Между Отцом и Сыном писал "восьмерки" любопытный ворон. Журавлев, не менее любопытный, ушел к свежему обвалу. Его крохотная темная фигурка скакала с одной трехметровой сахарной головы на другую, а голов тех было целое русло, скакать-не перескакать.
Напрыгавшись вдоволь, через пару часов Кирилл вернулся:
— Шо у Вас, девушка, такой недовольный вид?
— Не обращай внимания, — не отрывая взгляда от каменной россыпи, ответила она. — Я когда работаю, всегда сердитая.
Он усмехнулся, как-то особенно ласково. Сфотографировал сердитую художницу, забрался на соседнюю глыбу и замер, чтобы не мешать.
— Ты собирался куда? — наконец, оторвалась она от своего занятия. — Я уже почти закончила.
— Пойдем, покажу тебе родник, — тотчас оживился Кир. — До заката у нас есть еще пара часов, а завтра утречком надо рвать наверх, припасы кончаются, да и время поджимает...
Родник, запутанный до полной неприступности ежевикой и скумпией, бил струей чистой воды из-под тяжелой каменной плиты. Вода его была водой тех самых водопадов, с которыми Вике посчастливилось поочередно знакомиться.
И стволы, и перекрученные плети скумпии, и крошево под ногами уже окрасились в малиновые оттенки гаснущего дня, холодный ветер со скал будил под рукавами тонкой ветровки полчища мурашек.
— Кира, мы, вроде, недалеко от той рощи, через которую спускались. Может, сходим, поглядим мой свитер? Он приметный, синий, и деться ему некуда, а?
Тот сразу подобрался как гончая, глаза загорелись:
— Тогда бегом, девушка! Стемнеет — где мы будем тут болтаться без света?
Хвалясь друг перед другом чудесами ловкости, они запрыгали наперегонки по жгучим ежевичным прутам, травяным бровкам, поваленным стволам и быстро темнеющим в набегающих сумерках, будто набирающим влагу, мышино-серым булыжникам. Ворвались в сумрачный "сад", обыскивая поляну за поляной, пока Вика не замахала гордым синим "флагом":
— Нашла!!!
— Вперед! — энергично кивнул напарник, предвкушающий горячий чай. — Если Вы так скачете в горку, то под горку мне за Вами будет не угнаться!
Сложнее оказалось угнаться за ним. Кровь стучала в висках, воздуха не хватало, Вика практически наугад искала на склонах точки опоры между хрусткой хвоей, крючковатыми корнями и скользкой травой. На царапины и синяки уже попросту не обращала внимания, пока на одной из горок не подвернула стопу строго под себя и не приземлилась сверху. Коротко взвизгнула и глухо застонала.
— Что случилось, маленькая? — тут же вернулся Кир, но ответом ему была бесконечная, различимая только по губам скороговорка "мать-мать-мать-мать-мать..."
Девушка баюкала больную ногу и сама раскачивалась следом за ней взад и вперед.
— Подвернула? Связки? — он пытался добиться ясности, но ответ получил лишь минут через пять:
— Наверное... растяжение...
До лагеря оставались считанные шаги. Вика доползла на коленках, стараясь практически не тревожить освобожденную от ботинка ногу, потому что любое движение в ней отзывалось оглушающей резкой болью. На руки к Журавлеву не пошла по тем же причинам.
В палатке блаженно вытянулась, кое-как разделась и всю ночь пыталась пристроить горящую огнем лодыжку.
Наутро нога не образумилась. Сустав утонул в синеве пышной опухоли. Любое вмешательство в свой покой, даже покачивание нога воспринимала в штыки, отвергая любые компромиссы. За день припасы были доедены.
На следующий день деятельный Журавлев окончательно потерял покой (чувство голода этому способствовало) и предложил сменить стоянку. К новому месту вела извилистая тропинка, миновавшая сначала маленький лужок, а потом петляющая миниатюрным серпантином на макушку небольшой скалы, заросшей широкими лапами древовидного можжевельника. Ходу было минут пять-семь, а вид, по уверениям Кирилла, открывался замечательный.
Вика согласилась и терпеливо распускала шнуровку на ботинке, стараясь уместить упрямицу-стопу на прежнее место. Затем, морщась, зашнуровала и попросила любую палку, способную заменить посох.
Недолго думая, Кир подхватил девушку на руки и понес, но не прошел и трех шагов, как она захлопала ладонью по спине, почти с визгом застонала:
— Отпусти, положи, немедленно отпусти!
Каждый его шаг отдавался в суставе нестерпимой болью.
— Найди мне лучше посох! Я сама дойду!
Кирилл обиженно фыркнул и ушел. Послышался звон топорика, минут через пятнадцать Журавлев вернулся с массивным крепким сухим стволом можжевельника, хмыкнул:
— Вот Вам, девушка, костыль!
Русалка радостно поблагодарила и пошла не спеша по тропинке, а мимо, как муравей, носился Кир, перетаскивающий вещи.
Шажки были крохотными, кроме того, приходилось постигать искусство трех точек опоры — левая нога, костыль, ме-е-е-едленный перенос правой, ме-е-е-е-едленное ее опускание, стыковка с землей, плавная нагрузка, и снова — левая нога, костыль...
Вика шла и думала о Гоше. Как он там по сантиметру учился ползать при подвижности одних только рук. По лишнему шагу без опоры — ходить... Отыскивать землю бесчувственными ступнями, ощущать ее через колени. И ей не было горько, наоборот, она словно прикасалась ближе и ближе, пропуская его через себя, и почти благодарила мир за возможность это пережить.
Полутора часов хватило, чтобы подняться на вершину скалы. Вид оттуда, и правда, открывался великолепный. Скала плашмя вытягивалась голым серым языком над многометровым обрывом, тонущем в сосновой зелени, и с края теплых камней можно было любоваться и атласной лентой моря, рассыпающего перпендикулярные волны, и глухими отвесными боками скал, словно сторожевые сфинксы уходящими в воду с обеих сторон пляжа, и всем иконостасом окрестных вершин.
Художница просидела там весь день, совершенно счастливая, зарисовывая открывшееся богатство то сангиной, то гелевой ручкой и цветными карандашами. На этих рисунках сияла солнечная дорожка, поднимались рыжие пирамиды Хозяев Затерянного Мира, буйствовали меха искристо-ярких хвойных веток, летели черные сигары длинношеих бакланов, тонкими пуховыми шалями плыли туманы над розовой далью Балаклавской бухты... Весь мир распускался в сердце весенним цветком.
А над шумящими соснами звенели птичьи трели, носились в свадебных играх пары одержимых белок, скользили тени легких облаков. А вечер, напоенный ароматом горящей можжевеловой смолы, трещал жарким сушняком, собравшим в себе многолетнее солнце затерянного клочка земли, плясал языками пламени, стелился черничными тенями...
— Я пробовал есть луковицы мускарий, — поделился Кирилл, — но, по-моему, они для этого не предназначены...
— Охота тебе портить желудок! — Русалка расчесывала волосы. — Я и неделю голодала, ничего вредного в этом нет.
— Как ты чувствуешь, сможем пойти завтра на выход? — Журавлев даже весь напрягся, задавая вопрос.
— Пойдем, — кивнула Вика, — потихонечку, но пойдем...
Ночь уютно засопела и легла к порогу палатки.
Шла весь следующий день. Костыль, камень, трещина. Левая нога, перенос веса, правая, ай!, камень пошатнулся — гад!, другой камень, перенос тяжести... Бесконечное русло каменных валунов, как безжалостная лестница, экзаменовало ее каждую минуту.
Журавлев спал везде, где только мог. Путь, на который художница тратила полтора-два часа, он пробегал за пятнадцать-двадцать минут и устраивался на очередном солнцепеке, как ящерица аккумулируя солнечную энергию.
Водопады дались Вике не в пример проще, а уж работа с веревкой вообще вызывала острое наслаждение — ногу удавалось максимально беречь, на тридцатиметровую стенку девушка взлетела легче ласточки. Кириллу, с его старым железом, пришлось куда труднее.
На месте прежней ночевки их застали сумерки, и ворчливый Кир привычно расстелил палатку на утоптанной осыпи. Звезды на этот раз были еще безжалостнее.
Румяное солнышко позолотило верхушку стены, и Журавлев радостно захлопал складываемой палаткой, как лебедь крыльями. Вика же с тревогой думала совсем не о скальных ступенях, которые скоро закончатся, а о многокилометровом спуске по разбитой лесной дороге, который в прошлый раз, при возвращении с Казан-Дере занял более трех часов, а во что он выльется сейчас, представлять не хотелось.
— Нам помогут! — вдруг убежденно сказала она. — Выйдем наверх — там и помогут!
— Кто тут может помочь? — через силу улыбнулся Журавлев. — Единственные люди, которых я здесь видел, ходят снимать кабели и прочие остатки цветных металлов на бывшие российские военные базы. Разруха там страшная! Сам заглядывал!
— Я не знаю, — упрямо покачала головой Вика. — Просто, по-другому быть не может. Я так чувствую! ... иначе было бы неправильно... — добавила она с легким сомнением.
Река, по-своему норовистая, не давала достаточно пространства, чтобы выпрямиться во весь рост. И Русалке, которая не могла продираться по берегу, согнувшись в три погибели, оставалось брести по щиколотку в воде, что, впрочем, облегчало боль, и не выглядело таким уж тяжелым испытанием в жизнерадостном щебете весеннего денька. Кир продолжал пользоваться преимуществом своей скорости и спал на каждом теплом валуне...
На крутых засыпанных сухой листвой склонах ослепительно сверкали шестилепестковые снежно-белые звездочки, вздрагивающие в прерывистом дыхании прохладного горного ветра. Фиалки ласково улыбались, приободренные горячими лучами. Утробно и мелодично напевала вода, и в унисон ей пронзительно отзывались взбудораженные птицы.
С разных сторон к речке сбегали тонкие ручейки, бравшие начало по соседству, в крохотных родниках. Над одним из них мелькнула рыжая тень, существо на тонких ножках, ростом с собаку, потопталось удивленно и метнулось за пригорок, в невидимую балку.
Я зачарованно остановилась, а над откосом неспешно выросла фигура пожилой женщины. Не узнать ее было невозможно, и, даже жмурясь и закрываясь рукой от солнца, пробивающегося между спутанных веток за ее спиной, я лишь сглатывала и глупо улыбалась, пока не выдавила из себя:
— Здравствуй, Бабушка!
Светло-лиловое платье на Хозяйке опоясывала огромная тонкая шаль из козьей шерсти, косы привычно свивались в замысловатую прическу.
Я стояла посреди течения, метрах в пяти ниже нее, но для меня это было равносильно пяти верстам. Слишком крутой склон не давал надежды подняться, а Бабушка, по-видимому, спускаться и не думала. Она лишь махнула рукой в сторону прибывающей воды — "иди!", мол, заговорщически так. Внутри поднялась какая-то жгучая радость — не одна, ведь! Приглядывают!
Коротко поклонившись, я отправилась дальше выстукивать дно костылем, спиной собирая полный нежности и заботы напутственный взгляд, и чувствовала себя легче, чем шарик, улетающий в небеса.
— Ки-и-ир!
— Что, сладенькая? Как ты? — он приподнялся с уютного рюкзака и сощурился на солнце, заложив ладони за голову.
— Кира, а что за рыжий зверь тут может бегать? — Вика вышла на узкий бережок, со штанин ручьем текла вода.
Здесь начиналась уже вполне удобная тропинка.
— Зверь? Лисица? — напарнику ужасно не хотелось просыпаться, а думать — и того меньше, он лег на бочок и свернулся калачиком.
— Ростом с большую собаку, ножки тоненькие.
— А, косуля, должно быть... Больше некому. А где ты видела, маленькая?
— На том роднике, — она махнула свободной рукой. — Ладно, пойду дальше. Долго не спи, здесь полегче пойдет...
Он, взаправду, нагнал ее через полчаса, слегка запыхавшись:
— Ну, Вы, девушка, и раздухарились! Так и Симферополь скоро покажется.
Русалка снисходительно мотнула головой:
— К Олимпиаде готовлюсь.
Кирилл явно соскучился и медленно шел рядом, не прекращая болтать ни на минуту. Они поднялись до травяных полян, вышли на расплывшуюся дорогу, когда Журавлев вдруг замер, удерживая Вику на месте:
— Вояки!
Темно-коричневый крытый брезентом фургон привалился в теньке к кизиловому кусту, а вокруг бродили похожие на озабоченных гномов бородатые люди с миноискателями.
— Так, девушка! — зачастил возбужденный Журавлев. — Если это хохлы, то мы — из Симферополя, местных должны пропустить, в случае чего я паспорт покажу. А если ваши, то ты — из Москвы, а я — с тобой, — и он тонко захихикал.
— Да расслабься ты! — выдохнула Вика. — Это та самая машина, которая должна нас отсюда забрать.
Военные оказались россиянами, встретили странную парочку очень сочувственно. Извиняясь, выгребли из кабины остатки завтрака — пару бутербродов с салом, несколько кусков черного и белого хлеба и пучок зеленого лука.
— Чего же вы извиняетесь? — Вика даже всхлипнула от благодарности. — Вы просто не представляете себе, до чего все это ВКУСНО!!!
Она жевала подсохший в жаркой кабине хлеб, щипала зеленые перья лука и мысленно возносила ликующую хвалебную молитву миру.
Через некоторое время спасители закончили со своими делами и погрузились в высокий кузов, в котором были закреплены две продольные лавки. Вику осторожно и бережно подсадили на бортик, и она проковыляла на свободное место, примостила ногу.
Коренастый мужчина с окладистой черной бородой скользнул по ней сочувственным взглядом, окатил Журавлева молчаливым презрением с головы до ног, а потом все-таки не выдержал и буркнул:
— Надо же было угробить девчонку!
Машина как раз набирала скорость, и тряска в жестком кузове на поворотах и ухабах заставляла художницу нервно морщиться в постоянных попытках сесть безопаснее для оберегаемой лодыжки.
— Да ничего страшного, — примирительно протянул Кирилл, — растяжение просто. Через три дня будет бегать как козочка!
— Растяже-ение!... — передразнил бородач. — Никакое это не растяжение, а самый настоящий перелом. Как козочка будет в гипсе порхать.
— Не-не-не, — хором замотали головами Вика и Кирилл, — еще чуть-чуть и все пройдет!
— Вы с нами до трассы? — поспешил перевести разговор мужчина помоложе, хлопнул рассерженного соседа по коленке.
— Ну да! А вы сами куда? — заинтересовался Журавлев.
— Мы — в город, — собеседник схватился за край доски, фургон прыгал, как норовистый бычок.
— Севастополь? — обрадовался Кирилл. — Может, и нас захватите?
И они хором забарабанили в кабину, объясняя, что на трассе останавливаться не надо.
У автовокзала двое бородачей лихо прыгнули через бортик на обочину и с нежностью музейных работников к ценному экспонату приняли Вику из кузова, установили на землю.
— Костыль мой, костыль! — забеспокоилась она.
Ей вручили вожделенный посох и ласково распрощались. Журавлев сунул водителю пятерку:
— Иначе неудобно, — пояснил он.
Кирилл навьючил на себя один рюкзак, другой взял в руки и ушел к кассам, а растрясенная в машине девушка долго училась ходить заново. Когда она почти дошла до лавочек у платформ, возвращающийся друг окинул ее взглядом с ног до головы, мученически поморщился и выдавил, указывая на костыль:
— Оставьте это здесь, а то я стесняюсь идти рядом с Вами... Скажут еще, что истребляю реликтовые заповедники, — немного мягче добавил он.
