Птицы и виноград, обещанием неба, сказки и сладкой кровью мира наполняли ее изнутри. Щеки горели. Ветер остался прежним, но тепло расходилось по сердцу, по телу, кругами от брошенного зерна. Девушка подставляла дыханию морской стужи голые ладони, чтобы хоть немного остудить их, успокоить сокровенное ощущение полученного причастия. Ощущения, что ее любят, сделают все, чтобы увидеть счастливой.
Она измученно потерла руками щеки, взъерошила волосы, и без того растрепанные зимней непогодью, и побежала искать Зиновия, если он еще к этому времени еще не превратился в ледяную статую.
Ее необычный знакомый сидел на скамейке в маленьком квадратном дворике у самого храма и читал книгу. Он тут же встрепенулся, книга канула в недра авоськи, там же он нашарил лучший на побережье кекс и протянул его изумленной девушке.
— Вот, возьмите! Мне будет приятно, если Вы его примете! Пусть место, где Вы положите его на стол, будет к Вам гостеприимным!
Она замотала головой, но почти сразу смирилась, весело поблагодарила и запихнула щедрый дар в объемистый рюкзак.
— Дело в том, — печально поник головою Зиновий, — что я не могу предложить Вам ночлега. Я живу с женой и... как бы Вам это сказать? ... мы не очень ладим... Не зря же говорят, что первая жена от Бога, а вторая от черта...
— А третья? — из математического любопытства поинтересовалась Вика.
— Тут уже — как повезет, — он с облегчением улыбнулся.
А Виктория загрустила над своим желанием стать второй женой, но потом вспомнила, что до нынешнего брака Йога один раз уже был женат, и окончательно застыдилась своих мыслей.
— Не волнуйтесь, я уеду сегодня же в Симферополь, мне есть, где переночевать! — мужественно соврала путешественница.
— Тогда — до электрички — я с радостью покажу Вам наш город! — воодушевился ее спутник, и они направились к остановке троллейбуса.
Над Севастопольской бухтой небо плугом вспахал округлившийся месяц. И на благодатной почве вокруг пробились тысячи звезд, даже не пытавшихся соперничать с его безграничным владычеством, с нимбами оранжевых фонарей, но успешно подыскивающих себе укромные уголки неба между тесными крышами. Бухта, переполненная судами, тихо вздыхала. Коротко всплескивала вода и кишмя кишела тропическими рыбками отражений — золотыми, алыми, белыми, изумрудными, синими... Светились задраенные иллюминаторы кораблей, окна домов, переливались праздничными огнями гирлянды и мельтешащие рекламы. Над неуемным городом повисали каскады кружевных фейерверков. И венчающий эту "новогоднюю елку" месяц расплавленной маковкой протыкал черные облака, опушенные светлым желтоватым мехом. А вода переплавляла это лоскутное месиво в настоящую симфонию красок, драгоценным оперением струящуюся от одной гранитной набережной до другой.
Потом были выстуженная электричка и койка в казенной комнате отдыха на вокзале. И дело даже не в том, что это неважно по сравнению с подаренным великолепием. А в том, что и это было прекрасно!
У него были живые карие глаза, а лицо, словно собранную из кусочков амфору, пересекали узловатые шрамы. Нос, вырезанный из темно-красного дерева, тяжелым полумесяцем резко возвышался над тонкими, капризными губами и массивным подбородком. И во всем облике спорили между собой две геометрические фигуры — прямоугольник и круг. Прямоугольник старался добавить резких граней, а круг смягчал все черты, с которыми не справлялся коллега. Мягко отражался свет на замечательно-округлом затылке выбритой головы, крадучись и плавно стелились шаги кошачьей походки, и квадратные плечи, и гранитная стена спины в этой замысловатой грации тоже, как бы, размывались оптическим туманом и обкатывались в пространстве, как галечные голыши. Не зря Лёше-Пирату не было равных в хождении по "сыпухам", и любые спас-работы, требовавшие от команды больших затрат и трудных путей, решались, когда он шел в одиночку к перепуганным пострадавшим, замершим на обрывистых склонах, и также уверенно и спокойно выводил их на безопасные участки. Отличался он большой физической силой и крайним нежеланием эту силу тратить, природной бережливостью и "золотыми руками", которые шили, готовили, сваривали и строили с равным мастерством.
— Ты тут просто так, эта, не ходи. Я тебя буду эксплуатировать! Будешь мне приносить, — он со вкусом почмокал губами, — пользу. Собирай, давай, ракушки! Я ими ванную отделаю, заместо плитки. Сейчас придем домой — сделаешь рисунок, как мне ее выложить. Вот, погляди, какие тут есть цвета — серый, белый, зеленый... грязный, какой-то... будем считать — болотный зеленый, белый, естественно... желтый, розовый, этот, как его? ... сиреневый, что ли? Или это — лиловый? Черные почти... Вика, подлюка, шо ты безделишь?!! На море она, видите ли, смотрит! Шо? Не видала в своей Ма-а-а-аскве такого моря?
— Неа, — с ним она чувствовала себя абсолютно свободно, его ворчанию посмеивалась как чудаковатым шуткам и доверяла.
После добровольного заточения в стенах спасотряда, куда путницу привела отчаянная надежда — вдруг Гоша соскучится по Гроту? — и где она стоически продержалась неделю — не ночевать же без палатки? — в атмосфере довольно-таки прохладного приема, житье у Лёши было сладким. Пират жил в пригороде Феодосии, Камышах — маленьком поселке, затаившемся среди бескрайних двухметровых тростниковых зарослей, распевающих заунывные песни вдоль морского побережья. Но у Лёлечки была уютная холостяцкая квартирка, со вкусом обставленная рукодельными диковинами, и сковорода с длинной ручкой, на которой он тотчас сообразил большую глазунью из домашних яиц — "Они там тебя, поди, голодом заморили! Вон, какая тощая стала! Викуська, сволочь, ты же вроде летом была блондинкой? Или — красилась? Знаю я вас, баб..."
Под строгой и брюзгливой, циничной, ледяной оболочкой тщательно скрывался невыразимо хрупкий подснежник романтики. Вот и жениться не смог: "Не я ей нравился..." Вот и, сгребая ракушки в огромный потрепанный пакет, нет-нет, да и протягивал художнице меленькие морковно-оранжевые створки:
— Возьми эти, про них говорят, что счастье приносят.
Волны серебристо-зеленой кожей обтягивали позвонки мелких камней, выбрасывались петлями коричневатой пены...
— Ты думаешь, здесь всегда такое богатство?... Шторм прошел, скоро разберут. Не мы, так еще кто... — Лелик закуривал, неуклюже придерживая сигарету за хвостик коротким, лишенным фаланги, пальцем, затягивался — будто втягивался весь в ненасытное жерло "бычка", сердито хмурился, гримасничал, делал "страшные лица", и только на дне блестящих пуговок-глаз переливался смех и тихое удовольствие произведенным эффектом.
В камышах мелькали украдкой осторожные птичьи тени...
— Ты пиши, — глухо пробурчал он, одним махом подсаживая в вагон Викусю в обнимку с рюкзаком. — Я всегда отвечу. И приезжай — хоть с кем, хоть целый отряд с собой приводи — квартира всегда будет в твоем распоряжении, даже если меня в городе не окажется. Только напиши заранее...
Письма от него приходили длинные, связные, блистающие, равно как и юмором, рассказами о новых походах, так и "китайскими иероглифами" корявого, неразборчивого подчерка. На дне одного из конвертов скромно прятался от посторонних глаз маленький засушенный подснежник...
Черный ветер гнал темно-кофейные сумерки по обезумевшему берегу. Море истошно выбрасывалось на плотную, гладкую, будто кожаный ремень, полосу мокрого песка, мутное, серо-зеленое, в язвах мглистой ряби.
Почувствовав под руками ткань устанавливаемой палатки, буря восторженно заревела, набилась в нее вся — сколько поместилось, акации склонялись вдвое и шлепали по спинам холодными ветками. Вика упиралась в дюну ногами, и, всем телом удерживая ошалевшую мечущуюся палатку, помогала Татьяне цеплять крючки полога к стонущим дугам, песок набивался в рот и глаза, его ожесточенно сплевывали. Дикая ночка!
Славное время — три часа пополуночи. На небе полупереваренные остатки облаков неумолимо сползали все ближе и ближе к земле. С тонким стальным шелестом, от которого ныли зубы, сталкивались волны сухого тростника. Далеко за ними, в кофейной гуще тянулась мрачная полоска спящих Камышей.
А каков был замысел! Апрельский новорожденный месяц разрезал небо Северного Кавказа. Частое, всхлипывающее дыхание синего моря, облизывающего сизые подножия лукавых горушек с курчавыми макушками, изумрудно-зеленые лужайки, расчерченные стремительным бегом бело-голубых и одуванчиково-желтых трясогузок. Цветочное буйство, на каждой прогалине вскипающее белоснежными, золотистыми, ультрамариново-синими россыпями. Малиново-рыжие булыжники на взморье, заросшие изысканной сеточкой бледных колечек полипов... Но всей этой райской весенней земле, от Новороссийска до Анапы, не хватало крымской одухотворенности. Казалось, она забыла язык, общий язык предков, хозяев древней Понтиды.
И в Анапе девчонки сели на севастопольский автобус, чтобы пересечь переполненный звездами ночной пролив на пароме и в самый глухой полночный час ворваться в заветные земли Феодосии. Но, как ни барабанили отважные чудачки в двери Лешиной квартиры, никаких признаков жизни она не обнаружила...
Вдогонку спрятавшейся Танюшке, подруга бросила в палатку отстегнутые коврики, тяжелые рюкзаки. Напоследок раскинула руки, оскалилась навстречу буре, сладостно жмурясь и грудью вбирая ее неукротимую мощь, постояла, задыхаясь от наслаждения, и в этот момент скрежет и глухой удар сотрясли пляж. Прямо перед палаткой плашмя вошло в песок раскидистое дерево.
Груда веток, опутывающая упавший ствол, отделяла меня от шоссе, за которым начинались камышовые заросли. Прямо перед ними перетекала нефтяной каплей, играла лопатками гигантская Черная Кошка.
Не сознавая себя, я вцепилась в дугу палатки и замерла, изучая гостью. Кончик ее хвоста недовольно вздрагивал, мне показалось, что крушение дерева помешало прыжку, но я старательно уговаривала себя, что человеку из плоти и крови призрачная кошка ничего сделать не может и постепенно поворачивалась боком, загораживая вход под хлопающие крылья полога.
Ветер усилился, дуги изгибались как ужаленные, камни, за которые были растянуты веревки, кряхтя, сдвигались назад. Я тоже пригнулась и улыбнулась, взглянув на себя со стороны — так, должно быть, наши далекие предки выходили на смертный бой. Над Камышами плескали зарницы, на краткие мгновения заливая трепещущие травы холодным голубоватым светом. И во время одной из таких вспышек, я с ужасом заметила, что тростники вздымают беловатые корневища, и ползут к шоссе, слегка опрокидываясь назад кишащей нервной массой. Словно множественные щупальца, словно упорные черви, сновали слепые отростки, отыскивая себе путь к морю. Стонущие стены стеблей наполовину проглотили Черную Кошку. Она не торопилась, а медленно стелилась под их звенящей защитой, скупо, терпеливо, в такт.
Корни уперлись в крошево старого асфальта и пошли его тщательно перемалывать, они одолели дорожную полосу уже почти до середины, когда я не выдержала, закричала что-то и, сжав кулаки, бросилась навстречу Карасевде.
На что могла надеяться девочка, которая не дралась ни разу в жизни? Но и смотреть, как эта дрянь приближается к палатке, в которой спит моя подруга, я тоже не могла. В "блицах" вырожденной грозы мелькали черные лапы, листья, блестящие, льдистые глаза. Мы столкнулись почти тотчас, посередине дороги, я не успела даже толком ничего понять, как она подмяла меня под себя, навалилась на грудь когтистыми колоннами могучих лап. И я помню, что страх внезапно исчез, оставив место успокоению. И невыразимая тоска пронзила сердце. Я знала, что Гоше никогда не быть со мной. Что все это время я просто наивно себя обманывала. Что ему на меня глубоко наплевать. И что мир совсем не такой, каким так радостно и соблазнительно было представлять его романтической девчушке. Мир — алчущий и безразличный. И это тоже давало силы. Задыхаясь под ледяным грузом на груди, я, тем не менее, не утратила способности рассуждать, правда, мысли плыли больше отвлеченные. Раз так, — мрачно подумалось мне, — раз вам так нравятся волчьи законы, я все равно сделаю по-своему, теперь уже назло. Он будет со мной, даже если сам этого не желает! Вот посмотрите! Но до чего же гадостно лежать здесь, под покровом мертвых листьев, в тошнотворном гнилостном запахе суетящихся, склизких болотных корней...
А потом и это стало совершенно безразличным.
Вам только кажется, что я умерла. А у меня, просто, открылись глаза. Только и всего.
Вика пришла в себя от скрипа тормозов, от хлопанья дверцы, а также от самого бесцеремонного щипка за нос. Она что-то забормотала, жмурясь от слепящего ореола, расплывающегося света фар и темного лица водителя, который сердито кричал про спивающуюся молодежь; невнятно и глухо поблагодарила, пытаясь подняться с его помощью. Мужчина отшатнулся. Тогда она встала сама, долго ловила равновесие, и, в конце концов, неспешно двинулась в сторону пляжа.
— Дура, Камыши — там! Эй, девушка! Ты к морю пошла! ... Ай, шайтан с тобой! — донеслось ей вослед, затем взревел мотор, и машина затарахтела в сторону Феодосии.
— Ты откуда? — сонно пробормотала Танюшка, подвигаясь и уступая место в спальнике.
— В кустики ходила. На ту сторону. Спи. Рано еще.
— Ну, ты и ледышка!! — обиженно запищала подруга и покорно вздохнула. Греть чай никому не хотелось.
— И у кого вы остановились? У Леши? — голос, и без того резкий и раздраженный, наливался недовольством, обрастал острыми углами прямо на глазах.
— Ага! У него такая занятная квартирка, в Камышах... Ты там был? — Вика ненавязчиво повторила адрес, почти без сил спускаясь по стенке переговорной кабины на узкую приступку. Трубка — это все, что связывало ее с этим миром, недаром, она цеплялась за нее, как утопающий за соломинку.
— Мы будем тут еще три дня... — с надеждой повторила путешественница.
— Я же сказал, я занят! — отчаянно выкрикнул Йога, зазвенела мембрана...
— Я поняла, поняла... — покорно забормотала она. — А мы по Северному Кавказу болтались... Вот бы тебе акварели показать!!! — старательно тараторила она, только бы он не перебивал... — У меня был такой замечательный цветочный день! Я пять акварелей подряд с цветами написала, и все удачные...
— А я тут опять на водопаде купался. Рассказывал уже про него, помнишь?
— И как?
— О-о-о-ой, водичка обал-ден!-ная...
— Везет же тебе!
— Ой, да ла-адно! У вас, в Москве — я больше чем уверен! — таких мест тоже полно. Взять, хотя бы, тот же Звени-и-игород.
— Звенигород! Ты знаешь, сколько мне туда добираться?
— Да, я думаю, часа полтора...
— Три! И то — если электричка сразу подойдет.
— А для таких вещей, — незамедлительно отреагировал Гошусик, сдавая позиции и шутливо подначивая, — есть такая прямоугольная вещь, как расписа-ание.
— Ох, — Вика восторженно приняла игру, — так это только для гра-а-амотных... — и кротко, воркующе вздохнула.
