— Гм, — он крупно моргнул. — Близкий романтик. Наверное, так. Ты ведь смогла услыхать сердце Сокола! Я тоже романтик. Может показаться, что и прагматик, но, думаешь, был бы я здесь, если бы не был романтиком?

Художница незаметно улыбнулась его сомнениям:

— Была бы я здесь, если бы ты не был романтиком!

— Я недавно опять перечитывал твои стихи. Вот ответь мне на один вопрос.

— Ой, я боюсь твоих вопросов, давай, ты не будешь спрашивать, давай лучше спать!

— Только один!

Вика зажмурилась.

— Девчонка, неужели ты так любишь меня, как там говорится? У тебя своя жизнь, у меня своя, и женщины у меня за это время были. Много было. Ты ведь знала? Как все это уживается?

Она застыла, задумалась, почудился соленый привкус на губах. А ему так важно было получить ответ. Он весь напрягся, вглядываясь в нее, ожидая слова. И она подарила ему это слово.

— Люблю, — устало согласилась Виктория. — Люблю. А насчет женщин... я думала, ты врешь мне, чтобы меня отвадить. Чтобы я нашла счастье, которое ты не хотел мне дать.

— Не мог! — с жаром возразил он. — Не мог! Ты посмотри на меня! Жить на пенсии не сладко. А в этом году я и поиздержался, сплошняком тренировки, забивал на заработок. У меня же в планах осенью в Америку поехать. Я даже фонд помощи организовал себе любимому. Нашлись сочувствующие люди, деньги собирают, транспортом помогут. И за океаном есть друзья... Я весь в этом. Я уже почти уехал мысленно. На чемоданах сижу и дни считаю. Какая семья? Ребенок... Думаешь, мне не хочется на старости лет ляльку понянчить? Я же тут дедом стал, не слыхала? Три месяца назад у Алисы с Гришкой дочка родилась. Ты думаешь, я ее вижу? Алиса как была на стороне матери, когда мы разбежались, так и осталась. Не может простить. И внучку не вижу, и они меня не навещают. Весной страшный гололед был — думаешь, зашли или позвонили спросить, не надо ли чего?

Вика робко попыталась возразить, что у дочери с круглым животом могли отыскаться свои заботы и проблемы, но Гора лишь горестно отмахнулся.

— Дорого мне это далось. У Алиски перед родами тромб в ноге оторвался и пошел. Кесарево делали. Не представляешь, как это больно, когда твой ребенок лежит на больничной койке, а ты ничего сделать не можешь. Больно и страшно, что все будет как будет. И хочу я маленького, да, хочу. Но его же поднять надо, школа, институт. А я не знаю даже, доживу ли. И деньги нужны, много денег. Да я на руках его носить не смогу, если ночью заплачет! Обо мне тут Борис Петрович роман написал, вывел меня в нем героем, наследником царя Митридата, я там Митридатович, да и он называет "калекой". И это правда. Я калека! Кому нужно со мной возиться, за мной ухаживать?

— Калека! Это отмазки такие? На количество вьющихся женщин это не влияет? Я тебе объясню, если хочешь, отчего они на тебя вешаются.

— О, сделай милость! Научи меня жить! Одна тут журналистка как начала про мои голубые магнитные глаза, а я ей говорю — прелесть, забудь про них и очки темные на нос надень. На этих глазах погорело столько баб!

— Да ты же всем раздаешь авансы. Ты бросаешься навстречу, весь такой радостный и открытый, для тебя это просто общение ко взаимному удовольствию, а для них обещание. А когда они снова к тебе подходят, ты уже весь в другом. Ты, типа, одиночка, когда тебе о ком-то заботиться? Это не только с бабами, это и с друзьями так — люди к тебе липнут, ты ведь такой открытый, а много ли у тебя друзей? Ты любишь новых людей, тех, которые тебя первый раз слушают с раскрытым ртом.

— Много ли друзей? Дай подумаю. Журавлик вроде друг, Анархист — тоже кореш. Но общаемся ли мы?

— Вот-вот. А знаешь, что чувствуют эти женщины, которые тебе поверили, а там уже нечего ловить? Представь себе, кто-то купил щеночка, пушистенького, а тот ему надоел, и он завел его в лес, привязал к дереву и пошел жить дальше. А щеночек скулит и ждет, что хозяин переделает свои дела и вернется.

— Ой, прекрати. Ну такой уж я человек.

— Да, — устало подытожила Вика. — Некрасивый человек. Что, наверное, весело, когда много женщин?

— А не знаю, мне казалось, что так нужно. Сама посуди, не отказывать же? А как надо? Научи меня жить. У меня мозги в жопе, оттого и жизнь набекрень.

— Э, нет. Нет у тебя в ней мозгов, иначе ты не искал бы на нее столько неприятностей. У тебя мозги совсем в другом месте, и им там привольно... — Он горделиво приосанился. — ... оттого, что невелики они. И, знаешь, не смотря на твое "много женщин", ты так и остался бесхозным.

— Босяком! — с готовностью поправил Гоша. — Босяком! Что, думаешь, много потерял?

— Полжизни! Ты ведь так и не стал целым! Не соединился со своей половиной. Но ты же меняешься каждую минуту, кто знает, где ты будешь завтра, и кем будешь.

— Да брось! Горбатого могила исправит. А, может, и меняюсь, может, я уже вчера стал целым, кто знает?

— А как Алиса сейчас?

— Нормально. Рисует, когда дите позволяет. Это все Людочке надо памятник ставить. Она ее вытащила! Кстати, у нас только сейчас отношения нормализовались, но она знает, что я не вернусь. Просто не вернусь, что мне там делать? Сторожить квартиру? А Алиска в Ялте сейчас. Мелкая тоже жизни дала, когда отит был — в ухе делали прокол, но и тут Людочка была на высоте.

— Причем тут Люда? У дитя же мама есть. Это она ночей не спит.

— Да что тут мама...

— Бедная. И мужа ты ей выбрал, и к рисованию приспособил, — тихо, но четко произнесла Вика.

— Приспособил! Что за слова? Давай скажем "влюбил". В человеке должно быть что-то большее.

— И за что ей это?

— Не за что, а зачем! Мне скучно иначе. Надо расти над собой.

— Напоминает детей, воплощающих мечты своих родителей. Когда у какой-нибудь мамы не получилась медаль по плаванию, а сын — чемпион, только зачем ему все это? Никого нельзя влюбить, только приспособить. Меня, к счастью, это миновало. Вот тебе рисуется — так рисуй сам, все равно тебе зимой заняться нечем.

— Ты что думаешь, я ничего не делаю дома? Я все просчитываю, планирую, придумываю, — разгорячился Йога. — Думаешь, все мои первопроходы, поездки на пустом месте растут?

— Я лишь сказала, что зимой ты жалуешься, что энергию некуда девать, — примирительно протянула художница. — Вот и предложила тебе вложить ее в живопись.

— Я слишком молод для этого. До Валентины Цветковой и ее девяностолетия мне еще пахать и пахать, — усмехнулся Йога. — Давай спать, девчонка.

Они вытянулись рядом и, как по команде, разом уснули.

Йога сидел над кружкой чая, прижавшись локтем к узкому краю подоконника, девушка неторопливо одевалась.

— На, возьми! — извлек он откуда-то крупную купюру, помахал ей в воздухе. — Купишь себе что-нибудь приятное, будет память...

— А что купить? — заинтересовалась Вика.

— Ну, не знаю... — окончательно смутился тот.

— Ну ведь ты прекрасно знаешь, что если подаришь мне деньги, я их положу под стекло, вставлю в рамочку, чтобы любоваться, вот, оцени!

И она поднесла к самому его носу запястье с кожаным браслетом, по периметру которого потерто поблескивали пять нашитых монет, две четвертушки и три десятикопеечных, врученные Йогой когда-то на проезд в троллейбусе.

— Я же просто не смогу расстаться с тем, что прошло сквозь твои руки... Вот если бы ты сказал мне, что и-и-именно надо купить...

Он лишь горько вздохнул в ответ. Вытащил из-под стола книжку с рекордами Крыма, распахнул на первой странице и старательно что-то вывел:

— Возьми! Память — так память!

Вика азартно схватила, прочла: "ВИКУСЕНЬКА! Увлекательных путешествий на каменных кораблях желаний, Георгий (ЙОГА)", разочарованно фыркнула:

— Ты всем это пишешь!

— Но я не всем пишу "Викусенька"!!! — рявкнул он и резко вышел из-за стола.

— Ты совсем запропастилась, — закудахтал Женя, но в глазах плясали веселые чертики. — Валька тут, бедный, все тебя спрашивал.

На маленьком Жене повисла дочка, пышная красавица лет двенадцати, почти с него ростом:

— Па-а-а-апа, ну дай денег!

— Цыть! — ласково отмахнулся он, однако, от себя не отстранил. — Я же только недавно давал!

— Ну, па-а-апа, это было давно-о-о-о! — девица сладко улыбалась, заглядывала в глаза.

Женя вытащил из кармана измятую бумажку и, не глядя, сунул дочурке:

— На!

Она шумно расцеловала его и тут же унеслась с легкостью молодого слоника.

— Вот у тебя девушка дает! — прищелкнула языком Вика. — Мне бы в голову не пришло просить у отца денег, да еще с таким нажимом, да при посторонних!

Женечка только польщено расхохотался:

— Она одна у меня, да и — сама понимаешь, поздняя любовь, — он огладил седую шевелюру, но глаза загорелись еще ярче. — Я инструктором тогда работал, тургруппы водил. До сих пор люблю ее мамашу как безумный. Ну и ее тож. Они обе из меня веревки вьют — а мне что? Мне хорошо! — и он благостно погладил себя по груди. — Дети... по любви... Ты поймешь, потом, — и он лукаво заглянул ей в глаза, снизу вверх. — Чем, вот, тебе Валька не нравится? Одинокий мужик, положительный! От тебя вообще с ума сошел, на руках готов носить. Сходила бы с ним в горы, р-р-раз обеща-ала! — голос у него стал звонкий, командирский, должно быть, инструкторские нотки прорезались.

— ДА НЕ ЛЮБЛЮ Я ЕГО!!! — загрохотала она в ответ так, что даже Балбес подскочил спросонья и залился бешеным лаем. — Что я могу сделать?!

— А Йогу, значит, своего любишь? — хитро прищурился Женечка, не переставая улыбаться.

— Люблю... — вздохнула художница и опустила голову.

— Ох, хорошая ты девка, Вика, — ласково покачал головой Женя, ущипнул ее за щеку. — Куда ты сейчас?

— А, меня тут один экскурсионник обещал до шоссе подбросить, их и жду... Но, что-то слишком долго они гуляют. Нет больше сил, пойду я...

И она подхватила рюкзак на плечо, второй рукой попала в лямку, неопределенно махнула Жене, потом вдруг вернулась, обняла его на прощание и снова решительно зашагала по дороге, пестреющей надписями "НОВАЯ ЖИЗНЬ", "НОВОЕ СЧАСТЬЕ" и "НОВЫЙ ПУТЬ"...

Симферопольский вокзал отодвинулся, оставив место спутанным путям, депо, сараям и гаражам. Вскоре выметнулись в небо, побежали привычным узором акации. Рыжая художница впитывала их глазами, складывала картинки в тайники памяти, едва не стеная от глухой тоски. Скоро это знойное великолепие сменят тощие сосны, вытянувшиеся как поганки к редкому солнышку. Скоро природа выдохнется как масло из опустевшего кувшина — только призрак, не более.

"Нет, так нельзя! Если я не могу изменить окружающего, я должна изменить отношение!" — она вертела ситуацию так и этак, прикидывая, что необходимо представить, чтобы расставание с теплой землей не казалось таким болезненным. "Вот я купила дом в Крыму. И живу в Крыму. И мне надо поехать в Москву — навестить родных и доделать какие-то дела..." — и она почувствовала, как тоска медленно отступает. "Это же приключение! Да и в тылу всегда будет родная земля. Меня здесь ждут. Я скоро вернусь!" Недаром Йога говорил, что больше недели не может прожить без Крыма, начинает тосковать.

Впереди было приключение, а дом остался терпеливо дожидаться хозяев.

— Все плохо, — прозвучал в телефонной трубке голос Георгия, сдавленный и испуганный. — Я сейчас в больнице и не могу говорить.

— Да что с тобой?! — ужаснулась Вика. — Что случилось?

— Мне слишком больно говорить об этом, — закашлялся он. — Но я конкретно попал.

— Гоша? Что случилось? Мне-то ты можешь сказать.

— Нет, не могу, не сейчас.

— Твое право.

— Прости. Я тебя целую и обнимаю... и люблю.

Она не ожидала этого услышать и пропустила мимо ушей, но слово повторилось, и вновь, и еще раз.

Последнее прозвучало почти просительно. После него осталась незаполненная пауза, и Вика спохватилась:

— Я тоже тебя люблю.

Да, это было именно то, что нужно.

— Пока, — благодарно выдохнул он и повесил трубку.

Лида целиком ушла в заботу о малыше, но на Русалку время у нее всегда находилось. Как и сейчас, когда Вика снова нервно набрала ее номер:

— Лид, я не знаю, что там с ним, и с ума схожу. И молилась, и в церковь ходила — не отпускает. Молюсь о его здоровье, а такое ощущение, что мимо, что не слышат совсем.

— Позвони снова. А то даже я стала переживать. И неловко, так сердилась на него за отношение к тебе... Звони, потом расскажешь, я буду ждать.

— Привет, Гошка! Теперь-то ты можешь говорить?

— А, привет! Только вошел, из больницы приехал, — он обрадовался, да и голос был живее.

— Отпустили домой на выходные?

— А, да ты неправильно поняла. Это Алиса в больнице. Тромб к сердцу пошел. Была на занятиях йогой, а там перевернутые позы всякие, ну, ты знаешь...

— И как она сейчас? — Вика поняла, отчего ее молитвы упирались в пустоту.

— Да они сами ничего не знают. И не делают ничего, — и он поспешил перевести разговор на другую тему, долго болтал обо всем подряд.

— Так что с твоей поездкой? — его спустили на грешную землю.

— Как что?! Что с ней может случиться? Через десять дней улетаю. Багажа вон — вся хата завалена, не пройти.

Она не поверила ушам.

— Ты можешь уехать, когда твоя дочь в больнице? У тебя только одна дочь! И ты за нее отвечаешь! И до самой смерти будешь отвечать! И наплевать, поддерживает она с тобой отношения или нет. Ты — отец, ты должен быть сильнее. Не может он ей ничем помочь! Поезжай на Кобу, поставь свечи в гроте, молись, делай хоть что-нибудь. И это говорит человек, в чьих святых ногах паломники валялись! Поверь сам в то, чему учил. Америка никуда не денется, останется там же, где и была. Да как ты смотреть Алисе в глаза сможешь, если бросишь ее в больнице, а сам слиняешь на свои подвиги?

— А ты как думаешь? Уеду ли я?

— Я не знаю, — не сдалась она.

— Старина, — перешел он на чужой и официальный тон, и Вика поняла, что сейчас ей объяснят короткий путь в далекие края. — Люду когда-то спросили, если Гоше придется выбирать между горами и женой с маленьким ребенком, что он выберет? Как ты думаешь, что она ответила?

— Это твоя беда. Ты сам учишь женщин не доверять тебе. Ты разрешаешь себя любить, эдакий принц датский, и запрещаешь полагаться на тебя. И так происходит со всеми. Ты всех держишь на дистанции, чтобы ни за кого не отвечать.

— И как ты думаешь, много ли я потерял?

— Половину жизни, — не задумываясь, ответила она. — Половину жизни.

— Лид, и представляешь, он еще и в позу встает, мама-Америка!

— А я все переживала, как он там в больнице, бедненький? А это Алису надо было жалеть. ОН — в больнице! ЕМУ тяжело говорить! ОН попал! Нет, вы послушайте!

— Тошно как-то. Очередной спазм отношений. Вроде все как обычно, а тошно. Я понимаю, что раз я с этим бодаюсь, значит, это то, что мне сейчас нужно понять...

— Тошно ей! — вспылила Лидочек. — Сколько можно зависеть от того, гладит он тебя по головке или не гладит? А если он тебя никогда не полюбит — что, жизнь не удалась?