-Баб и девок в третью купу. Потом подумали их начальники и тех баб, кто постарше, тоже отделили и подогнали к тем старым, что раньше отделили. А вышло дальше такое, что всех, кого старыми посчитали, сразу же порешили. Вам, паночку, это, наверное, не бажано слышать? — спохватился мальчишка.

— Да, ладно, рассказывай — великодушно позволил пан Паштет. Сам усмехнулся от такого водевильного сочетания, но тут же стал серьезным. Сейчас надо срочно набираться информации. чтоб не быть глупым барашком среди матерых волчар. Десантирование прошло, теперь надо срочно плацдарм захватывать в этом времени, а то порешат — вон как пацан на кружку пялится.

-Мы уже стали ждать, что нас тоже порешат вслед за дедами та бабками, але мы татарского звычая не знали. А разбили нас на такие гуфы (тут юный литвин грустно улыбнулся), чтобы разделить на тех, которые до разного дела пойдут и за разную цену разойдутся. Старых побили, тому, что они бы до Крыму не дошли, а коль дошли бы, то кто бы за них хоть акче дал. Крепких мужиков и парней на галеры гребцами продали бы. Ну, куда девкам в турских землях попасть придется, милостивый пан знает. Потом татары жребий метали, кому кто достанется — продолжил слуга.

Пан кивнул важно, но при этом с тревогой вспомнив, что понятия не имеет — что здесь почем и какие тут деньги в ходу. Единственная серебрянная чешуйка, полученная за медвежье мясо малоинформативна.

— Аге ихнему, звычайно, побольше, а между прочими делилось поровну, только у каждого добыча разная. Ну, чтобы никому обидно не было. Если ему красной девки не досталось, так хоть для галеры годный раб будет. Моим хозяином стал Узун — Ахмед. Невысокий такой татарин, в летах уже, на щеке шрам, но сила в руках огромная. Так, помню, взял меня за плечо, что испугался я, что сломает его, как щепку.

Кормить нас не кормили, зато по десятку враз к речке водили, чтобы напились аж до утра, потому как до утра на речку не отведут. А кто сам пойдет, того из лука сразу застрелят. Как татары стреляют, мы уже насмотрелись, так что сразу поверили. Пока до утра дожили, я уже не рад был, что татары меня еще в Мохнатине не убили...

А спозаранку случилась Божья милость. Погнали нас, а на переправе через речку Десятуху, догнал татар его милость подстароста пан Остафий Долежецкий с загон — отрядом, век за его Бога молить буду, чтобы ему во всем счастилось. Те, кто до брода еще не дошли, те и остались живыми, да не отуреченными, а кого первым погнали, тех уже отбить не удалось, и что с ими сталось, только Матка Бозка знает... Меня с иншими в хвосте гнали, тому я и татарской ласки пробовал только день да ночь, а маму с сестрой от меня Десятуха отделила. Раньше хоть во сне их инде видел, а сейчас уже и нет.

Служка замолчал и глядел как бы внутрь себя, словно вспоминая этот день, когда его жизнь сломалась, как щепка в руках.

Паштет решил прервать молчание.

-А что дальше было?

— Да ничего не осталось и не було, паночку. Хата наша погорела, худобы тоже не збереглось. Отца так и не нашли, и какая его судьба була — невядомо, инших в полон угнали, и остался я в чем был и с чем был, только волосяного аркана шматок в руках. Даже на конец Иудин того огрызка не хватило бы — пожал плечами слуга.

Паштет было захотел спросить, а для чего татары отбирали детей в отдельную группу, уже раскрыл было рот, но тут вспомнил некоторые вещи, про которые ему рассказывали, и понял, что ожидало эту группу по вечерам по дороге в Крым.

— А хауптман, значит, тебе не хозяин? — уточнил Паша чтоб уж точно убедиться.

— Куда там! Если б я херру Хап-атаману служил — горя бы не знал! Пан, возьмите меня, я все делать буду, я смышеленый! — искренне взмолился мальчишка.

Паштет задумался, глядя на стоящего перед ним оборвыша. В башку лезло всякое непрошенное. Особенно то, что рассказывал ему сослуживец в армии, куда Паштет пошел вполне добровольно, рассчитывая "возмудеть и похужать". Но вместо физических упражнений и боевой подготовки его, как весьма сведущего в компьютерной технике, загнали в штаб, где Паша год и проработал. Вместе с ним подвизался на кипучей штабной работе и ироничный полноватый хохол по фамилии Хомич, работавший до службы в рядах биологом и загремевший в армию в возрасте 26 лет. По складу характера и даже внешним обликом это был сущий Йозеф Швейк, но при том ухитрявшийся не подводить начальство.

Больше всего яда Хомич проливал, как ни странно, на своего соотечественника Билецкого, служившего писарем. Антипатия была у двух украинцев старая и крепкая, как мореное дерево, другое дело, что Билецкий был дурак и потому его выпады и интриги, как правило, пропадали втуне, а Хомич, хоть и язвил, но делать реальные гадости ему было лень. Больше всего Билецкого бесило, когда соотечественник называл его "мое подопытное животное". А дело в том, что специальностью Хомича было моделирование поведенческих реакций на шимпандзе.

— А кем твой отец был, Нежило? — Паштет наконец вспомнил, как зовут слугу. Впрочем, это 'наконец' продлилось недолго и он снова забыл это странное имя.

-Казаком, ваша милость, в надворной страже пана Ружинского десятком командовал.

Вообще-то Паштету было пора идти, но ему, как — то хотелось оттянуть момент лечения. Такое знакомое чувство, словно он не в этих лесах и не в этом отряде, разрази гром небесный все это и не меньше, чем на двенадцать частей, а к себе на работу собирается! Но что интересно— знакомость эта, хоть немного, но даже роднила с новым миром. И он продолжил тянуть резину привычно и с глубочайшим удовольствием.

-Расскажи мне про пана Ружинского.

-Он, паночку, в Мохнатине був, мабуть, каштеляном. Пробачьте, милостивый пане, я тоди недорослый та в таких справах не розумев ничого. Може, и иншого рангу, не ведаю про то. Высокий он був, з рудою бородкою, на белому кони... але пидстрелив його татарин, стрела в шию ушла, промиж шлемом та кольчугою. Вин намагався кровь зажати, але марно, вона таки сквозь пальцы протекала, ноги пана пидкосилися, та впав и не пидибрався. Жона у нього була теж, але що з нею було -не вем, може в замку загибла, може, трошки ранише. Татары на нас налетели, як яструб на качок, кто встиг до замку — той довше вильным був, кто не встиг, сразу в полон ...

Нежило шмыгнув носом, потом вытер под ним рукавом.

-Того татарина, как его там, Ахмеда,ты еще видел?

-Так, паночку, видав ту стару падлюку ще раз. Кто-то воякив його милости пана Должинского по татарской башке шестопером вдарив, силы не жалеючи, но впизнати можно было. У Узун-Ахмеда, собаки на груди такой малюнок був, вот я и признав його. Добрый удар був, шлем в татарскую бритую башку ажно вдавився. Дай, Боже, тому невидомому лыцарю за це довгого вику та тей ж силы в руце до старости, що прибив таку тварюку содомську!

Помолчали.

-Интересно, татары по дороге пленных кормят? — вслух задумчиво сказал Паштет.

-Нас, паночку, нет, но слышал я, что татары дают полоненным конину з-пид седла.

-Что означает— из-под седла, что ли? — переспросил попаданец.

-Сыру конину, пане, нарезают пластами и кладут под седло. Татарин на коне скачет, конский пот мясо пропитывает, вот цим татары на походи соби годують. Вони говорят, що це йижа для справжних чоловикив.

-Ну, татары, да еще на походе-это еще ладно, но нетатарину такое есть...

-Ой, паночку, так разве они что-то другое дадут?! Либо сыроядцем будешь, либо ничого, до Крыму не дойдешь, волки твои кости по яругам растаскают. И так не все до Перекопу доходят, да и в Крыму що доброго вони побачат...

-Да, на галерах ничего хорошего быть не может, гребешь, пока жив, а потом тебя рыбам на корм выкинут, когда уже грести не сможешь.

-Да, паночку, а ще говорять, что их в магометову веру насильно обращають. То, мабудь, таке, що краще до Крыму помереть в степу, ниж душу продати та навик в аду палати, на негасимом вогнищи...

Паштет понял его не сразу, но потом до него дошло, что Нежило считает: стать мусульманином— это хуже смерти. Умом -то Павел понимал, почему так, но для него это было совсем не по нему. В его время так могли сказать только некоторые сектанты. Ну, так Паштет их воспринимал, хотя, возможно, это были не сектанты, а приверженцы всяких там протестантских церквей-все равно Паше их названия ни о чем не говорили. Может, в эту церковь в Штатах миллионы ходят, а, может, и горстка. Более привычные ему православные так фанатично свою веру не воспринимали.

С Пашиной точки зрения, только эти сектанты так могли и оценить измену своей вере, как то, после чего и жить не стоит. Это было каким-то непривычным ощущением. Паштет в раздумье отхлебнул последний глоток чаю и подумал — а что касается его самого, то кто он с точки зрения веры, и как он должен себя вести? И, наверное, все же надо не выделяться среди здешних своей религией. Точнее, индифферентным к ней отношением. Судя по некоторым книжкам, в старые времена люди носили крест на груди, молились хоть иногда, крестились. А, еще и постились! И еще ругались именем бога и разных святых. Вот это то Павел точно мог и делал. Хорошо, хоть этому учиться не надо.

Но вот с молитвами как быть? 'Отче наш' по— церковнославянски Павел-то знал, еще помнил по латыни 'Pater noster' (и не дальше). Но вот он сказал, что происходит из придуманного Шпицбергена. А что за вера должна быть в том самом Шпицбергене? По идее либо католическая, либо протестантская. У католиков молитвы на латыни, а протестанты на родном языке молятся. Значит, надо для себя перевести 'Отче наш' на немецкий и периодически молитву целиком или частями воспроизводить. Да, он слышал, что у протестантов очень много сект или вариантов было, да и есть, у которых свои мнения о том, как молиться, кто будет детей крестить — товарищ по церкви или какой-то специальный священник, поститься или нет.

То есть если сказать, что у них в Шпицбергене не постятся или постятся только раз в году по три дня, то это само по себе не дивно, ибо бывает такое. Кому-то это не нравится-ибо он считает, что этого мало, но вот, вспомнилось нужное выражение: 'Каждый читает свою библию'. А это значит не только читать, но и понимать, а оттого и решать, сколько дней в году поститься и можно ли жениться четвертый раз, если первые три жены умерли. Ему, как родившемуся в ином времени, это как бы вообще не проблема, но так только кажется.

Женщины раньше часто умирали в родах, поэтому невезучему молодому человеку можно было оказаться трижды вдовцом лет так в двадцать. И все — дальше тебя уже в церкви не повенчают. Хоть греши, хоть отрезай. Да, Паша незадолго до похода про это читал статью, только человек после ситуации трижды вдовца пошел в монастырь и стал каким-то известным церковником и писателем. Ну да, на простое и без венца сожительство могли и косо посмотреть, потому как толерантность-это слово не из тех времен.

Тут Паштет обнаружил, что Нежило-то продолжает рассказывать, а он увлекся своими мыслями и пропустил. Ну, в принципе слуга на подобное не должен обижаться-это девушка может фыркать и даже посылать кавалера лесом и полем, а слуге ... Потребует хозяин повторить прослушанное, так и повторит без всякого. Судьба у него такая. Но что еще важное Паштет хотел сделать, кроме как заставить слугу повторить рассказ? Кстати, и с какого же момента?

Ага, с того, что какой-то воин татарину голову качественно разнес ударом. И Паштет затребовал повтора. Нежило без вздоха вернулся к рассказу. Оказалось, что прозвище Узун -Ахмед-это получается такая шутка над покойником, потому как означает 'Длинный Ахмед', а на самом деле татарин был невысок. Еще трех татар тогда словили живьем, но они были простыми людоловами, так что обменять ни на кого бы не удалось. Вот если бы того агу, но татарский начальник ушел от погони. Поскольку он и татары могли вернуться, да еще в большей силе, то пан Должинский решил не испытывать судьбу и вернуться. А пленных татар приказал посадить на кол

-Вы, милостивый пан, ведаете, что на кол сажать-это такая казнь, что особого уменья требует. И, если кат его мает, то казненный дня три еще живет и постоянно своего бога молит о милости все эти муки прекратить. А смерть все не приходит и не приходит. Большое искусство — так человека на кол сажать. Говорят, что не во всяком воеводстве такой кат есть, а у прочих жертва быстро помирает. А у пана Должинского часу было обмаль. Потому татарам просто острую жердь вогнали, да так, чтобы они после того не выжили. А сколько им еще зубами скрипеть, або от боли волком выть— то не наша справа. До завтрашнего света не дотянут и гаразд. И скажу я вам, паночку, когда глядел, как их казнили, душа моя милосердия не чуяла, а только бажала, чтобы не умерли они сразу, а хоть до вечера корежились.

И ще бажав бы Узун-Ахмеда на такой жердине видеть, но тому счастье пришло помереть быстро и как человеку, а не как он заслужил, сын жабы и гадюки. Потим я священника на исповеди спытав, не грех ли это -так думать? Отче подумал и сказал, что если это и грех, то невеликий и прощению Божьему подлежит. Я еще долго хотел кату в ученики пойти, та навчитыся цей справи, щоб татары у меня так долго с жизнью расставались, и им часу хватило проклясть не только тот час, когда в наезд собрались, но и когда в магометову веру вошли и на свет Божий народились!

Голос Нежила аж зазвенел от сдерживаемых эмоций, но ненадолго. Потом он увял и буднично сказал, что в учение к кату он бы пошел, но кто его слабосильного-то возьмет? Чтобы все казни и муки проделать — сила нужна, а иногда казнят или мучают сразу нескольких. Если же его на место ката поставят кому-то плетей всыпать, то он свалится от усталости раньше, чем наказанный. А меч для казней больше него самого потянет.

Паштет только смог подумать про тайны здешних душ — как много всякого в них скрывается, только успевай челюсть с пола отпавшую подбирать. И как-то прочитанные им раньше романы и просмотренные фильмы ему показались простенькими детскими комиксами, что ли.

Пора было вставать, в который раз подумал Паштет, но прокрастинация была сильна.

— Герр фон Шпицрутен? — раздалось над ухом.

— А? — удивился Паша — И тут же поправил говорившего: "Фон Шпицберген!".

Оказалось, за болтовней пропустил подошедшего тихим шагом солдапера. Незнакомого, но на первый взгляд — матерого. Похоже — немца, потому как из короткого лаяния на этом самом языке, которым впору браниться, понял — герр гауптманн уже ждет герра доктора.

Чувствуя себя немножко как перед висилицей, Паша гордо встал, захватил мешок с медикаментами и пошел за этим мушкетером. А чтобы было не так тошно, начал про себя распевать залихватскую ковбойскую песенку с непонятными словами. Получалось в переводе что-то этакое:

Если бы не этот Джо-Ватный глаз,

Я был бы женат уже очень давно.

Откуда ты пришел? Куда ты направлялся?

Откуда ты явился, Джо-Ватный глаз?

То есть заведомо идиотское, но уж больно мотивчик был позитивный.

Капитан Геринг все-таки был матерым командиром. Вся его банда, гордо называемая ротой — стояла перед его палаткой и слушала его внушения. При этом даже строй держала на вкус Паштета вполне прилично — две шеренги, все чин чином. Да и сам лагерь — четкий, в центре палатка гауптмана, перед ней как бы улица, образованная другими шатрами. Вот на этой улице и стояли сейчас Пашины пациенты. Не менее полусотни.