Вместо положенного погребения — просто стаскивали сотни трупов в реку. А люди-то сгоревшие, хрупкие, отламывалось легко то, что тонкое — пока тащили мертвяков к воде. Вот этими кистями и стопами дорога и была усыпана, но такую мелочь уже и не собирали, не до того было.
На словах, что река из берегов вышла от массы мертвых тел, Хассе пожал плечами, а Шелленберг буркнул: "Что говорят?"
Выслушал своего командира и тоже пожал плечами, молвив, как понятное любому: "Лошади, коровы". Ну, понятно, горожанин Пауль забывал, что скотины в средневековом городе масса. И вся эта домашняя живность тоже погорела. И ее тоже надо куда-то убрать, как и людей погибших. И не всех схоронили — в руинах остались трупы, в подвалах.
Масштабы жуткой катастрофы прошлого года подавляли человеческое воображение. Тем более, что Москва — Третий Рим — тоже строилась на семи холмах, отчего видно было поболее, чем если бы стоя на плоской равнине.
Из стрельцов эти трое были с воеводой Михаилом в его полку, который единственный не потерял управления и отбил все атаки татар, благо стоял на Таганском поле и хоть жестоко страдали люди от жара и дыма, но все же это была не лютая давка в тесных пылающих улочках, где толпа сбивалась так плотно, что отдельные ловкачи бежали по головам, не проваливаясь.
Единственный полк устоял, остальные сгинули в море огня, воевода над всем войском Бельский в самом начале штурма столицы угорел до смерти в подвале своего дома, воевода Шуйский бежал в толпе и был зарезан ножиком в лютой давке вот на этом самом Живом мосту, не совсем этом, тот тоже сгорел, а это — новый, но тоже Живой.
— Немудрено, что так все получилось, если голова над войском в своем подвале сидел. Не покомандуешь из подвала-то — по-немецки негромко сказал Хассе.
Шелленберг согласно кивнул головой. По его мнению такая очевидная истина не нуждалась в лишних словах.
Убитый город и без слов впечатлял своим видом.
Через мост переправились уже в сумерках. Тут, на берегу у Кремля и в самом Кремле — краснокирпичном, привычного вида, только крыши у башен иные, но все равно глаз узнает — видно было, что пытаются город возродить, пахло свежим деревом, смолой, стояли свежесобранные дома, еще недоделанные срубы — но выглядело это совсем мизерно по сравнению с теми километрами выгоревшего дотла. Да и людей густо стало попадаться только за стенами — тут собрались все, кто бежал от нового визита южных соседей. Про победу уже знали, но спрашивали жадно, особенно когда сотник отлучился по делам. Понабежало всякого люда, но все же чисто одетого, не отребье подзаборное.
Помогали с лошадьми, устроиться, слушали со вниманием, стрельцы горделиво, но без зазнайства рассказывали москвичам как оно все прошло победоносно. Радость на лицах была написана от души — страшная угроза миновала, а мощное войско врага развеялось как дым. Хотя тут — на не старом пожарище — про дым вспоминать было неловко.
Поужинать толком тоже не дали, пришлось говорить и жевать попеременно. И больше — все же говорить.
К немцам так не приставали, все же чужаки, немного сторонились, но Хассе иногда и свое словечко вставлял, после чего на него смотрели не без удивленного испуга — немой чужак, а умеет по-человечески говорить, такое же чудо, как если б лавка или стол заболтали.
Старший канонир прислушивался к рассказам, особо интересное переводил своим не преуспевшим в русском языке камарадам. Особо отметил, что хитрые московиты подослали гонца с фальшивым царским письмом воеводам Хворостинину и Воротынскому, в котором Иван Великий приказывал стоять твердо, а он уже вблизи со всем войском и идет быстро на подмогу. Человека этого тартары перехватили, мучили люто и в итоге поверили, что царь уже за ближними холмами. Потому вылазку князя Михайла и приняли за подход всего царского войска. Да еще и резня в ханской ставке сразу же обезглавила орду. При том, что ногайский хан Терибердей уже погиб в штурме и воевода Дивей-мурза в плен попал. Остались орды без начальства совсем.
— Надо же, настоящий герой этот гонец! — искренне восхитился Пауль.
— Ну не скажи. Могли ему так все сказать, что он сам искренне верил в то, что царь с войском по пятам идет — возразил многоопытный Хассе.
— А может и по — другому сыграли московиты. Вполне возможно, что он и мчался тартар предупредить. Имя — то его никто не поминает, был бы спаситель — так помнили б. Это у московитов не отнимешь, своих погибших они стараются отпеть по канону — не без ехидины в голосе заявил Гриммельсбахер.
— Скажешь тоже. Кто рядовых солдат помнит? Вон только что сколько легло? Да несколько тысяч. И отпоют всех сразу, чего уж. Это большое начальство по именам знать положено, а нас, серую скотинку и родные-то забыли — пригорюнился вдруг Хассе.
— Ну, господь наш всех определит по грехам и добродетели нашей — хмыкнул игрок.
— Да, всеведущий и всеблагой. Надо будет найти попа нашей веры, чтоб отслужил обедню. Глядишь и пригодится. Тебе-то вряд ли поможет, ты и "проклятие на кости" и "подарок мертвецу" купил, а это уже чернокнижие — заметил неодобрительно Хассе.
— Так помогает же! И молитва в ладанке у меня есть — сам знаешь.
— Шустрый ты лиходей, вот что тебе помогает — расхохотался Хассе, следом заржал и "Два слова", да и Паштет с игроком заржали. Чудовищное напряжение последних дней вроде бы стало уходить...
Русские с удивлением смотрели на хохочущих наемников, сами заулыбались. И тут пришел деловитый сотник.
— Нас ждут, лекарь!
Вот — не было печали — черти накачали! Пауль фон Шпицберген вздрогнул от неожиданности, надеясь, что это было не очень заметно в полумраке. Идти совсем не хотелось, вот ни капельки!
Однако встал и пошел за чертовым сотником. Больше никто не двинулся вслед, немцы переглянулись было, но понятный жест русского их оставил сидеть. Подхватил свою сумку с остатками медикаментов, вышел за дверь.
— Постой! Да постой же ты! — негромко окликнул своего спутника Паштет, как только они вышли на воздух.
— Что тебе, лекарь?
— Скажи сначала, кого лечить мне и что с ним. Я же должен знать, что за воевода мне в пациенты достался! — прозвучало как-то не очень мужественно, скорее просительно и Паше самому такой тон не понравился. Сотник хмуро глянул, потом буркнул:
— Боярин Юрий заболел. И раньше был многоболезненный, а сейчас еще паче расхворался. Бывает такое у многих — пока бой или его ждешь — так и хорошо вроде все, а как опасность миновала — так и хворь тут как тут! Нама велено быть — и вылечить. Государю он нужен — всем пушечным нарядом в Кремле ведает, не останови мы хана татарского — он бы тут его встренул дымом-громом. Ломал бы хан зубы об стенки.
— Голова над пушкарями здесь?
— Повыше. По всему Кремлю. И по Москве. Сколь ее осталось. Оставлен воеводой для осады.
Поднялись по лестнице сложенной из кирпичей — Паштет уже знал, что у богатых и знатных дома в три этажа строились — низ каменный — для складов, служб и слуг, выше этаж — деревянный обычно, потому как дышится в деревянном доме лучше и теплее по зиме — палаты для мужчин, а уж третий этаж — для женщин терем. Стемнело мигом, свет был в комнатах скудный, хотя — свечки сальные и восковые, не низкопробные лучины, что раньше видал у деревенских. Слуга, чисто и опрятно одетый, повел их, свечой дорогу показывая. Шли спешно. Хотя палаты и не велики — у нуворишей Паштет куда большие хоромы видал.
Потому мебель и убранство не разглядел, да и волновался сильно. Понимал, что вроде как богатствие тут должно быть напоказ, но ничего такого не увидал, что превзошло бы его собственную квартиру, оставленную в таком будущем, что и представить трудно. Тут все эти самолеты и пароходы с небоскребами виделись несбыточной сказкой. А то, что поблескивало в полумраке — как-то не вызывало лютой зависти. Ковры заметил на лавках и стенах, мебель резную, оружие на стенках.
Привели в спальню, потому как кровать здоровенную опознал сразу. На всякий случай перекрестился, судя по печальному вздоху сотника за спиной — как-то не так или не в ту сторону. Точно, не в ту сторону, иконы увидел в другом углу поздновато. Ладно, сойдет, ясно же, что он хоть и басурман, а все же в Христа верует, не совсем уж собачий язычник.
Воздух жаркий, душно, густо пахнет медом и еще чем-то, травами какими-то. Света поболе, чем пока шли, но пациента видать все равно не шибко хорошо. Полноват пациент, грузен, верно — любит покушать. Возрастом, пожалуй, к 50 годам, хотя ликом не морщинист, может и сороковник с хвостиком. Бородат и взгляд умный и властный — но не так, как у предыдущего пациента. Тот — воин, мощный, а этот не ассоциируется с битьем булавой. Сам в драку не полезет, зато спланирует все и как в шашки сыграет чужими головами. Лежит враскоряку, ноги врозь раскинув.
Сотник со всем почтением доложил, что лекаря привел.
Воевода, не тратя зря времени потребовал, чтоб врач его вылечил немедля.
Паштет вздохнул. Понял выражение глаз своей участковой терапевтши, когда заявил ей буквально то же самое во время ее прошлогоднего визита. Ну да, мужской подход. Лечился потом от бронхита Паштет две недели...
Пробурчал про себя, под нос, чтоб никто не понял: 'Вот тебе девять мужиков и чтоб через месяц был ребенок!' Сотник покосился недоуменно — что-то услыхал, зараза ушастая, чуткая и наблюдательная.
Дальше воевода сильно удивился, когда лекарь захотел посмотреть, что там лечить надо. Даже сам на немецком заговорил, только с произношением лютым. Впрочем, Паштет его понял сразу — доводилось уже культурному боярину общаться с зарубежной медициной и ее представителями, и он полагал, что и сейчас ученый медикус пощупает ему руку да поглядит в склянице мочу на просвет. Ну, как положено по европейской передовой науке. А такой странный подход озадачил. Спросил воевода у сотника — верно ли тот лекаря привел ученого, а не коновала-цырюльника? Раз ему знаний не хватает хворь определить по пульсу да моче, как положено.
Стрелецкий офицер от такого вопроса мигом взмок, хоть и душно в спальне. Но ответил четко и с достоинством — да, это — лекарь. Из тех, кого он лечил в гуляй — городе самое малое пятеро живы остались, которы должны были точно помереть, огневица у них уже началась. Но после лекарства — оправились и оживели.
Паштет тоже взмок. Ну да, жарко, да и вообще обстановка не комфортна. Боярин-то этот не простой наемник или стрелец, глазки-то у него субъекта привыкшего повелевать, высокого полета птица. Ему что сотник, что лекарь — на один зуб. Молвит слово — и побегут, как посоленные в разные стороны. А сейчас ему паршиво, что приходится выглядеть не лучшим образом. Мужчины вообще болеть не умеют, а уж начальники — так тем более.
Книга раскрытая на постели. О чем непонятно — шрифт вроде и печатный, а такой заковыристый, что даже не ясно — кириллица или латыница. Только на книжку отвлекся, как новый вопрос тем же подозрительным тоном — что-то про грамоту спросил болящий. И сотник замялся, завозил взглядом растерянно.
— Грамотный я — ляпнул Паша, которому все это было поперек сердца.
— Да не про то спрос. У медикусов есть лист-грамота, что учились они. Есть у тебя такой?
— Диплом? Об окончании университета? — хмыкнул иронично Паштет, но сотник тона не принял, серьезно кивнул. Это что, они тут знают такие слова, как 'диплом' и 'университет'?
Начиная закипать, но по возможности вежливо, все же не с дворником толкует и хамить воеводе не с руки вроде, заметил, что вообще-то он, Пауль фон Шпицберген не напрашивался лекарить, да, помог по службе раненым, что его же своими телами прикрывали, а тут ни к тому воеводе не лез, ни к этому, потому если нужна помощь, то он ее окажет, а если нужна не помощь, а бумага, то она вместе с чересседельными сумками, шпагой, седлом и упряжью да и конем Сименоном в болоте лежит. Только он, Пауль фон Шпицберген ни разу не видал, чтобы лечила бумага. Лечит доктор и лекарства, а не диплом или как тут это удостоверение называют. Бумаги-то люди пишут, поди знай — настоящая она или поддельная!
Тут Паша предпочел заткнуться, потому как пациент вызверился взглядом. До попаданца доперло, что этот самый воевода — чин в местной бюрократии не последний и такое вольнодумство ему по определению не по душе вовсе. Государевы люди к официозным документам относятся вежевато и беспашпортным бродягам верить не любят. А как дело поставлено в Московии — сам же видел, когда на войсковом смотре были. Толково тут все поставлено и дотошно.
С минуту царило тяжелое молчание, только Паша и сотник потели усиленно. Потом воевода сморщился, неловко повернувшись и стало понятно, что двигаться ему больно. И, приняв решение, он словно огромное благодеяние делая заявил, что разрешает этому немчину осмотреть начальственное тело. Но если тот что болтать потом будет — ему язык отрежут.
Почему-то Пауль решил, что это вовсе не фигура речи и пустое сотрясание воздуха. Не тот клиент и время не то. Это реальная угроза, такая угроза, что аж язык немного онемел, словно чуя острую сталь рядом. Пришлось откинуть аккуратно ткань, прикрывавшую пациента. Задрать рубашку и приспустить подштанники (как эти московиты в таких нарядах жарким летом ходят — непонятно, сам Пауль не раз мечтал о шортах и футболке).
Болячка была странной, да и видно ее было плохо — света мало, хоть сотник услужливо и принес шандал с свечами. В паху, густо заросшем рыжеватой, курчавой шерстью кожа была вздутой, багрово-синюшной и действительно — словно соски торчали. Три штуки. Точно, как вымя у кормящей собаки. Только не то место и не тот случай. Осторожно потрогал пальцами влажную кожу. Отек тугой, а соски мягкие. Воевода зло зарычал, дернулся. Показалось даже, что намерился было в ухо двинуть немчину, но в последний момент сдержался.
Мдя. Черт его знает, что это за дрянь. В голову полезло слышанное ранее про чумные бубоны, они вроде тоже в паху бывают. А и толковали немцы, что мор в Московии имеет место. Мокрая спина похолодела. Но вроде сотник не боится и слуги тоже, а уж про чуму они тут наслышаны наверное... Хотя черт их знает, дохнут в Средневековье люди от болезней тысячами, что они тут знают... А вообще похоже на фурункулы. Головки-то эти — не соски же. Черт, пальцы липкие, не зря медом пахнет — явно мазали болящему место это медом. И вот тряпица сползшая, а в ней очень на помятую печеную луковицу что-то похожее. Так, делать-то что? Единственно, что Паша помнил твердо про всякие эти гнойники, что ни в коем случае их выдавливать нельзя, потому как не факт, что гной пойдет именно наружу, а не внутрь. Вроде надо вскрыть гнойник... Опять же антибиотики надо давать. Может и на чуму подействует, а?
Пошел по проторенной дороге, сказав, что надо привлечь светлые силы и помолиться. Сложил руки, забубнил. Двое московитов не споря присоединились.
Резать ножом воеводу очень не хотелось, да и не был уверен Пауль, что справится с этой хирургией как должно. Видел в паре роликов в 'уголке подонка' как хирург пальцем в резиновой перчатке залезал в гноище и все там проверял, повторить такое Паштет не взялся бы. Но хотя бы отток сделать, тогда отек станет не таким болезненным. И дренаж туда засунуть стоит...
