А кто мог рубиться — как раз сейчас атаковали со всей злобой и яростью, какая еще осталась у обессиленных, измученных жарой и жаждой людей. И закрыли врага спинами, мелькая в дыму и поднятой топочущими ногами пылище. Кряхтя и по старчески опираясь на ружье, словно на посох, влез на телегу, зададанил поверх голов стрельцов и немцев — пришлые уже порастеряли в сутолоке свои странные шапки, бликовали бритыми башками, оставалось только надеяться, что по своим прилетит меньше, чем по врагам. Но отличать было просто — свои грязные, запыленные, закопченные, тусклые, а враги — свеженькие и чистенькие, словно усатые манекены с витрины какого-то диковинного магазина восточных креативов.
У фон Шпицбергена еще оставалось сколько-то патронов — штук пять — шесть, когда эти странные татарове смогли отбросить прижавших их к линии щитов московитов. Оно понятно, упавшего защитника заменять было некому, а яркие все лезли и лезли с той стороны, как вода в половодье перехлестывая линию обороны. Много их там было еще! Порубленные, помятые московиты и наемники опять перекатились через телеги — и уперлись!
Паштет не успел спрыгнуть сам, на него фурией налетело сразу двое бодрых врагов — синий и красный, но не рассчитали рывка, думали, что наемник в каске прочно на ногах стоит, большой ведь и с виду сильный, но попаданец так вымотался, что его повалили как кеглю и все трое загремели с телеги на землю.
Алые, блестящие, ровные, словно искусственные, зубы лязгнули у самого кончика носа. Яростно лязгнули, по-собачьи, словно капкан щелкнул. Ружье зажалось между телами и чисто на рефлексе ухитрилась правая рука до ножика дотянуться и — как тому, ночному гостю — в бок пырнул со всей оставшейся дури, раз, еще раз, еще раз, следуя заветам фехтовальщика. Без участия уже разума, некогда было думать, да и силенки все ушли на то, чтобы локтем в нос откинуть синего врага и не дать алому этому отхватить пол-носа своего.
Краешком сознания мелькнуло, что странно выглядит этот красный — рожа, словно красная литая пластиковая маска, только яростные серые глаза пялятся бешено с ощеренной по волчьи морды. Опять синий кинулся, схватился правой рукой за край каски, стал отжимать голову, чтоб горло открылось. Рванул по лицу ногтями левой, метя в глаза. Больно-то как! Откуда у этой сволочи такие когти! Зажмурился накрепко, понимая, что — вот сейчас ослепят! А потом плеснуло на Пашу теплой мокрядью соленой и синий угомонился вдруг, пальцы вяло по одному отлеплялись от горячего края шлема, мягко, нежным касанием скользнули по изодранному лицу попаданца. И бешеные серые глаза тухли на оскаленной роже совсем рядом. Собрав все силы и волю спихнул с себя словно свинцом набитую трупнину. Доперло, что был враг в алом кафтане, да еще густо кровью его залило... А синий так и сидел в мирной такой умиротворенной позе на коленях, плотно угнездившись задницей на пятках.
Только вот странноватое что-то в нем тоже было. Наверное потому, что не хватало головы. Бордовые струйки словно питьевой фонтанчик еще прыскали из узорчатого среза шеи.
Кто-то помог встать. Все тело болело, особенно висок — рукой провел — не понял ничего — вся рука в кровище теплой, а дырки не нащупал, хоть и саднит сильно. Тупо посмотрел на сунутую в руки двустволку, с трудом узнавая. Машинально сжал горячие стволы рукой. Странно отупел и ослаб как-то и сердце тяжело и неприятно ворохалось в груди, стучась о ребра слабее, чем обычно. Слабее и словно обреченно.
Вроде не дырявый, кровь не хлещет, а голова тошно кружится и медленно все вращается вокруг, словно собирается попаданец рухнуть в обморок или как раз наоборот — в себя приходит после потери сознания.
Вроде орет кто-то сбоку и трясти стало. Но не сам затрясся — чужие жесткие пальцы на плечах. Плавающим взглядом всмотрелся — "Два слова" за плечи ухватил и орет что-то... Как у него смешно рожа дергается и язык чистенькой тряпкой розовой из грязной до невозможности рожи... Забавно. Паштет даже хихикнул, но тут Шелленберг влепил ему справа — налево и обратно по физиомордии хлесткие пощечины. И у попаданца как лампочка в голове включилась. Он словно вынырнул на свет из мутной глубины.
— Стреляй же, Пауль!!! Очнись, они лезут!
— А... ваяфо.. эм... ох — пересохшие губы складывались как-то неправильно.
— Стреляй же, каменнодеревянный олух царя небесного!!! — секунду тупой взгляд Паштета таращился на орущего наемника. Что-то было не так, но что — неясно. Отшатнулся, у лица сквозануло острие чего-то бликанувшего на солнце, убралось прочь с лязгом, "Два слова" хекнув натужно, отбил эту сталь своей шпажонкой.
И двустволка начала бахать словно сама по себе. Если бы не занудное и упорное настырство Хоря и Навахи, заставлявших Паштета нарабатывать мышечную память, делать ряд манипуляций с боевым железом машинально, не думая, погиб бы он уже давно. А теперь это спасало. Тело рефлекторно уклонялось от близких ударов, стреляло, перезаряжало — и тяжелые цилиндрики патронов попадали точно в казенники, пальцы взводили щелкающие тугие курки и жали на спуск. То же и сейчас. Только скоро рука в сумке стала шарить вхолостую. Хоть и очень не хотелось верить в то, что было, в общем, очевидно: патроны кончились. Все кончились, до последнего, без остатка.
А потом ничего не осталось делать, как с размаху гвоздануть прикладом в замахнувшегося врага, со всей дури, чтобы не успел секануть своей странной саблей. Дури в Паше всегда было много, а нежная охотничья ружбайка не была рассчитана и сделана для таких выходок. Приклад, крякнув, отлетел было в сторону, но удержанный ремешком, стукнул укоризненно хозяина по локтю.
Цветастого визитера словно сдуло, но на его место тут же ринулись двое таких же.
И единственно, что мог сделать попаданец — это перехватить жгущие жаром руку даже через перчатку стволы и врезать по голове первому. Сам удивился результату — что-то сухо крякнуло, словно палку переломили, чудом сидящая на голове странная белая шапка перекосилась и оказалась вмятой в лоб напавшему. Тот, вместо того, чтоб, как положено — свалиться замертво — пыром воткнул полированное лезвие своего ятагана Паштету в живот.
И это было очень больно. Так больно, что у попаданца словно второе дыхание открылось и он теперь уже совершенно сознательно и с большей мощью врезал по ненавистной шапке казенниками сломавшегося ружья, пользуя стволы, как дубинку.
Опять хрустнуло и, наконец, странно скосивший к носу глаза, яркий стал заваливаться на своего товарища, мешая атаковать. Тот отпихнул умирающего в сторону, размахнулся во всю силу и с чего-то не ударил, а выронил себе под ноги острие и, согнувшись пополам, исчез из поля зрения, как то не по-мужски взвизгнув.
Его тут же заменил другой да и на место того, с проломленным черепом, встал новый враг. Вокруг вертелся какой-то цветной калейдоскоп с преобладанием алого цвета. Пашу лупили не жалея, он бил в ответ тоже во всю силу.
Выжить было невозможно. Оставалось только доиграть эту чертову партию до конца. Подороже продав свою жизнь. Такую, как оказалось из этого времени глядя, комфортную удобную и интересную. И даже пожалеть о дурацкой выходке с паскудным порталом уже было некогда. А потом то ли ремешок лопнул, то ли его разрубил секанувший по щеке клинок — но столь послужившее боевое железо свалилось с головы и улетело черт знает куда. И теперь по шее попаданца лилась его собственная кровь — по неприкрытой голове сразу и прилетело чем-то острым.
Трижды Паштета роняли и дважды он все же поднимался. На третий раз пришлось уползать под телегой, а то бы и забили. Теснота рукопашки не давала толком махать саблями и ятаганами, драка шла самая такая зверья — пырялись ножами, душили, крутя жесткими пальцами шеи, выдавливали глаза и рвали рты, грызли врага зубами и конечно — молотили кулаками и всем, чем ни попадя.
Под ногами путались раненые и умирающие, подметки скользили на валяющихся трупах и пораненных и там — внизу — тоже дрались со всем остервенением уже пропоротые и искалеченные, истекавшие кровью. И Паштет охнул и задергался, когда его чем-то острым очень болезненно пырнули снизу в пах, охолонуло ужасом — не сделали ли чертовы татары евнухом — но по ногам не полилось противной горячей мокрядью, сообразил — фиговый листочек фартука от старого ментовского бронежилета прикрыл надежно нежное паштетово тело от злой железяки кочевной.
В ушах от рева, стонов и ругани гудело, чем дальше — тем сильнее, глаза уже видели плохо и — странно — словно красной пеленой все подернулось. Враг давил и положение было безнадежно. Рваной клиповой нарезкой видел какие-то куски — то Шелленберга, рвущего из развороченного чужого лица застрявший в костях черепа нож, то стрелецкого сотника, который еще и прикрывать Паштета ухитрялся, виртуозно кромсая татар странным топором на короткой ручке, то вражеские выпады, которые пока не оказывались фатальными, но каждый мог стать последним в Паштетовой жизни, мельтешащие узорчатые одежды, яркие и пестрые — только теперь мало было белого и зеленого с синими — все уверенно становилось карминово — красным, только разного оттенка. А еще стоять было сложно — мало того, что и ноги ослабели, так еще и подошвы разъезжались на мокрой земле, отчего бившиеся насмерть воины чуточку напоминали стадо коров на льду или шоу Бенни Хилла, только вот комизм этого было некогда заметить — так, только странность нелепая мозгом отмечалась. Не как в кино, нет, совсем не как в кино.
Момента, когда вдруг все вокруг изменилось Паша не запомнил. Вот только что получил — в который раз — по морде чужим кулаком, ответно пырнув куда-то, словно в пластилин нож воткнув, увернулся от чужого лезвия, секанув ножиком по глазам атаковавшего — а что-то как в воздухе пронеслось. Не понял что, но почему-то взревели сиплыми сорванными голосами соседи — и немцы и стрельцы, причем как-то радостно, вроде как-то оживились, словно по толпе режущихся насмерть людей ток проскочил.
А враги — те наоборот как-то замялись, стали озираться, загалдели испуганно и растерянно, натиск их внезапно ощутимо ослаб. До того орали что-то слаженно и ритмично, сразу после выкриков атакуя дружно всей массой, напоминая этим волны прибоя, а тут — определенно даже неопытный Паша понял — что-то у врага не так пошло.
Московиты и немцы с ними — сами, откуда только силы взялись — поперли растерянного врага обратно к щитам, молотя топорами, саблями, шпагами, дубьем и чем попало. И попаданец физически ощутил невероятное — сопротивление врага вдруг ослабло. Это было неописуемое ощущение, которое он бы словами не смог объяснить — но враг СЛОМАЛСЯ. Вот вдруг — ожесточенно прущие напролом, не жалея себя, воины хана вдруг стали растерянно озираться, как-то странно засуетились, словно сдуваясь и теряя накал. Вот столько что были — львы, а теперь скорее — стадо баранов. И теперь их резали, а они — Паштет даже протер залитые подсыхающей кровищей глаза — теперь враги сигали через щиты обратно — то поодиночке, а мгновениями позже — потоком. Побежали!!! Они — побежали!!!
И это вызвало такое воодушевление даже у попаданца, что словно его подменили! И, яростно заорав что-то хрипатое и самому непонятное, он дернулся преследовать отступающих врагов, но его кто-то придержал за шкирку, решительно, но деликатно.
Оглянулся недовольно — канонир Хассе. Вида преужаснейшего, сразу бы и не узнал — по глазам только понял, кто это грязное кровавое чучело в изодранной, словно собаки рвали, одежде.
— Что это? Что происходит? — спросил его.
— Царь подошел с войском и ударил хану в спину. Атакующее нас войско не развернуть сразу — и это гибель тартарам. Разгром и гибель. Резня с двух сторон. Но наше дело — пушка. К орудию надо добираться, бой еще не кончен! Мы — не есть пехота! Пусть они режут друг друга боевым железом, белым оружием. Мы — канониры, наше оружие черное — гром с молниями! Пока — вот тебе аркебуза, залезай на телегу и примени ее! — непривычно возбужденно и многословно выдал речетативом старший канонир.
Паштет успел довольно прицельно (ну, говоря откровенно, ствол круги описывал но в толпу промазать трудно) бахнуть в сгрудившихся у щитов врагов, потерявших за это время всю щеголеватость и нарядный лоск, и самое главное — потерявших нахрап и злую волю победить. Опять же непонятно по каким признакам, но сейчас уже они — отбивались, а их били! Нежило принес еще два самопала заряженных, только фитиль пришлось переставлять поочередно. Бахнул и ими. И кончилась с этой стороны резня. Кто не сообразил убежать — лег кровавой неряшливой кучей, завалив искромсанными своими телами приступки щитов. А из-за загороди несся многоголосый визг и рев и улюлюкание.
— Государь пришел! Государь! — загомонили радостно стрельцы.
Сотник уже строил своих — и мало же их осталось!
Пушка стояла почти не видная под завалом из мертвецов и раненых. Немцы деловито добивали еще живых врагов. Пощады на этом поле не было вовсе. Никакой. Разве что добивали быстро, не веселясь над чужими муками и не растягивая удовольствие — только в этом проявляя гуманизм и милосердие. Хотя, как уже понимал пообтесавшийся в этом нетолерантном времени Павел — и это уже было очень немало. Быстрая смерть тут и была милосердием. Вон как Нежило рассказывал про пленных крымчаков, которых насадили жопой на колья. Вскоре совсем не осталось никого, кто мог бы исподтишка пырнуть зазевавшихся пушкарей — добили всех старательно и качественно. Пораскидали тела — и пушечка предстала перед глазами.
Видно было, что кто-то попытался порубить спицы колес, а в затравочном отверстии косо торчала вбитая наспех пуля, но для канониров это было сущим пустяком.
Хассе какой-то железной хитровывернутой приблудой легко выдернул мятую пулю, буркнув поучительно — осуждающе, что полуоглохший лекарь-артиллерист понял худо, но ориентируясь на пару понятых слов, перевел как порицание глупцов мохнозадых, которые ленятся таскать с собой молоток, отчего забить пулей затравку задачка верхней сложности.
— Свинец — не железо! — согласно кивнул головой "Два слова". Он определенно проверил — не запихали ли враги что в ствол. Радостно осклабился уголками рта, ствол был пуст и туда сразу же пошел ковш пороха и пыж. Вопросительно глянул на старшего канонира.
— Ждем! — ответил тот. Но как понял попаданец — приготовлены были и пара ядер и ломаное металлическое дерьмо, служившее вместо картечи.
Паша доковылял на плохо слушающихся ногах до амбразуры в щитах, помог оттаскивать за еще теплые ноги и руки заваливших ее мертвецов. Осторожно выглянул в поле. И удивился — разрозненные и убегающие прочь кучки татарской пехоты, которой было слишком мало, сравнивая с тем валом, что шел в начале штурма, рубили носившиеся по полю кавалеристы. Рядом что-то загрохотало — стрельцы сами опрокинули пару щитов так, как до того пытались сделать татары — и теперь из лагеря в поле рвались конники, выливаясь лавой в проделанные проходы. Грохотали по доскам копыта, кони визжали свирепо с нескрываемой радостью вырываясь из голодного и обезвоженного лагеря на простор, хотя и видно было — ослабли лошадки-то, стоя на солнце без воды и сена.
