Увидел Пауль как из гуляй-города крепость получается — и рот от удивления раскрыл, словно он какая-то мордва. Хотя нет, никак не мордва — те уже попривыкли — так они диву давались давным-давно, когда еще Казань брали.
И впору сказать, что Пауль откуда-то из совсем диких мест прибыл, но мешает его одежда и оружие. Такое у диких людей не бывает.
Впору себе голову сломать!
То, что немцин с далекого острова северного — то Пятой уже вызнал. Одно не понятно было — поморы давно на северах живут, знают там все до Груманта — ан с этими сородичами Пауля не встречались никогда. Иностранцев же видали не раз — аж целый корабль помнится во льду нашли — с замерзлыми мертвецами. Но то агличане были.
Совсем уж поразило то, как держался с другими людьми этот странный немцин. Сотник не мог не заметить отсутствия у лекаря особого пиетета перед высокими боярами. Да разумное опасение было, даже страх немного. При том — и уважение. Но держался он с ними — если и не как равный с равными, но без врожденного почитания высоких чинов, что вколачивается в простолюдинов с детства.
Тут Лисовин с досады аж головой помотал — не получалось даже для себя определиться, что именно так его поразило. Чувствовал-то ясно, да словом не сказать.
Немцины старательно показывают почти всегда свое превосходство перед московитами (как они величают москвичей, потому как язык у них во рту прикреплен криво и правильно произнести человеческое слово им, немым, не суразно), есть такое и за спесь их тут все время по носу щелкают. Но там иначе — уж это-то Пятой своими глазами видел — доводилось ему по разным делам бывать в Немецкой слободе в Наливках, что выгорела полностью об прошлый год в татарском пожаре. Так вот немецкая спесь перед видными в Москве начальствующими была сродни той собачьей смелости, когда шавка гордо на прохожего рычит из под ворот, а вылезши на улицу даже и гавкает и вроде как кусить хочет, но стоит только к ней повернуться грозно да с палкой — мигом хвост поджимает и бегом к себе на двор.
Надувная у многих немцинов спесь. Дутая, показушная. А тут словно Пауль этот фон Шпицберген ровней себя считал. И нет, не верно подумалось, это другие немцы считают безо всякого основания, отчего в случае чего мигом пугаются, а этот — он себя чует ровней. Ощущает. Внутренне сам в том уверен. То есть — является. Так на памяти Лисовина с боярами держался аглицкой королевишны посол Ченселлоров, довелось посмотреть недолго. С уважением, но без Страха Божия!
Тут вполне бы посчитать, что просто этот странный тип Пауль — заморский, например, принц. Тогда бы все ясно стало. А нет — и тут сотник совсем терялся в догадках. Потому что насмотрелся — как общается со стрельцами и наемниками этот парень. И тут мысль о прячущемся принце просто помирала сразу, как мышь под сапогом. Пауль и с низкими людьми общался как с равными, что для дворянина — тем паче высокого рода — вообще было невместно никак. Такое в крови уже, с издетства. И как ни притворяйся — а заметно будет, вылезет неминуемо, как шило из мешка, что ты их ниже себя держишь.
Особенно в боевой обстановке, когда вот-вот помереть можно. То и оно, что заметил сотник точно — нет, не притворно общение со служилыми. За равных держит. В придачу — когда повертел немцин саблей подаренной в шатре у мудрого воеводы Воротынского — оба московита сразу поняли — этим оружием лекарь не владеет никак. Впервые в руки взял. А уж оба и сами были горазды в белом оружии и видали много. Тут никаких сомнений — не умеет пришлец саблей работать, не его это!
Тогда и спросил Пятой, улучив момент после бани, у воеводы со всем почтением: 'А не врет ли немцин все? Про баницию на шпагу и про Володимера Темнейшего?'
И мудрый Воротынский, а уж у него глаз-алмаз, ответил задумчиво: 'Не похоже, хоть и странно все это!'
Тут не поспоришь, людей старый воевода насквозь видит, чует ложь сразу.
Ну, одолел в Божьем суде Пауль супротивника, ранив в руку. Так может раненый и вовсе шпагу в руках толком не держал? И была нелепая потасовка двух бесталанных бездарей? Всегда найдется кто-то, кто и похуже самого неумехи дерется. Знавал много таких и по Москве Лисовин, сабля на боку — а держит как достанет — словно баба, сам себя опасается, а взмахнет — хорошо, если по ноге себе не рубанет или свой нос не ссечет или пальцы с другой руки. И на суд Божий по-бабьи вместо себя посылает кого другого. Особенно, что странно, такие никудышники в древних именитых родах водились. Но те и ножиком пороть не сумеют — а этот ловок!
Не понять — хоть тресни!
Одно ясно — держаться надо пока рядом с этим странным лекарем. И Воротынский повелел — в оба глядеть. Так-то Лисовин воеводе дальней родней приходился — седьмой водой на киселе, нашему забору троюродный плетень, как люди метко сказали, и кое — какие тихие, но важные дела выполнял, потому и это поручение принял. Не сказать, что с радостью, но — с привычным Барсуку усердием.
И чем больше присматривал за пришлым — тем непонятнее ему все становилось. Концы с концами ну никак не сходились. Причем во всем и все время!
Когда взялся расплачиваться за лечение своих стрельцов — ясно и воочию понял — странный Пауль понятия не имеет о деньгах.
Поморщился. Не так оно подумалось, как ощущалось, но как правильно-то сказать? Дело-то невиданно, потому как сам гость — что такое деньги и монеты — знает и понимает. И в руках их держать привык.
И торговаться умеет.
Но!
У каждой монеты своя ценность и вес чистого серебра. И это что у православных, что у немцинов, что у басурман татар, да говорят даже и у турок — так. Разные деньги, по-разному друг с другом соотносятся. Главное — понимать — какая монета чего стоит. Какова ее ценность в сравнении с другими. Вот за мерина надо три рубля дать. Можно отсыпать 288 новгородских копеек. Или 576 московских саблинок. А если татарские акче, в которых серебро только поверху тоненьким слоем на медь нанесено, — то втрое больше сыпать надо будет. Да и в плепорции и талеры можно дать или разного достоинства монет собрать, хоть динары или шиллинги — но чтоб в итоге по цене так и вышло равно трем рублям.
А этот лекарь — не знает соотношения не только русских денег, но и литовских и польских и татарских так же не ведает. Специально для проверки собрал Пятой у своих и у воеводы попросил немцинские монеты — и аглицких немцев и франковских попались — так и в них не разбирался странный лекарь. До того дошло, что дал Пятой немцину — немцинское, а на проверку и в них этот фон Шпицберген не понял ничерта. Ладно, что он готов был и татарские принять, которые старые и теперь уже не в ходу даже в Крыму — то не каждый мушкатер поймет, но из Европы-то деньги все они знают. Серебро везде ходит, всем знакомо!
А без понимания такой жизненно важной вещи человеку просто не прожить — и харчи надо покупать и коню корм и за ночлег на постоялом дворе заплатить... Даст такой неуч цельный рубль, а ему товара на грош взамен хитрованы всучат. И будет он и дальше ртом мух ловить!
И как, спрашивается, этот Пауль попал на войсковой смотр?
Стрельцы с наемниками общались и сотнику доложили — появился сей лекарь у Селедки в роте совсем недавно — вроде как из лесу вышел — без коня и сабли, что важно.
И опять непонятки — сам он говорит, что с Полуночи пришел, а немчины явились с Заката. Пересеклись не так, чтоб далеко отсюда. Но если путь немцев отлично известен — с Варяжского моря и до войскового смотра — то дорожка северного незнакомца только с немчинов ясна.
В придачу — во время погони за татарвой бегущей — сбил себе этот Пауль задницу до кровавых пузырей. Хотя при том — видно, что умеет ездить конно. Не крестьянин, что на лошадку залезает крайне редко. Обучен грамотно. Но — тоже при всем этом умении — ездил явно немного и недалеко. Однако — если он с севера приехал, от Белого моря — путь долгий и задом бы стал такой ездок крепок. И приметен шибко — заметили бы его по дороге многие. Но ведь ни слуху ни духу, пока у немцинов не появился.
А такое быть не может — чтобы не пойми кто по землям Московского государя шлялся сам по себе. Он вдруг раз — и появился. Словно гриб из земли вырос. Но — не морок и к козням нечистых сил вроде не относится — и крестится и молится и воду святую пил без корчей и дыма изо рта, что случилось бы, будь он слугой сатанинской.
И опять же споткнулся разум — и молится непонятно и крестится странно и найденный у него во время обыска крестик совсем не такой как у православных. Но опять же — никак не собачий католик.
Ни то ни се! Не 'бе' не 'ме' не 'кукареку'!
Хотя те, кто одежду фон Пауля мыл и чистил точно подтвердили — купался гость в болоте не так давно и хоть и попытался потом отмыть одежку свою, ан следы остались точные и верные, вплоть до высохшей ряски аж подмышками тегилея.
(Тут Пятой Лисовин передернулся непроизвольно, потому как сам в юности в болотине топкой чуть не погиб, выбрался еле-еле, оставив в трясине шелом, прадедову кольчугу дорогущую и сапоги почти новые. Не любил Барсук болота поэтому! И вспоминать о том не любил, ан вот из-за Пауля этого опять все как вживе перед глазами встало. Липкий леденящий холод, животный ужас, вкус мерзкой жижи во рту и словно руками кто за ноги вглубь тянет! Сотник встряхнулся, отогнал тягостные мысли свои. Не о том думать надо!)
Как и повелел воевода — пока мылись в бане походной — одежду толковые слуги не только почистили и постирали, но и проверили — и только загадок добавилось.
Нашли в тайничке пришитом монеты из чистого золота! Настолько чистого, что подобного ранее не видели. И такие, что ни сам воевода, ни его старый доверенный слуга в золоте понимавший практически все — только глаза округлили и головами покачали. И Барсук, человек тертый и опытный, видевший в своей жизни золото аж несколько раз, чем не каждый и дворянин похвастаться мог — тоже подивился невидали такой — больно уж большие монеты были!
Было от чего а изумление придти. То, что это золотые деньги — бесспорно. По 10 и 15 рублей. Написано по-русски, хоть и странно, то ли ошибки, то ли язык иной. Ну да это не удивительно. И посейчас у москвичей говор иной, чем у псковичей или поморов — своими ушами то слышал. А уж вятичей или ярославских послушать — тем паче. Но это-то еще куда ни шло — ан профиль там был бородатого мужчины, коего поименовали на монете Николаем Вторым — императором и самодержцем Всероссийским!
И год выбит — 1901!
Это же выходит 5179 лет тому назад такая монета отпечатана! Да еще так ровненько, как сейчас и не делают! Тогда тут получается уже Империя была?
Российская?
Еще даже до Древней Римской, о которой только легенды ходят? Это же почти сразу после Сотворения мира выходит! Была мысль у воеводы, что тут может быть немцинский календарь — от Рождества Христова, ан сам же Воротынский себе и возразил — получается еще непонятнее, потому как сейчас у немцинов 1572 год и значит монету только через 329 лет отпечатают!
Причем кругло, ровно, с тончайшей пробивкой рисунка — и гербовый орел двуглавый — хоть и похож на нынешний, но гербов явно на нем поболее изображено и сам он такой — пышный, мощный.
И доспех мягкий глянули — благо от ударов в паре мест швы развалились и оттуда торчали слои мягкой золотистой ткани, которую нож не резал и не протыкал. Не бывает такой тряпки, чтоб перед ножом устояла — а вот она перед глазами!
И сам ножик посмотрели — невзрачный, простенький с виду, а из такой стали — как на боярской лучшей сабле! Крепчайшая! Цены невиданной и ножик становится.
Все куда как стало загадочнее. А когда воевода еще и сапог чужеземный в руки взял — совсем диву дались. Нет, так-то сшит сапог на русский манер, но голенище опять же не пойми из чего — вроде и ткань — а с другой стороны — кожа. Не промокает совсем. Вроде и тонкая — а прочная! Но ножиком таки прокалывается.
А больше всего подметка поразила. Не как у нормальных людей — из слоев кожи, а цельная из чего-то черного, упругого и прочного. Мечта для воина, никакой починки не надо — сразу видно сноса нету!
Поди пойми — что за лекарь — пушкарь...
И так жизнь не простая, впору себе голову сломать и бед вокруг великое множество, а тут еще и это. Загадок назагадывал...
Разумеется, Барсук все себе на ус мотал. Потому как дворянину все важно. Жизнь-то дворянская не простая, только и поворачивайся. А не поспеешь — сразу и каюк и самому барину и его крестьянам, одной веревочкой они связаны.
Из четырех деревень, что Пятому достались от батюшки покойного, коему Царь их пожаловал, две о прошлый год сгорели влоск, сожженые чертовыми крымчаками.
И людей там, хоть и оповестил, чтоб береглись — а только половина осталась, да и еще кузнец пропал — в лесу спохватился уже, где прятались от набеглых крестьяне, что забыл в доме какие-то особо хитрые клещи, кинулся их спасать — так его с посеченными руками и раскроенной головой на пепелище и нашли, не успел обернуться, застигли. А он не дался в полон — вот и убили. На то крымские хорошо заточены, убивать да грабить.
Если б оставался Пятой в поместном ополчении — совсем бы ему гибель, без денег с жалованных деревень, положенных по описи боевых холопов никак не снарядишь конно и оружно и быть лаю и позору великому на войсковом смотре, когда нищебродом притащишься. Повезло, что вовремя успел в стрельцы податься, тут наоборот — жалование Государь платит не худое. Зато учиться все время надо и своих подчиненных учить — и строю и стрельбе, и много чему еще, а для того мало просто знать — понимать надо и самому уметь многое. Зато наглядно убедился — выученная сотня чудеса творит! Как один человек — многорукий, многоглазый и быстрый.
Сравнить ежели с толпой в такое же количество боевых холопов — так сотня воинов втрое больше толку на поле боя даст. И себе на ус намотал Барсук — что говорил пришлый про странный топор двурукий, под названием 'бердыш' и про 'штык-багинет' в память накрепко записал. И про шомпол железный. Сегодня же на кузню сходит, есть там знакомцы. Дорого встанет, ан того стоит. Стрельцам-то такие шомпола давать не имеет смысла, но самому себе — очень даже полезно.
Поморщился Пятой — влезло в голову незвано — ругался аж до матерного лая с соседом-дворянином, лихо облапошил его сосед. На позапрошлый Юрьев день ушел с земли Барсука к нему крепкий крестьянин Мефодий, сын Щучий. И все его имущество Лисовин, скрепя сердце, выпустил до последнего зернышка.
А сын Щучий и впрямь свое прозвище оправдал, потому что изворотливый и сметливый и все себе выгоду искал, неугомонный. Не понравилось ему у нового барина и он на прошлый Юрьев день обратно к Пятому вернулся. Только — гол, как сокол, потому как сосед гнусный имущество Мефодьево не выпустил, а себе оставил. А было его много — имущества — то: два коня, три коровы дойные с телятами, шесть свиней, два бобровых пса, шесть кур, пчёлы в улье. Корец жита, три корца овса, да мягкой рухляди, да сермяга, коса, два топора, сапоги, жернова, даже и сковорода.
Спорили теперь с другим господином о крестьянине, челобитные Пятой писал, дескать: он от одного к другому ушёл, а потом обратно. Заодно об его имуществе, которое господин по-воровски отобрал у этого крестьянина упоминал.
