— Пауль, свои заряды выпустишь по моему приказу! Без меня — только если к тебе прорвутся. В резне без тебя обойдемся, ты в резерве! — и глаза у канонира старшего такие же страховидные, как и у других компаньонов. Точно, одержимы бесами. Или даже посерьезнее — демонами. В кино бы за такое выражение актеру отвалили бы гонорар мешками, но не умеют актеры такое изобразить, не дано... Они изображают не то, что было на самом деле, а как им режиссер скажет, а сейчас среди режиссеров воевавших нету...

Ощупал нервно рукой свою сумку с патронами, на секунду обожгло глупой мыслью, что осталась где — то эта драгоценная сума, украли или потерял. Нет, все тут. Просто привык уже к этой тяжести, не ощущаешь. Шарахнулся в сторону — что-то по тяжеленному шлему брякнуло и рикошетнуло. Нет, не пуля, что-то легкое, длинное и частью деревянное — щелкнуло на рикошете характерно. Оглянулся по сторонам мельком. Сулица, дротик короткий в кровавую жижу воткнулся как раз у босых ног оттащенных в сторону мертвецов... Бросают такие дроты сблизи.

Точно, не заметил — атакующие уже на щиты лезут. Встряхнулся, чихнул от вонючего порохового дымка, который прямо с фитиля — да в ноздри попал. Прочистило немного мозги. Но все равно рубку за щитами видел плохо, мельтешило все, суетилось, а Паштет уже проснулся очумелым. И опять — чудо — бежит волна обратно, прореженная вдвое, а свои — живы, хотя раненых прибавилось. Смрад мочи старой, раскаленной до пара. Повел глазами — возятся камарады, охлаждают раскаленный ствол. А с неба солнце жарит, словно тут не Подмосковье, а Египет. И дым пороховой слоями, как туман. Водичики бы... Литра три... Попить...

Опять орут, неймется им. Четверо стрельцов, что пехотным прикрытием при пушечке, глянули неодобрительно, когда Паштет, кряхтя, влез на стрелковую приступку, попытался глянуть в амбразуру, но брякнул широким краем шлема о бревно. Все же исхитрился, посмотрел.

Мусорное поле, словно везде, куда глаз достал — свалка городская. Густо навалено всякого, сразу и не поймешь, что это трупы конские и людские. Неряшливое все какое-то. И пороховой дым стелется. Совсем похоже на горящую помойку. А много набили! Но сзади стеной — еще больше. Орда. Настоящая орда. Нескончаемая, бесчисленная, необозримая. Сверхчеловеческих размеров.

И новая волна накатывает. Пушка рявкнула. Паштету дали бахнуть из мушкета и тут же невежливо сдернули с приступки, оттащили под локти, словно боярина какого, назад. Мушкет из рук выдернули, новый поданный цапнул. Совсем неудобный, грубо сделанный, с рук не выстрелишь, подставка нужна. И опять галдящие вороны на заборе, добежали. Тут уж его совсем невежливо дернули за телегу. О, вот на нее и упор...

Хассе оглянулся, кивнул. Не в смысле — давай! Наоборот, успокоился, увидев, что огневое средство последнего шанса в тылу и вперед не лезет.

А уже перескочивших и вырезали. Паштет, как зритель сторонний, только кулаки сжимал нервно. Определенно, эти ногаи или татары были хорошими бойцами. Умелыми, не то, что те нищеброды второго дня, вот те были неумехами — глазом видно. Эти уже знали отлично, что такое сабля и копье, пользователи уверенные. Но каждый из них был сам по себе и перепрыгнув через преграду — встречался сразу с двумя-тремя защитниками, работавшими вместе, дружно.

Строй. Воинский строй. Механизм, на манер мясорубки. Сучкорубный станок. И немцы-наемники тоже не поврозь были. Нет тут поединков, тут — резня. И только что "Два слова" секанул под коленки наседавшего на Гриммельсбахера воина, а тот в свою очередь сбоку, походя рубанул шпагой поперек лица татарину, что замахнулся своей кривой саблей на "Два слова". И замах не вышел, отшатнулся раненый, хватаясь рукой за разрубленное лицо. И умер от хрустящего удара топором по шее — стрелец из прикрытия поспел.

Трижды Паштет прикладывался к мушкету. И ни разу не пальнул. Так мельтешили перед ним свои и враги, что за пару секунд, что запал горит — цель исчезнет, а влепишь в спину своему. Досадно.

Откатились те, что выжили.

Пришел Геринг, глянул хозяйским, но мутным глазом. Видно было, что хотел что-то сказать, но передумал — губы у него обсохли и уже потрескались, неохота ими шевелить без крайней нужды, убыл обратно. Нормально на фланге. Этого достаточно.

Дым расползался вонючей мутью, медленно таял. Солнце из зенита калило шлем. Наверное так себя голова чувствует, если ее засунуть в микроволновку, как того кота.

Снял тяжелое железо — легче не стало. Нигде тени нет, под телегами раненые в беспамятстве стонут. И кепочку тоже лучи накаляют.

Опять дудки и рожки взвыли. Пришлось вставать. Волна на поле. Эта — уже блестит сталью. Посверкивает, но серая такая. Взблескивающая стенка прет на деревянную, краснопокрашенную.

Отбили. Передыху не дали — конные стали вертеться, к щитам подскакивать, лупят из луков. Стук о дерево, о землю. И редкие вскрики, когда — в мясо. В ответ редкое громыхание мушкетов. Паштет себя попробовал, бахнул дважды, раз попал, коняшка кувыркнулась. Русские посмотрели с усмешкой. Они стреляли реже, но явно — результативнее. Черт их знает — как получалось у них.

Конных сменили пешие. Потом конные. Опять — пешие. И снова — конные. И почему-то казалось Паше, что вроде как одни и те же, а вроде — и все время другие. Свежие явно. Словно на конвейере. Пулю во рту менял несколько раз — нагревалась теперь быстро, не холодила толком. Сначала было досадно, что его толком не пускают в дело, потом угомонился и своей гордости дал подзатыльник. Его держат как козырную карту. И ему нельзя сдуться и спечься, если дойдет дело до дела. Суетливо пощупал тяжелые цилиндрики патронов. Руки какие-то непослушные, пальцы трясутся с чего — то. Пить до чего же охота! А ведь он не дрался, его пока не привлекали в бой, берегли, как НЗ.

Еще волна. Отбили как-то быстро и легко и не понял — что встревожились камарады и стрельцы. А потом доперло — слева шум, там всерьез прорвались, похоже. Туда галопом проскакало сотни две конных, наконец — затихло.

И когда уже совсем стало невмоготу от жажды и жары — натиск ослаб. Опять приперся Геринг, башка у него была обвязана окровавленной тряпкой. Говорил мало, но кислое дело — левее пару пушек татары вывели из строя, забив в запальные отверстия свинец от пуль, расчеты порезали. И — судя по всему — готовятся к чему-то серьезному.

Получил от плохо соображающего Паштета пару таблеток, за чем, похоже и пришел, сожрал их жадно, хоть и на сухую и убыл.

У татар пели и перекликались дудки и рожки. И как — то очень суетливо там было, мельтешение какое-то сквозь дым виднелось.

Наемные немцы напряглись, насторожились. Подошел стрелецкий сотник, сказал что-то иронично, хоть и без улыбки. Хассе кивнул крупной головой, подумал чуточку и заявил своим камарадам:

— Отдыхаем пока. Сейчас будет серьезная атака. Золотая волна пойдет. Лучшие воины. Но московит говорит, что пока знать с челядью соберутся — часа два пройдет. "Два слова" — караулишь.

Знать собиралась еще дольше. И двинулась, когда уже стало попрохладнее, солнце пошло к закату. Пауль успел даже вздремнуть, вскочил с дурной головой, заполошно. Огляделся — все уже на местах, его видно дергать не стали, последним подняли. Хассе глянул с усмешкой, странной на чумазой щетинистой физиономии. Нежило тут как тут, с натугой тянет пару мушкетов и уже запаленные фитили. Заметил, что у стрельцов еще нет витых дымков, поспешил слуга, но ругать не стал — во-первых за рвение не стоит, во-вторых сил на это нет. А сейчас придется выложиться. Знать здесь, это не те штукари, что в будущем появятся, которые и пешком идти разучились, эти-то свирепые и драться обучены, да и челядь у них вполне боевые слуги, не чета Нежило.

Добрался до стены. глянул — и обмер. Да, это именно — золотая стена, сверкает на солнце, но кроме золота и стали много, и это — добротная боевая сталь. Полированная, сверкающая на солнце тысячами бликов. Сила прет! Каркнул что-то сотник. Опять не расслышал попаданец.

— Что это он? — не удержался Паштет, с трудом ворочая тяжелым языком в сохлой пасти.

— Турков нет! — ответил сосредоточенный "Два слова".

Паша его не понял, додумывать не успел, кто-то пихался рядом. Его подвинул стрелец, высунувший в амбразуру ствол своей пищали. Намек Паштет понял, кивнул слуге, чтобы тот оставил оба мушкета тут же, все равно не получится у нерасторопного гостя из будущего палить с тыла из этих бандур. Громыхнули вразнобой орудия и показалось даже необученному уху — сильно меньше их сработало. Выбрал себе место, чтобы прикрыть огнем своих. Получилось не очень — сменил позицию — опять не то. Пушки бахнули еще раз. Залез на телегу, вот отсюда хорошо будет бить и тут же его сдернул вниз кряжистый стрелец из прикрытия. В самый раз — с неба посыпались невесомые стрелы, застучали вокруг. Пара впилась в доски тележные там, где только что стоял. Ахнули обвалом пищали, потом забили вроссыпь — и золотая волна докатилась.

Эти сволочи в отличие от многих бывших ранее, так же устроили живые лестницы из челяди, хорошо, что так сделали всего во второй раз, не было привычки у остальных ногаев и татар вставать под сапоги товарищей. А вот эти — турманами маханули, прям как китайцы, любящие такие трюки в своих фильмах. Прямо на копья, которые раньше у стрельцов Паштет не видал. Мало их было, не у каждого, но вот по одному на троих — четверых. И копейщики постарались ловить жалом прыгунов, что при упертом в землю конце древка дало страшные результаты. Насаживались проворные, как жуки на булавки. Но копья кончились, а татары повалили густо.

— Огонь! Золотых бей, самых богатых! — рявкнул бодро старший канонир, словно и не устал, словно и не корячились весь день. Мысль Паштет уловил надо вышибать начальство! И закарабкался на телегу, где было присмотрено им удобное место.

Остро скользнуло горькое сожаление, что взял с собой в прошлое только три десятка патронов. Копеечное же дело, просто не подумал. И капсюлей взял мало, всего-то сотню. гроши же стоило, дурак стоеросовый! И калибр бы побольше! А теперь сожалеть поздно, только успевай прикидывать кого бить первым, да при том помнить, что пули и картечь летят по-разному, что в первый выезд на полигон страшно поразило стрелка, когда оказалось, что он очень сильно заблуждается, считая, что дроби и пуля летят одинаково. Чем мельче была дробь, тем ближе она ложилась к стрелку и только тяжелые пули летели прямо и далеко. Метров на 50. Но здесь надо брать ближе — надо же еще прошибать доспехи джигитов этих, а они были куда лучше всего, что видел у атакующих раньше.

Начальство еще не соизволило лезть через щиты и первую пару патронов Паша сжег по густо лезущим холуям, один выстрел по верху щита вправо, другой — влево.

И неприятно удивился. Рассчитывал, что сметет залпом врагов, как воробьев с забора, помнил отлично как срубила картечь ночных гостей, а эти — хоть и попал как надо, да еще сбоку фланканул, а мешком, башкой вниз, повалился только один из десятка, а другие — спрыгнули, хоть и поцарапанными в разной степени, но годными для боя.

Доспехи! Держат они удар картечный куда лучше, чем ватные халаты нищебродов первого дня. С трудом подавил полыхнувшую было панику. Испугаться было нельзя, это гибель. И ему гибель — и доверившимся его двустволке немцам и стрельцам. Они стоят насмерть, чтобы он мог стрелять без помех. Рассчитывают на него, прикрывают буквально своими телами. И от резни берегли раньше. Так бы он уже валялся босым и голым вонючим мясом, зарезали бы уже, чего там говорить. Пора возвращать должок.

Бежать — некуда. Паниковать — это бесплатно подарить себя этой сволочи. Оружие удобно и привычно лежало в задрожавших было руках. Толпа татар словно зерг рашем валила через стену. Отперли массой защитников к телегам. Сейчас скопят силенок побольше — и просто живым мясом продавят дорогу. Стрела больно кольнула в грудь, наклонил башку по-бычьи — звонкий рикошет в шлем, так брякнуло, что аж присел. Словно холодной водой живительно в лицо плеснули — поменялась точка зрения и — понял, понял, что делать! И вспухшее радостное бешенство загнало испуг куда-то далеко — в пятки, только б успеть на перезарядках!

Шлемы не закрывают лиц! Он увидел злющие хари, открытые боевым кличем рты — слоем, уровнем! И напротив глаз — отверстия даже в закрытых шлемах. Когда присел — оказалось, что головы на директрисе стрельбы получаются по пять — шесть штук разом, учитывая разлет картечи. Перед глазами тут же застроились геометрические треугольники, главное зацепить побольше на каждый картечный конус. Вправо залпом, дуплетом. За дымом не видать, не до того, в казенник вваливаются теплые патроны. А теперь с поворота — влево, черт, плохо вышло — весь заряд принял в себя старый вояка с вислыми седыми усами из-под кольчужного обвеса шлема. Только брызнуло алым в воздух! Татарин так свалился вертикально вниз, словно его за ноги под землю утянули.

Паштет, как писающая у ночного клуба девушка, крабиком, враскоряку сместился вбок до края телеги, рявкнув на замешкавшегося Нежило. Один патрон тяжелее другого — пулевой подвернулся. Картечным бахнул вбок, тут почти перед физиономией блесканула близким промахом сталь — а перед Паштетом — защитников продавили! Гриммельсбахер и пара стрельцов, причем один на глазах сгорбился и из потного сукна на спине странно вылезло что-то длинное и красное, тоже совсем чуть не дотянувшееся до Паши.

И не сразу понял — пробили мужика навылет не то саблей не то коротким копьем. Потом уже сообразил, после того, как чисто на рефлексах почти в упор влепил пулю в самого ближнего к нему врага, мимолетно удивившись тому, как медлительно взбухла голова воина, распалась не спеша рваными лоскутами, словно лопнула надувная резиновая маска, и как цвиркнула в стороны длинными струйками карминной крови. Соседи убитого, отшатнулись в сторону, хотя явно матерые волчары, не впервой им кровь видеть, но такое явно их потрясло. Безголовый труп почему-то еще стоял, сильно раскачиваясь, давал секунды на отступление.

Шарахнулся в сторону, наступив на Нежило, сам неловко сел на задницу, ужасаясь тому, что сейчас возьмутся за него. Патрон уронил, потерял время на перезарядку, и тут его за шкирку, как кота, сдернули с телеги, отчего рот раскрылся в изумлении — дернули -то неожиданно мощно. Нежило куда-то пропал, потому неловко перехватил гильзы горячие сам, пхнул не глядя в суму, доставать новый патрон вместо утерянного не было времени, врезал в тех, кто следом за кубарем перекатившимися через телегу защитниками, полез в атаку из одного ствола. Отпрянули!

Радостная мордашка слуги зубы скалит — протягивает лапка детская утерянный патрон. Идиот малолетний, всерьез слова хозяина воспринял и боится его гнева больше, чем татарских сабель. Когда только успел?

Вроде Хассе что-то орет? Не понятно только — что. Руки сами работают, голову довернул, отчего уставшая шея заныла пуще — неожиданно понял — тычет рукой старший канонир и на указуемом направлении — роскошный персонаж через щит перебрался, чуть не под белы руки вознесли, глаза режет тысячью золотых бликов, все сверкает на этом сукином сыне. Чин! И немалый чин. Золоченый мерзавец величаво простер руку, его холуи дружно взвыли какую-то фразу, причем Паштет не понял опять — с чего это слева он отлично каждый слог слышит, а справа — какой-то шум неразборчивый.