— Ну теперь тебе будет недурная работенка у нас дома — сказал Пауль, и пояснил, что сборка патронов — чистая и денежная ремесленная деятельность и занимаются ею как раз опытные в прошлом вояки. На такую похвалу "Два слова" осклабился, словно кот при виде сметаны.
Вернулись уже в темноте. Горевшие на щитах факелы света давали мало и Паштет споткнулся о трупы, которых раньше тут не лежало. Выяснилось — от пушки оттянули двоих приданных раньше, их Паша что-то весь бой не видал. Оказалось, погибли эти неудачники еще утром, а он и не заметил. Поверху таращился. Не под ноги.
Доложил, что теперь снаряжен. Хассе кивнул. Спросил, что с боезапасом — понравилось ему сегодня такая скорострельность. Ответил, попутно уточнив, что это так Шелленберг закис при виде обычной картечи? И удивился, когда и старший канонир поморщился. Штука оказалась в том, что картечь мушкетная в европейских наемных бандах считалась преступлением и потому за ее применение из отряда выгоняли к черту, а взятому в плен врагу, у которого такое находили — отрезали кисти рук и стопы. Ровно как тем ребятам, которые таскали богопротивные фламмберги.
Потом Хассе подумал — и тоже махнул рукой. Тут законы цивилизованного общества не годятся, турки и тартары вполне лупят рубленым свинцом, а это еще хуже чем явно катаная картечь. Нужно тридцать зарядов? Ладно, он поручит Гриммельсбахеру, тот, на посту сидя, нарубит ночью, глаза у пройдохи, как у сатанинской кошки, в темноте видит. А теперь помолиться — и спать. Завтра день решающий. Черт его знает — тут Хассе перекрестился и помянул Богоматерь — чудо, что сегодня отбились, завтра еще страшнее все будет. Но отборные войска не воевали сегодня. Силы берегут. Завтра встретимся. А теперь спать и караулить!
Спал плохо — мешал рокот орудийный с другого конца лагеря. Орудия лупили почти всю ночь, зачем, почему, в кого? Ведь темно же? И били пушки размеренно, не атака, судя по всему.
Утром проснулся от жалобного визга и ржания лошадей из центра лагеря. Животинки хотели пить и просили воды. Увы, ее и людям не хватало. Воздух был еще прохладный, но чувствовалось в нем необъяснимое, но четко говорящее — день будет жарким, а небо — безоблачным. Задудели рожки и дудки. Подъем!
И на той стороне — тоже самое. Войска готовились к решающей драке.
Потряс пустую флягу. Нежило грустно пожал плечами — вчера он украл полведра воды, но не донес — отняли злые люди. Хорошо не прибили. Ведро-то их было. И вода.
Укоризненно поглядел на нерасторопного слугу. Тот заежился, засмущался.
— Пулю сунь в рот. Меньше будет хотеться пить — посоветовал многознающий Гримельсбахер и показал зажатый между зубами серый шарик.
Вспомнилось попаданцу, что свинец ядовит и может быть опасен для организма, но потом он сообразил, что опыт у этих проходимцев большой, видно, что всякого хватили, раз советуют — стоит попробовать. Вряд ли за день успеешь отравиться всерьез. Черт, как же пить хочется! Аж зубы шуршат о щеки...
Закинул в сохлую пасть тяжелый серый шарик. Металлический привкус на языке, но вроде и впрямь — легче.
Игрок кивнул, мимолетно усмехнувшись, потом протянул неожиданно тяжелый маленький мешочек из холстины. Заглянул туда, там, сверкая блестящими поверхностями — срезами, лежали кусочки металла. Не сразу и понял, что свинец это.
— Нарубил ночью тебе картечи, как старина и велел. Держи.
— Это правда, что запрещено у вас такое? — спросил Паша, запихивая тяжелючий подарок в сумку, куда еще вчера сложил и порох и инструменты и драгоценные капсюля. Хассе посоветовал — он ожидал, что сегодня не будет времени болтаться в обоз и обратно, тартары сегодня сыграют в полную силу, тем более, что их командующий очень неосторожно вляпался вчера, попав к московитам в плен. Хан своего родича будет выручать. Осаду держать неинтересно, когда Москва ждет турецкую власть над этими землями.
— Капитан еще по — писаному зачитывал, а я все запомнил — сказал Гриммельсбахер и с важным видом заунывно продекламировал: "Когда же солдат стреляет пулей, железной или оловянной, залитой в сало, жеваной или рубленой, или разрезанной на 4 части, то ему не должно даваться никакой пощады. Всякий, кто стреляет из нарезного ствола или французской фузеи, тем самым уже лишается права на пощаду, а также те, кто стреляет железными четырёхугольными, квадратными или иными картечинами. либо пулями с зазубринами, или носит волнистые шпаги — повинны смерти".
— Мда. Ну да снявши голову по волосам не плачут — резонно ответил Паштет, прикинув, что участь при проигрыше будет все равно куда как печальной и быть гребцом на галерах, если очень повезет — та еще радость. Всегда задавался вопросом, глядя на этих гребцов в фильмах — как они и куда гадили, если были прикованы к веслам? В общем — на галеры не хотелось.
Рядом скрипели колеса — немцы и стрельцы вручную выкатывали телеги из обоза, из центра лагеря, ставили их вплотную дружка к дружке. Понятно — делают запасную линию обороны, если тартары ворвутся за щиты. Не вагенбург, но зацепиться есть за что и не получится у кочевников сразу разлиться потоком, ударяя в спину стоящим слева и справа от места прорыва.
Гриммельсбахер залихватски высморкался на землю черными соплями, вытер нос.
Потом велел поссать в странноватое корытце, поодаль от пушки, оказалось — ногайский халат ватный хитро уложенный.
— Это еще зачем? — удивился Паша.
— Остужать пушку. Воды нет, уксуса нет, придется этой мокрядью. Венецианцы и флорентийцы губками смоченными остужают, но у нас губок тут нету.
— Вонять же будет как в аду! — заявил было попаданец, но понял, что сморозил глупость. В осажденном лагере и так вони хватало — хотя московиты и нарыли рвов для туалетных дел, это не мешало запахам распространяться, уже смердели на жаре трупы, которых навалено было изрядно и с той и с этой стороны, и гарью несло и порохом воняло сгоревшим.
Игрок иронично пожал плечами. Его нос был явно из железа.
Вместо умывания и завтрака Паштету пришлось еще оказать медицинскую помощь пятерым компаньонам, которые получили вчера раны. Трем помочь было вроде нечем, только надеяться, что здоровенные раны затянутся сами, одному дал витаминки, потому как камарад уже и так на ладан дышал, подумал, дал всем противовоспалительное и обезбаливающее. Минус десять таблеток...
Поперевязывал, под внимательным взглядом вездесущего Маннергейма. Вид раненых испортил настроение еще сильнее, хотя и знаком был с ними мало, просто даже оттого, что непроизвольно представил себя на их месте — и ужаснулся. Получить резано-рубленную рану в таком месте и в такое время, лежать беспомощным кульком было страшнее, чем драться. Впрочем, тем недоумкам, что всю ночь выли, стонали и хрипели в поле по ту сторону оборонительных щитов пришлось, наверное, еще хуже. Непохоже, что их кто-то искал и уносил с места брани.
— Что, господин Пауль, не получится нас угостить пивом? — спросил один из покалеченных наемников, бледный настолько, что сивые усишки и бороденка казались приклеенными к бумаге, натянутой на череп. Только глаза живые.
— Посмотрим, есть шанс, что мы еще стукнемся чарками — ответил максимально бодро Паштет, помнивший, что врач — это от слова "врать". Странно, но раненый определенно оживился, вроде даже повеселел немножко и чуточку порозовел.
— Масла нету у меня — хмуро заявил квартирмейстер, словно опережая просьбы лекаря-самозванца.
— Это зачем? — удивился Паштет.
Прохвост в свою очередь захлопал в изумлении глазами, потом уверенно ответил:
— Сегодня пойдут в бой их мушкетеры, будут у наших раны пулями и жеребьями. Надо их заливать кипящим маслом, чтобы не было свинцового отравления — странно глядя на него, ответил швед. Ну не совсем швед, или точнее — совсем не швед. Дедушка Маннергейма был немецким наемником, который после очередной войнушки остался жить в Шведском королевстве, а сынок от бедности отправился искать свою долю. Вот и оказался в Московии.
Лекарь поневоле сумел преодолеть удивление. Ишь как, тут ведь и впрямь так лечат. Ведь вроде читал что-то такое на развлекательном портале, то ли на "ЯПе", то ли в ЖЖ... Оставалось только порадоваться, что масла нет у запасливого пройдохи и что не придется тут такое вытворять. Сам Паша не был уверен, что у него хватит смелости лить кипящее масло в развороченные пулями раны.
— Воды тоже нет? — вспомнил Паштет про то, что все раненые просят пить, страдает от потери крови и гидравлика организма и обмен веществ. А уж на такой жаре и здоровому пить хочется. Как верблюду после месячного перехода.
Маннергейм выразительно пожал плечами и возвел плутовские глаза в небо. Тут же встрепенулся и прислушался. С татарской стороны дудели рожки. И снова рев труб и слитный гром барабанов. "Джуманджи" какое-то
— Началось! — зло выдохнул наемник и припустил к щитам. Каска забавно подпрыгивала на его башке в такт шагам. Паша тут же натянул на свою голову широкополый шлем. Очень вовремя — зашелестело и совсем рядом в землю впилась пара стрел. Еще одна с деревянным стуком воткнулась в бортовину телеги, под которую поползли, охая, раненые. Орали командиры сорванными сиплыми голосами.
— Опять дерьмо пустили вперед — буркнул зло Хассе, покосившись на подбежавшего и запаренного от совсем мизерного усилия, Пауля. Попаданцу хватило сообразительности, чтобы не брать на свой счет это ворчание. В амбразуру видно было — густая толпа, прущая в атаку, сталью и золотом не блестит. И тут же пришлось отскочить в сторону — перед лицом в щит стали впиваться стрелы, а орудие рявкнуло бодро, метнув чугунный шар в толпу наступающих. Пошла красная работа черным оружием. Грохнули вразнобой мушкеты, засуетились, как посоленные, пушкари. С поля ответили злым визгом, многоголосым воем и бранью.
Успели из закопченной, ставшей черной, как вороново крыло, пушечки бахнуть трижды, потом вал атакующих докатился до стен гуляй города и понеслась сеча. Как ухитрялись московиты и немцы так вертеться, кромсая и рубя лезущих через щиты — взопревшему Паше было непонятно, он уже проснулся измотанным донельзя, мало не коленки дрожали, а соседи — прямо живчиками! К смраду стухшей крови плеснуло запахом свежей. За щиты перебралось самое большее двое — трое ногаев, до Паши дошло, что за ночь трупы от деревяшек убрали, откинув подале. Получился такой вал, с которого до верха забора не допрыгнуть, а у самих щитов — как ровик вышел. Уже легче.
Атаку отбили, назад побежали — а большей частью заковыляли, охая и подвывая, в лучшем случае — половина. Навстречу — следующая волна. Паштет уже совсем было собрался бахнуть из мушкета в спину такой фигуре, нелепо скорченной, но его остановил стрелец, голова которого была обвязана красной тряпкой. Лицо было измазано засохшей кровью, словно красная маска, откуда дико глядели голубые глаза и сверкали белые зубы.
Жесты были понятны — пуля еще пригодится — а у этого ногая срублена кисть руки, не боец он уже. Пауль кивнул, дружески оскалив зубы. Стрелец ответил такой же волчьей улыбочкой. Жались к щитам, сверху невесомо сыпались стрелы. Кто-то из московитов завизжал, хватаясь за лицо — стрела торчала из глазницы. Раненый на глазах опешившего от такого зрелища вырвал стрелу, вроде как вместе с глазом, и повалился навзничь. Сотник хрипло каркнул — четверо подчиненных подхватили раненого, потащили к телегам.
Паштета передернуло непроизвольной судорогой. Гриммельсбахер переглянулся с "Два слова", коротко хохотнул, посмеиваясь над новичком. Видно было, что эти штукари и не такое видали, совсем не удивились. Попаданца передернуло второй раз — он часто в книжках встречал выражение "глаза убийцы", но не очень понимал, что это такое в виду имелось, в кино такого не увидишь. Теперь — понял — у наемников взгляд был странным, холодок пробирал от таких глазок. Смерть смотрит, воистину. Словно в знакомых людей влезло нечто чужое, страшное и глядит оттуда.
Опять раз за разом — три выстрела из пушки и волна человеческого мяса добежала до гуляй — города.
И тоже — разбилась. В ошметья, в кровавые брызги. Мягко, по-лягушачьи, шлепались отрубленные кисти рук и пальцы. Даже сквозь вой, ругань на нескольких языках, визги — и боевые, которыми себя тартары и ногаи подбадривали и визги от ужаса, хрипы и стоны, этот мягкий стукоток сыплющихся пальцев и кистей бы отчетлив, словно звук был другой, не сливавшийся с разнообразием, исторгаемым из сотен глоток.
— Другая звуковая дорожка! — нелепо мелькнуло в голове. Нежило рядом трется. словно кошка об ноги, мушкет сует. Рожа — совершенно не азиатская с редкими зубами — кто-то, голый по пояс лезет угрем в амбразуру для пушки. Свирепые серые глаза под меховой шапкой. И закрывает дымом. Сквозь бело-голубой туман видно — попал! Голая спина, бритый затылок, свесившиеся до земли, дергающиеся руки, железная сабля выпала.
Кто-то, как кота за шкирку, отдернул в сторону, громом ревущая огненная струя совсем рядом. Шуршанье уже знакомое — каменным дробом зарядили и тут же стук яблок об землю — влетело в живых штурмующих. Мушкет из рук выдернули — ага, слуга поспевает, заряжать кинулся, навострился салага, старается. Ствол мушкета у лица — схватил, бахнул в амбразуру, куда вроде как новые умники сунулись — отпрянули рожи. Сунул не глядя, ему новый дали. Бахнул еще раз, обернулся, вздрогнул — тот одноглазый московит из обоза приплелся, три мушкета притащил заряженных. Дыра в лице, где глазница, странно — и не кровоточит почти...
Шипенье змеиное за спиной — и горячая вонь густой волной, как из сортира вокзального. Спешно забивая пулю, оглянулся — а это Гриммельсбахер промоклым старым халатом по стволу елозит и пар валит столбом. Что то игрок крикнул, явно по роже видно — пошлое, но Паша шуточку не уловил, расслышал, хоть уши и отбиты лютым шумом боя, но — не понял. отупел как-то и затормозился.
Нежило за рукав дергает, сует мушкет, а стрельнуть и не в кого, стучат топоры по краю, рубят хватающиеся руки, а в задымленной амбразуре — пусто. Только что-то мерзкое, сизо-розовое кучей.
— Главное — не ошибиться при зарядке — твердил про себя Паштет, точно помня, что в трети ружей, собранных американцами с поля боя в Геттисберге были забиты сначала пули, а потом — порох и некоторые солдаперы набивали так в ствол по два десятка зарядов.
Глава двадцать вторая: золотая волна.
Мельком просквозило что-то на краю сознания. Мысли путались, жажда чертова и усталость чугунная мешали сосредоточиться, но одновременно проскочило и нелепое и не нужное сейчас воспоминание про какого-то Николая Ростова, который улепетывал от французского пехотинца, истерически рассуждая про: "Как же меня такого хорошего, которого все любят, могут убить?"
При этом странно уживаясь, тут же сквозануло мальчишеское: " А как я со стороны смотрюсь, вроде — вполне, а? Да я — молодец!"
И холодком мертвенным где-то внизу живота, словно та пуля во рту (а холодит ведь, и впрямь легче с ней), но неприятным, неживым холодом — ощущение: "А ведь запросто убьют. И не просто убьют, а вспорют брюхо, выколют глаза, расквасят череп, так, что мозг и вся моя личность — вон как у того с пустой раскрытой мозговой коробкой, серо-желтыми ошметьями под сапогами..."
