— Пиво может себе позволить любой! — уверенно заявил канонир. И подумав, добавил: 'Нас, наемников кормят пивом и хлебом, вот ты так и считаешь. А у тех, кто богат — вино и водка. Или такая вода жизни, как у нашего друга. Кстати, Пауль, я никак не могу понять — ты определенно разбираешься в военном деле, оружие у тебя такое, примечательное. И держишься с привычным достоинством. Но — хоть и 'фон', а на дворянина не похож, уж я то на эту заносчивую публику насмотрелся. И в то же время — и не из простых. Не люблю непонятных людей, то есть (поправился канонир) — не люблю непонятностей в людях, особенно если они в обслуживании моей пушки. Кто ты? Пойми меня правильно — нам в бой идти вместе.

— Мягонькие ручки — добавил и Шелленберг и тоже уставился внимательно.

— Да, пока говорить будем — пошли своего малого взять из телеги нашей десяток луковиц, мешок с луком я купил. Пусть принесет сюда, я покажу, как можно мясо делать мягким, тебе, глядишь и пригодится — намекнул Хассе убрать лишние уши.

Паша усмехнулся и приказал Нежило идти за луком. Мальчуган повиновался с видимой неохотой, ему, как показалось попаданцу, тоже хочется послушать — кто его хозяин, очень уж походило на то, что малец понимает по-немецки.

— Пузо набок — усмехнулся 'Два слова', глядя на сытого в кои веки слугу, который плелся исполнять распоряжение весьма медленно и даже как-то сонно.

— У нас на Шпицбергене все молодые люди, если здоровые и не дураки — проходят подготовку в военном деле. Год учимся обращению с оружием — начал осторожно Пащтет.

— Что-то не заметил я у тебя умения в 'белом оружии' — серьезно заметил Хассе.

— Ты о чем?

— Белое оружие — светлая сталь, мечи, благородные шпаги, кинжалы — то, чему учатся с детства господа голубых кровей. Они ведь считают, что война — благородное дело только для благородных людей. И презирают нас, воинов 'черного оружия'...

— И боятся — кивнул Шелленберг.

— Да и боятся. Еще как боятся. Конечно обидно, учиться с детства виртуозничать мечом, потратить на доспех мешок денег — а тебя издалека продырявит вот такой прохвост, как 'Два слова' или наш голожопый почитатель азарта. Походя продырявит и никакой доспех не спасет. А строившийся еще дедами родовой замок, неприступная твердыня и оплот благородной фамилии сотня пушкарей с медными жерлами превратит в гору камней не сильно и вспотев. И получается, что и война — неблагородное дело и без черных людей не повоюешь. Конечно им досадно, тем более — помяни мое слово время белого оружия уходит. Это уже бабьи шпильки. Чему вас учат?

— Огнестрельному бою — скромно ответил Паша.

— А пики? Алебарды? Мечи? — всерьез удивился канонир.

— Нет — честно сказал Павел.

— Совсем нет??? — удивился и Шелленберг.

— Да. Нет смысла. Враг не успевает ни добежать, ни дойти.

— Слыхал я про этот новый приемчик — 'караколирование'. Вы его применяете? — заметил Хассе.

— Это как? — не понял попаданец.

— Первый ряд стреляет и тут же уходит назад, встает последней шеренгой. Стреляет следующий — и тоже уходит назад. Пока идут — заряжают оружие — и как поспеют опять в первый ряд — снова готовы к выстрелу. Плотный огонь, но выучка нужна блестящая, каждого солдата учить надо — пояснил канонир.

— Не совсем так, хоть и похоже. Но у нас перезарядка быстрее.

— А, так это от вас пружинные замки с кремнем пошли? — обрадовался Хассе.

— Нет, у нас иное немного. Но мне бесполезно пятки жарить и ногти выдирать — я в этом не разбираюсь — поспешил погасить вспыхнувшие в глазах собеседников волчьи желтые огоньки Паштет.

— Ты через край хватил — никто своему камараду не будет такое устраивать — быстро сказал Хассе. На вкус Паши прозвучало не слишком убедительно. И потому попаданец поторопился объяснить:

— У нас те, кто умеет воевать, не знает ничего из того, как делается оружие, боеприпасы и так далее. Разные это работы. И свои тайны огневики не раскрывают. И не воюют — чтобы в плен не попали со всеми своими секретами. А бойцов вроде меня хоть потроши — не зная — не расскажешь, разве что наврать сможешь несуразное. Так с этого толку никакого, с вранья заполошного, вымученного.

— Разные гильдии — понимающе кивнул головой 'Два слова'

— Точно так. И самое главное не в свинце или порохе, там есть секретные пистоны, вот в них вся тайна. Хотя я сам не знаю, как они делают порох или гильзы.

— Как делают порох — мы знаем. Нужны мельницы, сера, уголь и селитра — не без гордыни в голосе заявил Хассе.

— Мельницы-то зачем? — искренне удивился Паштет.

— Перемолоть жерновами мелко-мелко, в пороховую мякоть все составные части. Чтобы очень хорошо перемешалось, равномерно. Потом это мочат вроде, сушат и опять дробят. Чем крупнее зернь — тем дольше горит. Для больших пушек с ноготь зерна, для мушкета — как просяные зерна, а для запалов — мякоть. Это — не тайна. Даже московиты это знают, у них по велению их цезаря Йохана в каждом городе порох теперь мелют. А покажешь свое оружие? — с совершенно мальчишеским видом спросил Хассе. Ну, совершенно 'дядя, дай потрогать пистолет!'

Паша, которому тоже спирт торкнул в голову, был не прочь похвастаться, поломавшись самую малость, достал и показал и двустволку и патроны. Искупался в лучах славы, оружие поразило обоих канониров качеством стали и непонятным блестящим и очень прочным покрытием приклада и ложа, которое оба наемника безуспешно пытались колупать своими ногтями. Патроны — тоже получили свои похвалы, тем более, что Хассе мигом сообразил, в чем принцип — каждый патрон — как маленькая пушечка, вся заковыка в этом самом пистоне. Что характерно — Паша точно не знал, как тянуть латунь и как делать гремучую ртуть капсулей, так что не соврал ни капли своим камарадам.

— Другое время пришло. Сила. Самая могучая сила, что подчиняется человеку! Мощь, власть, победа — вот что такое его величество порох! Только чванливые дураки не видят простого — 'черное оружие' уже победило 'белое оружие'! У кого порох — тот на вершине! А если еще сделать перезаряжание быстрее, так ведь войны станут невозможны! — торжественно и пафосно высказался Хассе. И уже не так величаво, а деловито осведомился:

— Дружище Пауль, ты понимаешь, что ты сидишь на золоте? Если проложить торговый путь к вам на Шпицберген — ты станешь богатым! Кстати — там есть меха?

— Зачем тебе, канониру, меха?

— Не век же мне быть канониром! Я думаю заняться тут мехами, у московитов есть много мехов и тут даже простолюдины носят такие меха, которые у нас не каждый герцог себе сможет позволить! Мех — не хуже золота! — уверенно ответил Хассе.

— Это так — подтвердил, кивая головой, Шелленберг.

— Слушай, Пауль, расскажи о своей стране! — попросил Хассе.

Паштет вздохнул и постарался выдать правдоподобное попурри из российских реалий, старой книги про теплую землю Санникова посреди льдов и как можно больше адаптировал все под реалии нынешнего времени, насколько он их поминал. Получилась феерия почище собакоголовых людей, живущих среди бананов и слоновой кости.

— Словно Швейцария — подозрительно заметил 'Два слова'.

— Там нет вулканов. Хотя в Италии есть, а там — через горы близко — задумался канонир. И этого — перезидента у швейцаров нет. И опять же они хамливые псы, а Пауль — воспитание имеет изрядное. Нет, никак не похоже.

— Ну, здесь все как у нас, только дождей больше — заметил осторожно Павел.

Тут приплелся Нежило.

— Давай, горе луковое — чисти и плачь. Канонир будет показывать как мясо готовить — сказал ему Паша, довольный тем, что может немножко отступить от скользкой темы сказочного Шпицбергена.

Готовка оказалась весьма простой — нарезанный лук был свирепо мят могучими лапищами немца, так что дал сок. К тому моменту, когда придирчивый повар решил, что лук подготовлен, плакали уже все, сидевшие у костерка. Проходивший мимо слуга одного из кнехтов удивленно вылупился на рыдающую компанию, сунулся поближе и сам разрыдался, после чего удрал прочь. А дальше оказалось все просто — ломти мяса, нарезанные такими кусками, чтоб поместились на вертел, просто были положены в лук, в тот самый луковый сок.

Все опять же напустились с вопросами на Пашу и тот напридумывал столько, что куда там Шарлю Перро вместе с братьями Гримм и Гансом Христианом Андерсоном впридачу. Самому Паштету захотелось даже в эту самую Швармбранию, то есть Шпицберген, разумеется. Как-то так получилось, что покинутая им страна со стороны очень уж привлекательной получилась. И это он еще не рассказал про теплые ватерклозеты, универсамы и перевозки самолетами — все же фильтровал свои россказни.

— Это — Шлараффия — твердо сказал 'Два слова'

— Даже и получше. Слушай, Пауль, а можно туда попасть людям со стороны? — деловито осведомился Хассе.

— Не раньше, чем через год. Сейчас там все опять покрыто льдом и торосами. Время, когда туда можно доехать — очень небольшое. Ну, тут у меня еще есть дела, закончу — можно будет и домой собраться. А в компании — веселее.

— Рот на замке! — приложил руку к сердцу Хассе.

— Немая рыба — кивнул головой и Шелленберг.

Оказалось, что потраченного на песнь о Шпицбергене времени хватило. Дальше мясо было бестрепетно нанизано на вертел и стало жариться на углях, которые опять же получились за время трепотни из целой вязанки дров. Вроде бы все уже и нажрались, но от свежезапеченного было трудно отказаться. Паша — кутить, так кутить — развел еще спирту — и под действительно оказавшееся мягчайшим мясо, выпивку уговорили. Разошлись поздно, когда уже стемнело и определенно — с хорошим настроением.

Глава восемнадцатая. Болтовня в конном строю.

Утро было суетливым, лагерь снимался с места. Как ни странно похмелья не было, так, голова тяжеловата. Нежило носился как пятеро старательных слуг, успевая везде — как понял Паша — выслуживается малец, понял что-то из вчерашних сказок и очень хочет поменять местожительства на благословенную страну, где все такие— как его хозяин. Но уже когда сидел на коне и попил водички — сушняк все же мучил, то внезапно понял, что опъянел снова. Никогда раньше не пил спирт — и вот тебе особенности напитка. Впрочем, свалиться с широченной спинищи этой бочки на ножках было трудно. Войсковая колонна растянулась длиннющей змеей, пестрой и разношерстной, но никак не похожей на войско — нигде не сверкала сталь, все оружие и латы были сложены в телеги, ехали налегке.

И что очень изумило Паштета — и конница и пехота шли с одной скоростью, да впридачу пехоты оказалось совсем мало — те же стрельцы все были с верховыми конями.

— Странно,я думал конница уйдет вперед — сказал он Хассе, ехавшему рядом.

— Деясять лье в день — самое большее. И для пехоты и для конницы.

— А татары?

— Ровно так же. Если их лошадки пройдут в день пятнадцать лье — то потом два дня отдыхать будут, а то сдохнут иначе.

— Надо же. Я был уверен, что кавалерия куда дальше ускачет. Что она — туда — сюда. А ты меня удивляешь. То татары с обозом и телегами, то конница как пехота...

— С пару лье конник может проскакать. Только конь потом сдохнет. Это у всех так, можешь мне поверить.

— Тогда чем конница от пехоты отличается?

— Странный вопрос. Так конь тащит все твои пожитки, а иначе ты попрешь все на себе, как осел. Можешь мне поверить, Пауль, тащить все на себе — тяжело.

— А сколько это — лье? Тут вроде мили? — осторожно уточнил Паштет, понимая, что сейчас вполне может оказаться в луже. И не ошибся, потому что Хассе, как и положено авантюристу — купцу, занимавщемуся рискованной торговлей на границе Ливонии, Польши и Руси, тут же принялся объяснять разницу в этих мерах длины по местностям, отчего у Паши забренчало в голове от тысяч шагов, разных миль и поприщ. Одно он понял твердо, что в каждой местности считали расстояние по-своему и те же двенадцать польских верст — это шесть литовских или пять московских, а новгородских будет семь.

— Это совсем просто — усмехался Хассе, продолжая: 'Четыре поприща — это половина большой мили. Или четыре тысячи шагов. А если пересчитать на размер английской мили — тысяча пар шагов быстро идущего или медленно бегущего человека. Все просто!'

— Черта лысого! — не согласился подъехавший слева Шелленберг. Ясно было видно, что молчаливый наемник сам не вполне разбирается в милях и верстах. Потому сейчас он просто слушал, отмахиваясь веточкой от настырных оводов. Колонна втянулась влес, отчего пришлось ужиматься по ширине дороги.

— Не очень я понял, у кого сколько. Понял только, что у всех мера разная — признался печально Павел, вытирая потный лоб платком. Хотя в лесу было попрохладнее и местами даже тень прикрывала, однако жарища была несусветная.

Канонир весело рассмеялся.

— Это точно. В Ревеле пуд вдвое тяжелей, чем в Новгороде. А кидь, наоборот, в Москве в полтора раза дальше, чем в Риге. Это если считать в пиках или пье. Хотя, наверное камни разные.

— Знаешь ли, ты с тем же успехом мог сказать то же (тут Паша на минутку запнулся, подбирая самый неудобь понятный язык) — по-венгерски. Было бы так же непонятно — нахмурился окончательно потерявший нить разговора Паштет.

— Ничего подобного! На мадьярском когда говорят — так сами мадьяры не понимают, а я говорю на хорошем немецком правильного гамбургского наречия. Чего непонятного? Святая папская церковь запрещает христианам ростовщичествовать и драть цены втридорога при торговле с христианами, это только иудеям можно. Московиты и новгородцы хоть и не совсем правильные христиане, но и не еретики, потому цену за товар можно набавить только на одну пятидесятую часть. Грешить зря и купцам неохота...

— Купи индульгенцию — буркнул 'Два слова'.

— То на то и выйдет по монетам. Потому когда отгружают товар в пудах в Ревеле или еще где в Московию, то это одно количество пудов. А когда продают в Новгороде или Москве — так оказывается, что пудов за время пути стало ровно вдвое больше. И продают не по пуду, а все сразу — вот и прибыль. И церковные указания не нарушены. Пуд — то в цене прежней остался. Русские пищат,а поделать ничего не могут.

— Так это значит, что не пуды разные, просто обманывают московитов? Говорят, что пуд, а там — половинка? — сообразил Паша.

— Ну да, все просто, как видишь, но все сделано по правилам и закону. И с кидью тоже просто — это расстояние на которое камень кинуть можно. Вот такой примерно — и Хассе показал хлыстиком на камешки у обочины. Странно, что у вас на Шпицбергене таких мер не знают.

— Негде гулять — хмыкнул Шелленберг. Видно было, что ему интересен разговор ихотя тут говорили не о самых двух мужских темах — бабах и начальстве, но ведь и политика — тоже занятие достойное и любопытное.

— А да, остров же, не побегаешь. Но все равно — как — то же меряете?

— В километрах. Это тысяча метров. А метр — на ваши меры — чуть больше, чем три ноги. В смысле — пье — ловко отбрехался парень со Шпицбергена.