Паштет

Следом поспешным шагом рванули и стрельцы. Тоже волоча ноги, потому как голодно было в лагере все эти дни — так спешили за татарами, что бросили свои обозы для скорости, силы отдав обозу с гуляй-городом. Практически все это время и не жрали толком, разве что кто конины сырой пожевал, лошадки уже дохнуть стали от такой жизни.

Нежило куда-то подевался. Паша поискал глазами рубашку покойного Шредингера — приметная она была. Не увидел, надо думать — жив пострел. Как-то уже и привык к слуге-то.

Остались только пушкари да раненые. Понятно, если ударом с тыла и фронта удастся опрокинуть татар — то уже и все. И сейчас сидя в кольце гуляй-города чертовски хотелось выбраться из этого раскаленного солнцем и заваленного трупами вонючего пекла. Паше пришлось напрячься и помочь раненым, которые удивительно стоически переносили все беды и напасти. Чистых тряпок не было и в помине, мотал раны чем попало, надеясь в глубине души, что обойдется с такой антисанитарией. И таблеток потратил массу — когда спохватился, что надо бы и поберечь — осталось их совсем мало.

А потом стало чуточку жить легче — прибежал Нежило с еще какими-то не то чужими слугами, не то обозниками просто — но принес канонирам ведро воды, на такой летней жаре показавшейся чуть ли не ледяной. Когда пили — казалось Паше, что вода эта всасывается с шипением еще во рту и пищеводе, не успевая до желудка докатиться. И оживали с каждым глотком, тут-то впору было вспомнить про сказки про живую воду.

— Бочку скоро прикатят с водицей-то! — радостно сообщил пацаненок весело скаля щербатый рот.

— Куда зуб дел? — поинтересовался, возвращающийся в человеческое состояние Паштет, потихоньку входя в меридиан. У него самого болели обе челюсти и пара зубов ощутимо шатались после сегодняшнего предосудительного развлечения в виде банального мордобоя с поножовщиной. Слуге тоже по мордахе настучали?

— Выпал, хозяйин — как о само-собой разумеющемся сообщил малолетний слуга. — А ну да, он же малой еще. Молочные там выпадают, то се... — подумал Паштет. И вот ведь странность работы мозга — только сидя тут он сообразил — что за сорокозубый пришелец валялся кучкой погрызанных костей в лесу. Как раз — вот такой же Нежило. Или девчонка малая. Где-то ж сидят в челюстях заменяющие молочные постоянные зубы. А головенку детскую зверье погрызло немилосердно, вот зубешки и повысыпались...

— Ой, хозяййн, тебя как медведь драл! Вся ро..., то есть лицо исшкрябано!

Паштет хотел дать пацану подзатыльник, но сдержался. Двигаться было лень и сил нет.

Жизнь определенно налаживалась, благо и солнце пошло на убыток, жарило не так люто и бочку с водой привезли, а потом — и вторую и первая, опустев — мигом обернулась, да и Гриммельсбахер притащился к пушке, опираясь на какую-то клюку. Ногу он волочил, бок явно берег, дышал с одышкой и вместо морды у него была синяя подушка, в складках которой с трудом угадывались места, где были глаза, нос и рот — но живой. Как ни странно, а видеть этого ковыляющего самостоятельно пройдоху Паше было приятно. Хоть и редкая скотина его камарад — а все же — свой. То, что приятственности могла быть причиной и банальная корысть — попаданец не подумал.

Притащил потоптанный игрок с собой забытую по причине солености лютой жратву — сумку с вяленым трофейным мясом — и сейчас — с водичкой пошла это твердокаменная говядина на ура, только б зубы не сломать, потому как аж за ушами трещит. И так соли хотелось! Ну, понятно — даже облизнуться было сложно — налет на губах и коже — не соленый, как от пота бы полагалось — а горький и с омерзительным послевкусием. С трудом сообразил, что потерял соли много, а горечь — от горелого пороха, копотью легшего на одежду и кожу.

Опять с ранеными возился, пришлось и страдальцу игроку три витаминины выдать, чему тот обрадовался несказанно, потому как видел — стрельцам и немцам порезанным и прострелянным давал Паштет по одной таблеточке — а камараду — аж три!

И черствый душой прохвост отплатил добром — собрал с помощью "Два слова" странные квадратные шапки пришлых и оказалось, что не зря — на каждой был небольшой, но тяжеленький значок — как оказалось — из золота. Вроде и пустячок — а сверточек увесистый получился. Вообще шапки были странными — из отличного сукна, с приделанным сверху белым тонким и дорогим явно полотном, но саму структуру этих шапок Паша понять не мог до того момента, пока посмеивавшийся Хассе не показал наглядно, просунув руку в эту шапку, что оказалась очень похожей при этом на великоватый рукав.

— Эти сукины сыны, гори они в аду — ени чери. Руки султана. Каждого направляет невидимая султанская длань. Так что это не шапка, это и есть рукав. Потому и сшиты из такого доброго материала — пояснил он.

— Так это были турки? — доперло наконец до Паштета.

— Не совсем — поморщился брезгливо старший канонир.

— То есть значит — не турки? — туповато спросил Паштет. Спросил просто для того, чтобы не свалиться и не уснуть каменным непробудным сном. Выпитая вода, страшное напряжение последних дней, драка такая, в какой никогда раньше участвовать не приходилось — вымотали попаданца практически до донышка. И если не отвлекать себя на разговор — то просто — напросто выключится организм, словно вскипевший электрический чайник.

— Не совсем турки. Точнее не турки совсем. Их для салтана отбирают из семей всякой сволочи румейской и валашской и хорватской и черт их знает из кого, да простит меня святая Варвара. Совсем маленькими детьми. И воспитывают воинами салтанской гвардии. С младых ногтей. Потому по крови и породе — они не турки. Даже по одежде сам видишь — отличаются, мордами тоже — бороды бреют опять же. Но по силе удара и огневой мощи — они в турецком войске — лучшие. А уж их пятерки для штурма — совсем гадость для любого христианина — уверенно, с видом знатока пояснил старший канонир. Усмехнулся, велел вертевшемуся рядом Нежило стоять спокойно и хапнул здоровенной пятерней маленького слугу за стриженую макушку. Властно повертел мальчишеской головой.

— Вот так великий салтан управляет каждым своим слугой из ени чери!

И действительно, на минутку показалось Паштету, что продетая в ставшую рукавом шапку рука тянется издалека. Потом наваждение схлынуло, оставив только неприятный холодок.

— И откуда ты столько знаешь? — удивился попаданец.

— Глаза и уши держу открытыми, а турки сейчас везде лезут. Знакомых моих много с ними встречалось — и по купеческим делам и в войне. А больше знаешь — проще жить.

— Знание — сила! — подтвердил и "Два слова"

С этим спорить было трудно. Дальше Хассе, явно гордясь своими энциклопедическими знаниями стал распространяться о том, что так-то у турок все как у нормальных людей, воин имеет земельный надел и землепашцев с которого и сам кормится и вооружение себе справляет, это не только в культурной Европе принято, но и у этих диких московитов так же. Но с такими ополченцами возни много, да и воюют они своевольно, дисциплины не знают, и каждый сам по себе. А чем знатнее и родовитее — тем все сложнее. Рыхлая выходит армия, управлять трудно, да и умения мало, зато самомнения много и каждый сам по себе. И каждый магнат в свою сторону одеяло тянет.

В итоге как поросенок такая армия — визгу много, а шерсти мало. Потому и выкручиваются правители, кто как может. В Европе — наемников используя, умелых и свирепых, салтаны вон личное войско из ени чери имеют, а тут царь Йохан тоже стрельцов набрал и кромешников своих скликал. И да — они воюют неплохо, гораздо хуже, чем немецкие наемники, но в сравнении с поместным ополчением — весьма недурно — великодушно признал старший канонир.

Пауль слушал с виду внимательно, но понимал с пятое на десятое, кивал согласно и старался не уснуть. Странно, стоило попить водички и уже и жара не так мучила и солнце не калило яростно. Даже как-то и вонь слабее и мух меньше.

Грохот боя укатился уже за предел слышимости. Те, кто остался за щитами, подготовились вроде как к новому бою, но через силу — и чего скрывать — уже спустя рукава. Враг разгромлен, войско московитского царя Йохана опрокинуло тартар, можно чуточку расслабиться после лютой напряги и придти в себя.

Подошедший к орудийному расчету московит в темно-сером наряде заговорил на вполне приличном немецком. Хассе хмуро вытаращился на гостя, следом и "Два слова" угрюмо пробурчал что-то нелицеприятное.

Гость был хорошо одет и обут, с красивой саблей на боку, за шитым золотом кушаком засунут украшенный серебром и цветными камушками кинжал. Сам тоже впечатляет статью и видом, но при том странное ощущение — и Пауль сам бы не сказал, что озадачило и насторожило его. Вот напоминал визитер не то коммивояжера с моющим пылесосом, не то свидетеля Иеговы. Во всяком случае даже сто рублей Паштет ему бы не одолжил. Что-то не то было с гостем. И вроде глаза не бегают и морда вполне мужественная, но — неприятно, что он рядом даже стоит. Определенное подспудное чувство, что собирается впарить какую-то дрянь задорого. И чуточку брезгливо.

— Нет, Штаден, нам не нужен командир над орудием. И расчет у нас достаточный. Вернется начальство — с ним и толкуй. Нет, меня это не интересует, и да, не надо рассказывать нам про свои подвиги, мы о них слышали — отбрехивался от подошедшего Хассе. Впрочем, довольно вежливо, без грубостей. Но притом — непреклонно. Гость был настырен, но тут его коса нашла даже не на камень, а на стенку из тесаного гранита. В итоге этот непонятный чужак плюнул в досаде и ушел дальше, аккуратно перешагивая через валяющиеся в омерзительном безобразии трупы.

— Кто это? — полюбопытствовал Пауль из Шпицбергена.

— Ты же слышал! Генрих Штаден, кто же еще.

Надо было полагать, что сам старший канонир абсолютно уверен в том, что это имя и фамилия настолько хорошо всем известны, что и добавлять ничего не надо. Паштет пожал плечами. Вообще-то лишний здоровый и умелый вояка в пушкарях не помешал бы. Хотя с чего-то Паулю не очень бы хотелось заполучить такого камарада. И сам бы не сказал — с чего такое ощущение.

— Не слыхал! — усмехнулся Шелленберг.

— Да, не слыхал — согласился с ним Паша, чем сильно снизил иронический настрой компаньонов. Они переглянулись, явно вложив в это действо извечное "Эта молодежь ни черта не знает!", хотя и были нисколько не старше Паштета, разве что от лихой жизни солдатской выглядели сильно потасканными и потертыми, отчего внешне в отцы годились, особенно тощий и морщинистый "Два слова". А налитой и хорошо кушавший попаданец — как раз ровно наоборот выглядел моложе своих лет.

— Фанфарон и трус — коротко охарактеризовал ушедшего не солоно хлебавши гостя молчун.

— Да, именно так — подтвердил и Хассе. Потом покачал укоризненно головой и продолжил, что разумеется, храброму воину, нужно уметь рассказывать про свои героические подвиги, иначе наниматель может не понять, какое сокровище будет служить в рядах его войска. Паштет кивнул, что-что, а то, что "Реклама — двигатель торговли" он помнил отлично. Канонир удовлетворился этим согласием и продолжил говорить о том, что бывает, конечно, что и в запале и поэтическом воодушевлении храбрый воин может капельку преувеличить свои заслуги. В конце концов именно так и рождались старинные баллады и легенды о великих героях. Но меру все же надо знать, особенно когда заливаешь это в уши своим же камарадам, которые знают тебя как облупленного. И одно — когда идет застольная болтовня, подогретая вином и водкой, а другое — когда все выдается на полном серьезе. Такое портило репутацию даже и заслуженным людям, признанным всеми героям.

С этим Паштет совершенно не стал спорить, потому как с детства запомнил свое удивление, когда узнал, что брехливый барон Мюнхаузен, выставленный в сборнике его баек сущим треплом, на деле был суровым и заслуженным воином, ротмистром созданного в Санкт-Петербурге императорского кирасирского полка, отличившимся не раз в русско-турецкой войне и трепотня про полеты на ядре и скачках на половине лошади — были как раз о тех событиях, когда нанятый царицей немец был в боях. Боевые награды и отличная репутация сильно не совпадали с шутовским образом фантазера.

Да и в быту смехотворный балабол был отнюдь не таков, как его опозорили в книжке. Очень удивило побывавшего в Боденвердерском музее Мюнхаузена попаданца, что если засидевшегося гостя барону не удавалось спровадить вежливо, то он нажимал на специальный рычажок в гостевом кресле, отчего из сидения в седалище непонятливого тут же впивался здоровенный гвоздь. И, как правило, этот тонкий намек невежды понимали отлично и откланивались тут же. Как-то это не соответствовало создавшемуся позже образу несерьезного болтуна и фигляра. Обсуждать это с камарадами не имело смысла, потому как Иероним фон Мюнхаузен сейчас еще и не родился даже, но мысль понятна, и посыл яснее ясного, привычны немцы привирать про свои подвиги, это для них совершенно нормально, вон откуда ноги растут у той мемуарной лжи, что бурно расцвела после разгрома Третьего рейха.

Так вот этот Штаден позорил звание достойного немца неудержимой и чудовищной брехней. В ней не было никаких оснований и при том она не носила характера бескорыстного (в отличие от мюнхаузеновской, как для себя понял Паштет). Корыстен был Штаден до безобразия и за это его не терпели камарады. Взял его было на службу Йохан в свои кромешные войска, но и там чертов выскочка все завалил. Позорит он имя и репутацию немецкого воина, а это наносит убыток всем. Сбивает цену.

И то сказать — последним "подвигом" чертового, прости за грубое слова святой Рох, трепача было то, что поставили якобы его охранять брод. И командовал он двумя сотнями московитов. Застава оказалась на пути орды и все погибли, кроме Штадена, которого якобы в пылу боя сбросили в реку и течение унесло его, спася от верной гибели. Судя по брезгливому выражению загорелого лица старшего канонира он ни на грош в эту историю не поверил.

— Сам сравни — ткнул пальцем и молчун — себе в грудь, в канонира, в Паштета — и потом в сторону ушедшего гостя. Тут и говорить было нечего — грязные, драные, закопченные и извозюканные в засохшей кровище очень сильно отличались от немного запыленного, но идеально чистенького хвастуна. Ясно совершенно, что в рубке он участия не принимал, отсидевшись где-то в тылу, в обозе.

— Удрал, подлец? — уточнил Паша.

— А как ты сам-то считаешь? Все легли, а его река унесла, словно щепку или...

— Говна кусок — подсказал Шелленберг.

— Вот-вот! Именно этот продукт! Зато громкие и долгие скандалы при выплате жалования или тем более — дележе добычи — гарантированы и обязательны с его персоной. Ну его в пекло, такой сатанинский подарочек, тьфу-тьфу-тьфу, Богоматерь-заступница.

Тут влез в разговор Нежило, до того старательно мявшийся неподалеку, а сейчас улучивший момент в паузе разговора. Вид у слуги был озадаченный.

— Хозйин, я твою шапку железную нашел, целая, хоть и помятая, а самопала твоего диковинного нигде нет!

Легкомысленный Паша махнул при этих словах рукой, все равно капсюлей уже не осталось, да и в ходе драки поломалась ружбайка немилосердно, так бы сказал, что и стволы погнул, колотя по туркам (или как их там?) А заслуженный шлем принял в руки с удовольствием, понял уже заслуги этого неуклюжего с виду изделия.