Шесть патронов сжег, лупя по главарю, даже сквозь дымину пороховую видя золотой блеск и ориентируясь на него. Картечь косила слуг, прикрывавших собой господина, но чертов идол стоял недвижно, а потом вдруг свалился, как — непонятно, не увидел того стрелок, судорожно и поспешно заряжая раскаленную двустволку. Просто вскинул оружие в очередной раз — а цель не блестит.
Как потяжелело ружье! Словно не легонькая охотничья вещица, а противотанковая старая дурында. Словно мушкет длинноствольный. Сил нет совсем, коленки подгибаются.
Увидел, что татары возятся чего-то у щита, спины подставили, а на спинах и брони нет! А получите — распишитесь, чтоб они там не копошились — а явно во вред что делают!
Со свой стороны рев — стрельцы валом через телеги к щитам ломанулись, в кровище все, сабли и топоры уже сталью не сверкают, красно-лаковое оружие уже, напилось кровушки. А татары что-то сдулись. Откатываются, ей-ей — откатываются. Рука нашарила последние пару цилиндриков в пустой суме... легкие какие-то. Механически сунул в дымящиеся казенники, взвел автоматически курки — две осечки. Не понял, тупо посмотрел... Опять не понял, потом — дошло с некоторым скрипом, что пустые гильзы запихнул. И почему пустые, он же все снарядил...
Пришел в себя, когда понял, что его ощупывают самым наглым образом. завозился. рыкнул.
— Живой и целый — вполне понятно заявил сотник стрелецкий в изодранном кафтане и заляпанный кровищей. Весело сказал, хоть и голос скрипучий, неживой какой-то. А сбоку каркнул Хассе — и его не понял. Встал, шатаясь. Сил радоваться нету, вымотался. Но атака отбита.
— Боезапас пополнить! Что? Заряды делать надо! — пояснил стоящим рядом. Наплевать на секретность, после того, как сегодняшний день пережил уже наплевать. Даже уставшим и потому отупевшим мозгом помнил — четырежды смерть совсем рядышком была и на самую чуточку промахнулась. Последняя перезарядка — и все, конец двустволке. Пустое железо. Ну почему капсюлей не взял еще коробочки две... А лучше — десять...
Сил шевельнуться не было.
Видно усталость была и впрямь чугунного свойства — потому как Паштет никак не удивился, увидев совсем рядом с собой сидящего по-турецки человека — определенно это был тартарский лучник — интеллигентный, потому что в очках, огромном малахае из собачьей овчины и заплатанной меховой жилетке на голое тело. Тело, к слову, было так себе — тощее с нездоровой серой кожей, зато густо покрытое густой курчавой шерстью.
Лучник осклабился, показывая редкие желтые зубы, сильно выпирающие вперед и горделиво представился:
— Я гениальный талант! По имени Садомазохар-терпи-бей и по званию Чабаталы мурзалар. Проникнись священным трепетом перед моей мудростью и величием!
— СодомоЗахар? — удивился Паштет, отмечая странность этого собеседника. Выглядел он наглым, но нищим. И торчащий простецкий лук был с тетивой из веревочки и колчан с парой стрел — и почему-то точно чуял — что наконечники там костяные. И очки были без стекол. Пустая оправа. Причем явно мала, не по его голове, морда очень шире, чем у прошлого хозяина очков. Странный малый. Но голос — словно у рекламного диктора. И брезгливо поморщившись оттого, что его имя произнесено было неправильно, очкастый лучник заговорил проникновенным тоном:
— Сколько раз так уже у вас было: дескать нам нужно победить мирных Хазаров, правда для этого должна умереть треть вашего населения, но это для вас не страшно, вам ведь очень надо... вам нужно сохранить самодержавие, правда для этого нужно утопить в крови пару-тройку восстаний, истребить всех темных ситхов, но и это не беда, врагов не жалко; или вам нужно защитить братьев по вере, правда для этого нужно спалить в топке ужасной войны миллионы соотечественников со всех планет, но такова их доля; вам нужна индус — три — ализация, ну и что что для этого должны умереть миллионы; вам нужна победа в войне, и не важно какой ценой — вы за ценой не постоите; вам нужно помочь очередному братскому народу одному, второму, третьему, а заодно послать войска воевать с эвоками и гунганами — но лучше ведь воевать на чужой территории, чем на своей; вам нужно... они должны... мы можем повторить... А если для этого потребуются чужие жизни, так это же не важно — бабы ещё нарожают, а не захотят так мы заставим — нам же нужно!
Немного не вязалось с глубоким, хорошо поставленным голосом само поведение говорившего — потому как он то и дело по-обезъяньи почесывался в разных местах и на его физиономии отражалось сильное недовольство этим чесом.
— К чему это все? Я это слыхал сто раз уже, надоело. И чего ты все время чешешься? Вши и блохи? — пробурчал Паштет, на всякий случай отодвигаясь.
— Это у вас, некультурных дикарей насекомые — а у меня хейтеры минусят! — огрызнулся очкастый.
Тут лучник спохватился и продолжил снова величаво и уверенно:
— К чему вам эти ужасные потери? Вот вы негуманно теряете миллионы своих людей, живете как скоты и огорчаете собой и своим поведением варварским всех окружающих соседей! Вы рабы своего царя и его бояр, гонящих вас на смерть и нищету! А ведь вы могли бы выбрать свободу! Зачем эта кошмарная резня, эта бойня, в которую вас гонят ваши олигархи и тиранический Тиран на троне! Одумайтесь и прекратите человекоубийство! Прекратите быть бессловесным быдлом! Примите благостную демократию, вы ведь все равно проиграли цивилизационную гонку — достаточно глянуть на тебя, недочеловека практически — и на меня, Человека с хорошими лицами и образцовой генетикой, сравни мой образцовый длинный череп со своей несуразной черепушкой! Мы, тартары, проведем вас в Тартарары кратчайшим путем процветания и успеха!
Паша посмотрел на ассиметричное лицо собеседника с глядящими в разную сторону глазами, подумал, что либо этого красавца конь лягнул раза три в рожу обеими ногами, а может когда рожали — прищемили дверью, попробовал заговорить в ответ, но рот пересох и речь застряла в глотке. Выдавил только странное 'Ы'. Засмущался.
Лучник обрадовался, очевидно приняв это за знак покаянного согласия и с еще большим воодушевлением и пафосом продолжил:
— Вы прозябаете в своем диком рабстве — а ведь так хорошо быть свободным человеком! И выбрать совместное путешествие с туристической фирмой нашей загонной команды, и тем более с нашими лучшими гидами, все 'олл инклюзифф' с соблазнительной, полезной аппетитной диетической пищей в виде свежей конины и с кумысом без консервантов и ароматизаторов химических. Все дороги открыты — и в Кафу, и в Гёзлев, и в Керш, отдых в Крыму, а там морские прогулки гребцом на галере или наслаждение видом прекрасных дам в гареме самого султана, или умеренные оздоровляющие физические нагрузки в каменоломнях!
Это ведь куда правильнее, чем погибать за какого-то царя богомерсзкого и его омерзительных присных... Вы сможете попасть в города не только Турции, но и Европы — и работать там, и это же настоящий безвиз в Европу, не туристический — а рабочий! Красоты и пейзажи Венеции, Пизы, Генуи, а позже и Флоренции — наша турфирма гарантирует незабываемые впечатления! Подумайте! И ради чего отказываться от всего этого прекрасного? Ради презирающих вас бояр и царя?
Паша фыркнул. Но тихо и слабо — силы тратить не хотелось. Опять попытался отодвинуться — больно уж от очкастого лучника смердело падалью. А тот пафосно и менторски вострубил:
— Очень легко жертвовать чужим ради того, что нужно тебе — чужим здоровьем, чужой молодостью, чужой красотой, чужими деньгами, чужими жизнями, чужими сапогами и шапками... чем угодно. 'Нам нужно! Нам не жалко!', только вот чаще нужно одним, а не жалко им других — патетически говорил вонючий сосед.
— Про себя говоришь и твоих приятелей? Вы — то нашим здоровьем и жизнями легко жертвуете! Вы же людоловы и работорговцы. А корчишь тут из себя, генетически успешный людоед и бандит — устав от трескучей трепотни вяло сказал Паштет.
— Я активный участник левого движения! Видишь — у меня левый глаз все время косит влево, нос у меня свернут влево, моя левая нога длиннее правой и левое яичко в мошонке — в три раза больше и висит ниже! Посмотри на мои сапоги — они желтые и оба — на левую ногу! Это все показывает то, что я весь левый и сторонник комунестического движения, завещанного нам великим Мраксом!
— Коммунистического наверное? — удивленно спросил Паштет.
— Нет, это ложное и недостойное учение, тьфу на него! Наше истинное — объясняет — кому нести! Нести Свет истинный и тяжелую собственность себе в ответственность. Вы сами, глупые урусы, недостойны нести эту обузу — ваши деньги, вещи и судьбу! Тут и встает вопрос — кому нести!
И мы приходим вам на помощь! Мы унесем все! Так вы получите полную свободу от глупой химеры овеществленной вещности! А взамен мы одарим вас любовью — нашей, искренней и полноценной, мы любим попочки ваших мальчиков и все остальное ваших девок на всю глубину! Жаль, что за девственниц ваших платят втрое, а то мы бы и их любили по дороге. Ну да баб тоже можно облагородить своим семенем...
Паша попробовал дать собеседнику в зубы, но рука плохо слушалась, не поднять ее было.
Очнулся, как из-под воды вынырнул. Темно уже. Получается — вырубился, уснув сном младенца. Подумал, что надо перезарядиться — и опять захрапел, только уже не сидя. прислонившись к колесу телеги, а сполз на подсохшую землю и свернулся калачиком.
Сон был чугунный, тяжелый и если и облегчил жизнь, то не намного. Продрал глаза, когда чуть светало. Поднял голову — понял, что подушкой был сапог не то мертвеца, не то тяжелораненного, лежавшего тихо и недвижно. Потер отдавленную щеку. Тупым взглядом окинул ближайшую местность... Увидел Нежило, тот сопел, привалившись к хозяину, маленький и тощий, словно бездомный котенок.
С трудом поднялся на ноги. Пуля изо рта куда-то делась, попросил другую у стоящего рядом таким же мрачным изваянием караульного стрельца. Тот покосился дико, но пулю вышкреб из сумки своей грязными заскорузлыми пальцами.
Ожидая, что свинцовый шарик будет кататься по обсохшему рту с деревянным стуком, пихнул серый кругляш в пасть. но почему-то полегчало вроде... Холодит хоть... Но пить хотелось так, что в мозгу извилины клубком свернулись.
Лагерь еще дрых. Мертвые и живые валялись вперемешку, только хриплый храп отличал тех, чья душа еще держалась за тело. Караульные стояли и бдили, но не браво, как в первый день, а измотанно привалясь ослабевшими телами к каким — либо подпоркам. Странно, татар было не слышно. Привычный рев труб и барабанов стих. Последнее время даже и привык уже.
— А татарове что, ушли? — без особой надежды на чудо спросил у часового.
Тот что-то проворчал. Паштет не понял. Переспросил. Часовой криво усмехнулся и посунувшись к левому уху еще раз сказал, на этот раз понятно, что — нет, стоят, осаду держат. До туго соображающего попаданца наконец доперло — оглох он на правое ухо, причем странно — там какой-то шум и писк, отчего звуки голосов как-то странно мнутся и слипаются. Наверное это от пушки — Паша от нее стоял слева и тяжелая волна грома била именно в многострадальное правое ухо, хоть рот и открыт был, как положено при канонаде. Новое дело.
Со стоном облегчения сел на землю. Очень хотелось лечь и старая рекомендация Уинстона Черчилля — не стоять — когда можно сидеть и не сидеть — когда можно лежать — сейчас была как никогда понятна и одобряема. Но надо было зарядить патроны. Выбраться из этой заварухи Паштет уже и не надеялся, но все же барахтаться решил до последнего. Руки были как чужие, маленькие медные капсюля то и дело вываливались и норовили укатиться, но Паша им это не мог позволить, каждый был сейчас дороже здоровенного бриллианта, потому как обеспечивал еще немножко жизни.
А жить очень хочется. Особенно когда сидишь в осажденной крепости и вокруг валяются кучами те, кому уже не повезло. И теперь на их лицах, в потускневших и подсохших на жаре глазах, в распахнутых предсмертным воем ртах, в развороченных ранах радостно копошатся омерзительные гроздьи бодрых и шустрых опарышей. Это очень наглядный пример, до рвоты наглядный.
Пороха Паша сыпал от души, черт с ним, что плечо отобьет. Сегодня не до синяков будет. Панцыри держат удар свинца рубленого, плохо, но держат. Это очень досадно. Подумалось, что кирасиры Наполеона были не такой глупой затеей.
Притащился помятый "Два слова", стал помогать. Одежда — в клочья драная, колет иссечен — а вроде целый, прохвост.
Чертовы капсюли вертко выскакивали из пальцев, хорошо догадался чей-то бурый плащ на коленки постелить, чтоб не закатились куда. Руки слушались плохо, усмехнулся грустно, когда дошло — что напоминают ему эти экзерциции. Точно как с игральным автоматом, где страшная стальная лапа-манипулятор никак не могла ухватить легонькие меховые игрушки. Или как двумя гвоздодерами с корявого пола поднимать капельку ртути.
Дело продвигалось очень медленно. Чьи-то сапоги грязные в поле зрения попали. Нехотя повел глазами — сотник словно невзначай подошел, глазом глянуть на диковины немецких немцев. Раньше бы турнул, а сейчас как у помятого прессом терминатора — каждое движение было ощутимо трудным и говорить не хотелось, сели емкости энергии, сдохли атомные аккумуляторы и остались жалкие резервные карманные батарейки. О, Хассе тоже подтянулся! Прямо клуб знаменитых этих... ну, как их там... А, неважно.
Встрепенулся — какая-то пальба вдали, шум. Не там, откуда волнами шли атаки — а за спиной — в тылу лагеря, хотя где может быть тыл у осажденного со всех сторон гуляй-города? Вытаращился вопросительно на начальство.
— Вода. Наши вылазку к реке делают. Твоего тоже послал и еще нескольких наших. Майстер велел — с трудом ворочая языком, пояснил канонир.
— И мои частью пошли — подтвердил по-русски московит. О, слух вернулся за ночь, хорошо...
Начальники присели рядом в тенек от телег, вытянули ноги, распихав лежавшие трупы. Один застонал — раненый оказался. И под телегой — еще двое. Надо же, выжили.
Оказалось, что сказал это вслух, на что тот из раненых, что побойчее, с обидой заявил, что не только выжили, а еще и по ногам тартарам стреляли снизу и шпагой одному колено продырявил, а потом и прирезал, как упал тот.
— Хорошо воевали. Принесут воду — про вас не забудем — прохрипел Хассе.
— Тартары ушли? — обнадежено спросил раненый.
— Нет. Им уйти невмочь — показал стрелецкий начальник знание языка чужаков.
Помолчали. Даже Паштету была понятна патовая эта ситуация. Как с тем медведем пойманным, который и сам не идет да и вести не дает, не пускает.
Татары не могли оставить заслон и уйти. Русских слишком много, могут побить заслон и напасть с тылу или не дать уйти потом вися на хвосте. Более того — не очень все радужно обеим сторонам. Осажденным деться некуда, татарам просто уйти, ввиду отсутствия пороха для пушек и бессмысленности потому штурма Москвы — нечем ибо продолбить стены Кремля, опять же нельзя, они на карту все поставили и нищими вернуться — положить зубы на полку и последние шальвары отдать за долги. Опять же просто уйти тоже русские могут не дать.
