Войско боярина Шереметева, посланное на помощь черкесам, пересекая Муравский шлях увидело — тут прошла Орда! Сотни тысяч коней, овец и прочего скота как саранча выжирали в траве до голой земли широченную полосу по обе стороны дороги. Воевода принял решение — и пошел вслед татаровам. И вскоре догнал огромный обоз орды, везший все припасы для войска. Громадный запас стрел, жратва, баранты овец на прокорм, табуны сменных коней, верблюды, тысячи груженых телег, шатры, утварь, одежа и черт еще знает что! И даже прекрасных аргамаков ханских две сотни! Все, что нужно для успешного похода — все тут имелось.
Обозники были вырезаны, богатую добычу погнали и в Рязань и в Ряжск и в Мценск разными дорогами. Так, чтобы хан не смог вернуть себе весь обоз сразу. Для того, чтобы это сделать, пришлось послать половину войска Шереметева погонщиками да возничими, да и то людей не хватало люто, больно уж много захватили добра. А другая половина — в которой мальчишкой совсем зеленым и сотник был — пошла за Ордой. Хан, как только узнал, что его так обобрали и обидели, мигом повернул обратно, немало удивив жителей Тулы, которую как раз собирался штурмовать. Божьим провидением посчитали, когда грозная орда, даже не запалив посад, развернулась и ушла прочь.
Шли татарове полным махом и на второй день столкнулись с полками воеводы Шереметева на Судьбищенском поле. В конной встречной сече татарский авангард был разгромлен, но за ним шли все силы и своим тяжким таранным ударом они опрокинули боярскую конницу московитов.
Воевода был тяжело ранен, а бежавшие укрылись за стрелецкой обороной. Не зря готовились — гуляй — города там не было, потому пришлось помудрить и помахать топорами, валя деревья и устраивая из них загородь. Рубили так, чтоб оставались пни — до сосков отмеряя, чтоб пищали класть удобно. Отсекали ветки не у ствола, а чтоб дерево становилось рогаточной растопырой. И так укладывали, остриями в сторону атакующих. Овраги там имелись, так все это разумно сочетали — как рвы с завалами. Запас чеснока весь срасходовали. Преследовавшие татарове, уже празднующие победу, с ходу напоролись на эту оборону и стрельцы дали залп прицельно. Солоно пришлось — атаковали ордынцы яростно и неудержимо, без обоза все их дело рушилось сразу. Резались весь день, пороховой дым затягивал слоистым туманом поле. Вот там было страшно, потому как татаров было вдесятеро больше. И лезли они осатанело, не считая потерь.
Хан — настоящий воин. Сам свои тысячи в бой водил. До самой ночи рубились яростно. Стрельцам тоже приходилось сечься, да еще с неба сыпались тысячи стрел. Ночь мигом пролетела и сеча пошла с новой силой. Только вот уже стрелы у татар кончились, потому резня шла не в пользу ордынцев. А порох и пули у стрельцов еще имелись. И били они почти в упор, шили увесистые свинцовые шарики, размером с голубиное яйцо, сразу по два — три врага. И тогда татарам еще огневой бой был внове, это сейчас уже и сами научились.
За это время полоненный обоз ушел уже так далеко, что догнать его и степняки не смогли б. Хан это понял, обошел забивший пробкой дорогу русский отряд и пошел восвояси, не солоно хлебавши. Провалился Большой поход бесславно. Пошли татарове по шерсть, а ушли сами обстрижены. А Великий государь милостиво одарил и воеводу и ратников. Сотник поцокал языком, вспоминая с удовольствием свое первое дело.
За разговором и свечерело. Клевавший носом Паштет с трудом поднялся на ноги, потер ладонями лицо. Странно было — противное ощущение, словно не своя кожа, а сохлая залежавшаяся колбаса, покрытая липким и мерзким налетом. Козырнул автоматически сотнику, сам понял по удивленным глазам стрельцов, что к такому жесту они не приучены, но уже было как-то наплевать. Как-то сам собой воинский этот жест получился.
Камарады дремали в теньке от телег. Сел рядышком, вытянул ноги и как провалился. И зло разобрало, как когда-то в аэропорту, когда не мог понять, как работают краны в туалете, новомодные какие-то присобачили, то ли лазерные, то ли еще как — но с ходу было не понять, как их, подлюк, открывать. Хоть канючь, как тот герой анекдота: "Краник откройся!" И в этой громадной душевой, тоже ни черта было не понять — как воду-то включить? Заковыристые сантехнические приблуды нагло сверкали никелированными частями, пускали яркие блики, но воды не удавалось добыть. Ну не лизать же влажные стенки? И на полу, как на грех очень ровном и гладком ни одной лужицы. Чертовщина! Вот придется идти в бассейн, что за стенкой и пить воду оттуда, хотя она и с хлоркой.
— Не помывшись — в бассейн идти нельзя — заявил знакомый голос.
Глянул. Ну да, вездесущий Хорь сидит у костерка на гладком кафельном полу — и альва эта темная тут же — жарит что-то на прутике.
— Сосиску хочешь? — спрашивает.
— Какая же это сосиска — у нее вон лапы и хвост. Крыса это!
— Сразу уж и крыса. И не крыса это, а белка. Диетпродукт, сродни кролику. Полезно витаминами, солями и микроэлементами.
— Не, сам ее ешь. Мне воды надо!
— Нету воды. Отключили за неуплату у соседей снизу и сбоку.
— А я-то при чем? — разозлился Паштет.
— Так сам у соседей и спроси. Вон они — явились, не запылились. Слышишь, стучатся? — кивнул Хорь.
Паша зло стал засучивать рукава ватника, но те как-то не заворачивались, словно стали жестяными на манер кровельного железа. Глянул, что за чертовщина? И удивился, рукава до плеч были покрыты красно-коричневой засохшей кровяной коркой. А в дверь и впрямь настойчиво барабанили.
— Открой им! — велел Паша альве.
Та (или тот?) гибко вскочила на ноги, мигом оказалась у входа и щелкнула засовом.
— Это я зря! — успел подумать погорячившийся попаданец, увидев валящую в проем многоголовую массу червивого мяса с сотней оскаленных мертвых лиц...
— Голова садовая! Лови! — и Хорь кинул Паше вороненый автомат Калашникова обильно увешанный какими-то рукоятками, прицелами и прочими глушителями на планках Пикаттини. Попаданец махнул руками, но те были онемевшими и не послушались, оружие пролетело совсем рядом и загремело с металлическим дребезжанием по сияющему кафелю, скользя дальше и дальше, а по спине ледяным языком лизнул ужас. И не крикнуть даже! А вал дохлятины злой — вот уже! Беззвучно рявкнул от отчаяния что-то немое и рванул навстречу. Больно ударился лбом об что — то острое. Ошалело завертел головой, потирая ушибленное место с быстро набухавшей шишкой.
Дохлятина с обсохшими зубами и глазами мирно и спокойно лежала в нескольких шагах. Приснится же такая дрянь! А боковина у телеги — угловатая, да. И гвозданулся башкой сильно, аж искры из глаз. Стук, видать, вышел громкий — и Гриммельсбахер и Шелленберг обернулись и не то, чтоб заржали или ухмыльнулись, но прищурились оба ехидно.
— Черти гонялись? — спросил "Два слова" очень иронично.
— Мертвецы — сухо ответил Паша. Сил ушло на это слово так много, что понял — есть шанс стать еще большим молчальником, чем этот скупой на речи немец.
— Тоже нечисть! — уверенно заявил молчун.
Игрок недоуменно уставился на своего товарища. Видать такая болтливость была ему внове. А за щитами слитно грохотали барабаны "соседей".
Глава двадцать третья: Руки султана.
Осажденный лагерь замедленно суетился. То есть все поспешали со всех сил, готовясь к штурму — как могли быстро. Только сил на "мигом" не было и поспешалось как-то с затруднением, словно в вязком киселе двигались люди.
Утро еще было прохладным, солнышко только взошло и не успело еще раскочегариться. Глянул на дымки фитилей — и понял, что штурм уже начат, раз запалили, посмотрел в поле. Завыли бычьим ревом трубы, засвистели дудки — и у московитов тоже, хоть и куда жиже и разрозненнее.
Татары двинулись. И стена их атакующих в этот раз была куда цветастее и куда блискучее, чем все ранее виденное.
— Наша смерть — тусклым голосом сухо заявил Гриммельсбахер.
— Пестренькая такая — весело отозвался "Два слова".
— Десять против одного, что и сегодня мы живы будем — прошелестел Хассе. Неожиданно игрок, до того бывший в печали и грусти, оживился:
— Принимаю!
— Дурень азартный — хмыкнул молчун.
— Отбрызни, нудный филистер! огрызнулся неожиданно бодро игрок.
Цветастая стена катилась размеренно и неудержимо. Ярко-зеленые, красные, рыжие и белые пятна сочных, насыщенных цветов. Хорошая одежда, качественная и дорогая. И блики на оружии и доспехах. Не серое гнущееся железо. Сталь у них в руках. Блестящая, любовно отполированная. Дорогая и качественная.
Орудие рявкнуло и катанулось назад. Паштету показалось, что раньше бахнул канонир, чем делал это вчера. Расчет мигом перезарядил орудие, насовав всякого собранного вчера хлама. Поднял глаза — и обомлел — нарядно, по-праздничному одетые воины были совсем рядом. Опять рев пушечного выстрела и тут же треск пищалей и мушкетов. Руки задрожали, очень хотелось глянуть — где сейчас враги, если рванут бегом — то и все. Но все пушкари, не отвлекаясь, делали свою работу. И успели третьим выстрелом вбить горку металлического тяжелого хлама в набегающую толпу. Визг, рев, проклятья и гром близкой пальбы. Шелест стали близкий — наемники рванули из ножен шпаги, стрельцы — сабли. Волна атакующих докатилась до щитов, только не ринулась, как вчера через доски — на что уж там встали нападавшие — Паша не понял, но увидел над верхом щитов ряд голов в странных квадратных шапках, плечи — и внезапно пыхнувшие в принимающих стрельцов и немцев дымки. Татары сами дали залп из мушкетов! Стук яблок, крики, стоны и рев Хассе под ухом:
— Пауль, сто тебе чертей в печенку!!!
В странно замедлившемся времени потянул свою двустволку. По шлему щелкнуло что-то вскользь, но с такой силой, словно колом вдели со всей дури. Показалось, что голова оторвалась и теперь болтается там, за спиной на тонкой нитке вытянутой шеи. Присел на корточки поневоле, глаза заслезились, хотя откуда в высушенном до состоянии вяленой воблы теле еще влага? По бабьи взвизгнул стрелец рядом, скорчившись уткнулся разбитой головой в грязную, разжиженную прошлой кровью землю.
Показывая завидную скорострельность татары дали второй залп с верха щитов. Явно снизу подавали заряженные аркебузы. Ответный огонь был редок и жидок, хотя в бахроме квадратных шапок образовались дыры и прорехи.
— Пауль!!!
Под мышки подхватили с боков, поставили на ноги. В голове гудело и сильно тошнило, адски захотелось блевануть, видел окружающее словно через грязное и неровное стекло, но раскаленным шилом в сознании — стрелять, стрелять, пока не поздно, валить этих бойцов пока есть возможность, эти ребята — мастера боя, умельцы, не хуже немецких наемников. И Нежило тут же — вопит тихонько, широко открыв щербатый рот:
— Хозяйин! Вот тута я!
Хорошо, когда есть мышечная память. Если б не отработка прицеливания до осточертения еще там, в будущем времени — ни хрена бы не смог своей отбитой головой командовать уставшему до предела телу. А так оно само, это тело приложило ружье к плечу и пальцы сами нашли курки и спуск.
Удивило, что дуплет весомо качнул тело назад, аж ногами пришлось переступать. Да, ослаб, реально ослаб. Пальцы сами закинули патроны в казенники, не так шустро, как в компьютерном шутере, но все же — быстро. Увидел, что редкая стала бахрома, довернул свою легонькую двустволку в другую сторону, словно башенные корабельные орудия — врезал по тем голова и плечам с самострелами, что над другим щитом торчали. И еще. И еще.
Рядом рассыпалась острыми щепками боковина телеги, о которую оперся спиной. Приложило доской плашмя, словно кто-то по ней сзади пнул. Понял — пули рядом шмякнули.
Смертная тоска накатила — сейчас влетит свинцовый шарик в пах — раздробит таз и все — только волком выть останется. Почему-то попадания в грудь и живот Паштет опасался меньше. И еще то помогло, что суетился он, как однорукий в почесухе, некогда было упиваться своими терзаниями и страхами — просто не оставалось времени на постороннее.
Празднично и ярко одетые воины уже ловко прыгали через щиты, явно им там помогали так сигать. А с этой стороны встречала жидкая цепочка еще державшихся на ногах стрельцов и наемников. Вал атакующих отбросил защитников к телегам, Хассе орал, отбиваясь в тесноте банником — впрочем, весьма успешно, здоровенный, зараза — и Пауль понял задачу.
Еще вчера поглядел — щиты были надежно прикреплены к земле — оглобли — станины примотаны веревками к вбитым колам и суетившиеся там во время боя татары как раз яростно резали эти веревки, чтоб рванув освободившиеся оглобли, опрокинуть щит и открыть пролом своим. Точно то же сейчас делали и эти красавцы яркие, сгрудившиеся именно у мест, где крепеж был.
Их уже здесь было много, но за щитами теснилось и орало куда больше — перебираться через более чем трехметровый забор было все-же непросто. Рухнут загороди — и потоком польются, тогда — точно — сметут. Да просто даже массой своей. Выражение "живая сила" тут было наглядным.
И следующие выстрелы Паштет сделал по круглившимся беззащитно зеленым, красным, оранжевым и синим спинам. И слаженно возившиеся кучки воинов рассыпались под картечью, враги падали, корчились, вроде наповал и не убил толком, а работу сорвал напрочь. Но и его заметили — кинулись, благо недалеко. А навстречь — свои в перехват, сшиблись рядом тесной собачьей свалкой, пошла грызня. Даже саблей толком не маханешь в давке такой, словно час пик московского метро, кулаки, ножи, зубы — все в ход пошло, только б врага убить или хоть покалечить. Многоголосый рев, вой, ругань самого забористого свойства на нескольких языках сразу заглушили стоны и проклятья раненых. Точно — поле брани!
Попаданец в последний момент ухитрился прыгнуть спиной вперед на повозку, заскочив задом на побитую пулями телегу. Краем глаза успел схватить юркнувшую под ту же телегу приметную рубашку покойного Шредингера, тут же о слуге думать стало некогда, только и успел пнуть сапогом в оскаленную рожу, самую ближайшую и накинувшихся на него цветастых вояк, ответно словил больнючий удар в грудь чем-то остро-колючим, отмахнулся по бритой башке горячими стволами ружья, получил по зазвеневшему шлему и тут же чем-то тяжелым по ляжке, туловищем дернулся дальше, отползая и отбрыкиваясь ногами от лезущих следом. Помогли свои, выдернули с телеги, как морковку с грядки.
Залязгали сабли — рубились теперь через телегу, стало где размахнуться и паре этих странных татар, метнувшихся следом, досталось в несколько лезвий — чуточку у московитов сабли оказались длиннее, чем у пришлых, да и были у ярких в руках странные сабелюки — выгнутые лезвиями внутрь. Походя вспомнил — ятаганы называются. Тут же забыл, потому как не до того стало.
Не пойми откуда — со спины грохнул нестройный залп самопалов и стоявшие рядом стрельцы в меру своих оставшихся сил ломанулись на ту сторону, пока врага пулями посекло и чуточку враг растерялся, потеряв многих своих. Оглянулся. Прям картинка — последние солдаты Урфина Джюса, только одеты в стрелецкую грязную рванину и замотаны окровавленными тряпками. Все, кто из раненых еще мог пальнуть из мушкетов и аркебуз — стояли колченогой поломанной изгородью, вторая линия защиты, она же — последняя. И не только пищали оперли на подставки, а и сами с какими-то подпорками и самодельными костылями были, офигеть картинка.
