Паштет

И сражения, в котором он принял и сам участие не припоминал. Но это как раз нормально. Не удивляло. По давней российской традиции — поливать говном предшественника — последнему Рюриковичу от утесняемых им Романовых досталось полной меркой. Да и потом хорошо о нем отозвался только тиран Сталин, даже фильмы про него снимать стали, но после Сталина все на круги своя вернулось. Никаких побед и успехов у жутких тиранов быть не может — только мрак, провалы и кошмар.

Попадалось на глаза Паштету исследование костей покойного семейства. И как человеку, не чуждому подумать иногда — бросилось в глаза несколько странностей.

Получалось так, что у Ивана ртути и мышьяка было в разы больше, чем в норме. Значительно — больше. И у старшего его сына — тоже. И у первой жены — обильно. Не помнил точно, но вроде как раз в тридцать выше. А у третьего сына Федора — в норме. При том первые двое детей Ивана от любимой жены — нормальные, здоровые были. Один от сильнейшей простуды помер (а от воспаления легких и посейчас люди мрут за милую душу), другого якобы папа жезлом угробил, только вот на момент болезни и кончины расстояние между папиным жезлом и сыном было великовато. Длинновато, для даже царского жезла из бивня нарвала. Какие бы ни были у папани длинные руки — не дотянуться.

А Федор был 'блаженный' — то ли глуповат, то ли слабоумен, то ли еще что. А уж последний Дмитрий — и вовсе эпилептик. То есть видать, что чем дальше, тем папа был хворей и хворей. И писали умные люди, что такое вполне бывает при отравлении родителей ртутью. Тогда дети рождаются неполноценные. (Хотя тот же Гай Юлий, который еще и Цезарь — был эпилептиком, а здоровым морду утер).

Да и изменение характера Ивана, как писали, очень похоже на симптоматику отравления ртутью — перепады настроения, агрессивность, вспыльчивость, тревожность, мнительность. У 'доброжелателей' Ивана ответ был готов — разумеется, сифилис он лечил. Правда не было никаких на этот счет данных, кроме сосания пальца поздними писаками. Или совсем не пальца. Благо сифилис на костях отлично следы оставляет.

Но 'какая разница'? Писака может ляпнуть что угодно. Раз — и у того же Дракулы полстраны уже бояре, ага. И всех казнил поголовно, один остался. Бумага — все стерпит, валяй, не стесняйся!

Как ни старался Паштет, а ничего внятного вспомнить не мог про этого царя. Хотя, немного подумав, что делать после всех напряг было непросто, припомнил разрозненное — ну да, Астрахань брал, Казань брал, Шпака — не брал! Вспомнил, что при Иване Грозном было полно толковых реформ, но какие — хрен назовет, территория Руси увеличилась вдвое, многие народы под корону перешли — и причем вполне добровольно. И еще такой нюанс всплыл — добился Иоанн звания цезаря — царя по-нашему. До него правили Русью всего лишь князья. Великие — но всего лишь князья. А это статус иной и почет стране тоже. Князей — как собак не резаных. А цезарей — по пальцам на руке пересчитать можно. И стать таковым — очень не просто. Не просто самоназваться — а чтобы и соседи признали таковым.

Ненависть к царю у последующих правителей вполне была понятна — он посмел казнить представителей элиты! Такое не прощается и потому хула ему была обеспечена. Как и тому же Николаю Первому, что посмел повесить аж пятеро дворян.

Можно десятками тысяч казнить быдло — за это только восхвалять будут. Как ту же Екатерину, разгромившую люто и кроваво Пугачовский мятеж. Но элиту трогать нельзя! За это и Сталина анафеме предали. Можно втихую травить друг друга, допустимо удавливать по тюремным камерам, заморивать голодом или топить в ссылке. Но — тихо. Свои люди, сочтемся.

Нельзя казнить прилюдно, давать понимать быдлу, что элита — такие же люди из мяса и костей, корыстные и не всегда умные. Для простого народа — это небожители бессмертные, которым вольно творить что душеньке угодно. А тут вдруг раз — и полубог ногами дрыгает, в петле веревочной на общем обзоре язык вывалив. Некрасиво!

И уж совсем некрасиво оттирать в сторону дворянство и создавать вместо старого, заслуженного — новое из всякой сволочи и теребени. Уши, хоть и оттоптанные частой и близкой пушечной стрельбой — Паша держал открытыми. Слушал, что говорили вокруг, прикидывал. Доперло, что кромешников своих именно для замены дворянства старого царь создал. Но — не получилось. Новые дворяне не оправдали надежд. Потому сейчас уже не в фаворе. И это царю не простили. Ни старые дворяне, ни новые. Всех он обидел.

Но то — догадки. Если этот воевода с сучьим выменем выздоровеет — то очень может быть — пойдет Паштет и дальше чудодействовать. Не ровен час — и к Иоанну пред светлые очи предстанет. А таблеток — мало осталось. И как лечить от отравления? Может его и не травят, а жрет из посуды, раскрашенной соответственной краской. Вон в Древнем Риме — дохли художники и особенно маляры — быстро. Потому как красочки с ртутью и свинцом и соответственно пары от них — пока сохнут — самое оно для сдохнуть. Запомнилось, когда по развалинам Помпей водили. Причем раньше дохли те, что имели дело с красной краской, а вот маляры с голубой жили дольше, хотя она и была в разы дороже и покрашенная голубым вилла нагло показывала невиданное богатство своего хозяина.

Грустно усмехнулся, вспомнив, как потешался над незамутненным приятелем Лехой, оказавшемся в том времени, о котором не знал ничего ровным счетом. Попаданец никудышный, да. А теперь сам ровно в том же положении.

И ничего в голову не лезет, тем более что, потратив массу времени на подготовку к портированию успел Паша убедиться — все очень не просто и залихватские успехи книжных попаданцев, одним махом создававшим у потрясенного Сталина под носом за неделю линкоры и космоносцы космофлота с лазерными пушками — сказки почище Ивана-Дурака со щукой и самоходной печью.

Во всех этих широкозамашистых свершениях обязательно упущены мелкие детальки, от которых все задуманное рушится сразу и наповал, как слон, убитый в лоб тяжелой винтовочной пулей.

И не знает Паша тут ни черта вовсе. А успел уже убедиться — тут жизнь нимало не проще, чем в его время. И хитросплетений масса — причем самых непонятных для человека из постсоветского времени. Причем у наемников свои тонкости, у крестьян — свои. А уж про дворян и говорить нечего. Причем для них все это понятно и известно, а он дуб деревянный в хитросплетениях. Даже деньги толком не научился считать. Вот чертов Шелленберг прекрасно понимает разницу 'копейки' от 'саблинки', такой же монетки, только всадник на аверсе (или это реверс монеты?) не копье в руке держит, а саблю.

Они тут рыбы в воде, а он, Паштет, — как неуклюжий водолаз.

Мысли так утомили, что незаметно для себя заснул и тут же — вздрогнув всем телом, проснулся, потому как лезла к нему щелкающая зубами залитая кровью жуткая харя, а ни руки не поднять, ни головой не боднуть.

Надо же, сплошные приключения, а как бы он с удовольствием посидел в пивнушке за кружечкой холодного пива... Казалось там — скучно живет, остроты не хватает, так больше жить нельзя! Так бы и дал себе, дураку, в морду!

Но с другой стороны — есть чем гордиться. Устал, конечно, ан много чего свершил!

Передернуло ознобом по спине, когда вспомнил последний бой. И теперь наконец понял сам — что такое рукопашный бой. Не киношный или книжный — а вот такой, когда врага руками — пашешь. Ножом в бок, прикладом — в лицо. В человеческое лицо и живые глаза. Окованным прикладом со всей силы — хрясь! С треском костей и рвущегося мяса, с длинными кровяными брызгами! И счастье бурное, что поломал там все и этот — уже не встанет. И совершенно нет дела до его седенькой старушки-мамочки.

Родители у Паши были еще советского глупого воспитания, гуманизм, то се, все люди — братья, человеческая жизнь священна, слезинка ребенка...

Каким верхом идиотии все это отсюда смотрелось.

Гуманизм ставит в центр человека. Сразу тонкость — человека как категорию или конкретного засранца? Допустим, второе. Что конкретно нужно для него делать, используя все ресурсы? Сделать из него бога? Опустить его в пиво и посыпать колбасками? Позволить срать на голову другим людям?

Человек есть ресурс. Его долго растить. От него всегда можно получить пользу, хотя бы мыло сварить. Настоящий гуманист насквозь видит, сколько с какого человека можно максимально получить для общества, и знает, как это устроить. Поэтому он естественным образом относится к человеку так бережно, как тот реально заслуживает.

А по возможности с походом. Тот человек, который трагическим образом не может быть полезен, зато представляет для общества опасность, так и просится на утилизацию в рамках все того же гуманизма.

И что бы там ни говорили — а не годится тут гуманизм, когда тебя самого хотят зарезать или погнать в рабство, что немногим лучше. 'Чтобы получить лекарство, дающее здоровье и молодость, надо взять большой глиняный сосуд, поместить туда живого рыжеволосого раба и залить его медом, после чего сосуд закрыть плотно и выдерживать пять лет в прохладе и не на солнце. Раба перед этим кормить орехами и последнюю неделю не кормить, а только поить чистой водой. Полученное лекарство можно принимать с разбавленным вином, и оно омолодит и очистит организм' — запомнился старинный римский рецепт... А в Риме культура куда повыше была, чем в Крыму. Вся европейская цивилизация на Римской основана — и даже деление города на кварталы, названия улиц, многоэтажные дома и странноватая привычка европейцев не считать первый этаж жилым — все оттуда. Готовить в Риме запрещалось в многоэтажках, потому на первом этаже были фаст-фуды (они тоже оттуда корни тянут) и магазины.

Помотал со сна отяжелевшей головой. Вздохнул.

Сидящий рядом сотник усмехнулся тонко самыми уголками губ.

— Что, лекарец-ста, на поправку дело иде?

Черт, дорого бы дал Паша, чтоб говорил его знакомец нормально, как Паштетову уху привычно. Как в книжках про попаданцев. Эти же словесы и понимались и переводились через пень-колоду. Но по виду собеседника судя — подошедший недавно здешний слуга, одетый куда побогаче, чем сотник, но державшийся с явным уважением, почтительно что — то даже не шепнул, а быстрыми пальцами ловко показал.

И сотник потаенно огляделся, выдохнул с облегчением.

Не сказать, чтоб попустило, но видать — стало боярину легче. На поправку пошел.

Надо бы порадоваться, но усталость чугунная, словно на плечах свинцовые грузы.

— Должно было помочь. Всегда помогает — сказал Паштет. Немного подумал и добавил, что случай — тяжелый, так что...

Не нашел что добавить, вздохнул. Огляделся. Бездельно только они двое сидели, остальные, кого глаз видел, были заняты, включая совсем маленькую босоногую девчонку, которая зорко глядела за десятком гусей, щипавших траву. Размером она, пожалуй, сама была как крупный гусь — но с хворостиной и потому ее слушались здоровенные птицы. Паштет к ним относился с опаской — было дело щипанул его такой вот — и оказалось, что клюв у того буквально с зубами, больно было сильно и царапины серьезные остались.

Глава двадцать восьмая. Казанский сериал.

Сотник огляделся внимательно по сторонам, потом, придвинувшись к уху негромко стал что-то говорить. Паша забухтел, чтоб попроще выражался его собеседник. Не получалось велелепое многоглаголенье промптом перевести. В этом чертовом старом русском языке многие слова означали совсем иное, что потом означало. Уже умаялся раньше Паша, пока допер, что 'могила' — это холм, а 'короста' — это гроб. Теперь непонятное было в том, что говорил сотник сейчас. Понял, что князь Юрию не очень приятно, когда при нем говорят о прелестных письмах. Не любит боярин такового совсем. И лучше рот на замок, чем такое баять.

Сотник усмехнулся и словно с дитем малым стал разговаривать, подбирая словесы попроще. И как бывает с непонятным языком — все не шло не шло, а потом мозаика сложилась. В молодости князь попал в опалу царскую, когда Иван Великий поймал князя и его брата на подделке грамот о владении деревни спорной. Там запутанная история была — один их родич деревеньку заложил по-глупому, а братья взялись ее возвращать именно прелестными письмами, представленными в суде. Почему-то слово 'прелестные' сотник выговаривал как-то неодобрительно и даже брезгливо. Про ненастоящесть писем Паша понял, как и то, что эксперт — царь быстро подделку обнаружил и раздал всем сестрам по серьгам.

— И с полутретьястаж рублев пошлины и убытки на них взяти повелел государь! — закончил рассказ про суд сотник. Паша только головой помотал, не поняв числительное. Но главное понял — сумма была серьезная и наказание за представленные в суд поддельные документы впечатляло московита даже через столько лет. Документики, значит, подделываем с молоду...

Учитывая и свежую ложную грамоту о подходе царского войска, которая хана сейчас так напугала — видать и впрямь князь и боярин Юрий фальшак делать не чурался, и царь его за полезные подделки не карал. Но от пришлого немчина намеки такие не понравились и потому тогда в беседе пациент похмурнел и посерьезнел. Пауль вывод сделал верный и пообещал сотнику скользкую тему впредь избегать. Собеседник явно обрадовался, что успеха добился в втолковывании немчину прописных истин, ликом посветлел.

И чтобы лекарь не понял сказанное превратно — де князь только и может, что писанину писать нелепую — серьезно сказал, что боярин Юрий в пушкарском деле горазд и взятие той же Казани без него было бы долгим и куда сложным. Паша переспросил — и получил весьма точную и по-военному сухую сводку того, где и как командовал его пациент артиллерией — причем всегда — успешно, да и саперным делом ведывал не хуже — успешные подкопы с фугасами под стены Казани, решившие исход штурма и боярина Юрия дело было. Государю мил, доверенный он, потому при случае слово его государь принимает!

— Точно теперь — попался я к Ивану Грозному — с некоторым облегчением понял Паштет. С облегчением, но и с тревогой. Все же жуткие россказни про Ивана Террибля поневоле отпечатались в памяти. Сплошной ужас и кошмар в кровавом угаре!

И спросил сидевшего рядом московита — а он сам Казань брал?

Сотник отрицающе помотал головой и чуточку сконфуженно ответил, что мал был в то время. А дело было долгое и кровавое. Вот Азтаракань — да, оба раза брал. Но там не Казани чета была, куда веселее.

Опять не понял. Тьмутаракань — знал, даже был на руинах этого поселения, что неподалеку от Тамани. Азтаракань — слышал впервые. Переспрашивать толку мало, потому про Казань спросил. К стыду своему ни черта он про ее штурм не знал, откуда-то только кадры из фильма всплыли, где хищнолицые царь Иван да князь Курбский отирались около какого-то частокола, в который впивались татарские стрелы.

Как ни странно, а сотник с удовольствием взялся рассказывать, а так как был он человеком военным — то и говорил суховатым точным языком, отчего Пауль понимал, как ни странно, практически все. Редко переспрашивать приходилось, причем видно было — вопросы задает нелепые, для собеседника удивительные, потому как показывают — не понимает немчин в самоочевиднейших вещах ничего.