Опять дремал впрок. Потом явился посыльный, отвел под другой навес, где Павел и увидел дрыхнущих приятелей — наемников. Пристроился на жестковатой попоне и вырубился. А утром разбудил свежий, бодрый сотник — отвел к воеводе, который забрал все таблетки от головной боли, заплатив маленьким мешочком. Правда, был мешочек тяжеловат для своих размеров. Спорить с начальством Паштет посчитал рискованным делом, нравы тут в Средневековье ему были чуток известны, правда больше по книжкам про европейские дела, а уж у Грозного и вовсе все должно быть ужасно, надо полагать. Хорошо, что не отнял просто задарма. Заметил все же старикану, что одна таблетка — на один раз, больше есть смысла нет. Вспомнил не раз слышанное, что брутальные пациенты любят сожрать все сразу, дескать быстрее перестанет болеть, кидают горсть таблеток в пасть. Потому и сказал, что пищаль заряжают одной пулей, нет смысла ствол забивать пулями под срез — то же и с лекарством. Убить боль можно одной такой пилюлей, не надо зря добро переводить. Ну и помолиться после приема снадобья тоже надо.

Воевода, как ни странно — все понял. Кивнул согласно. А потом было велено лекарю ехать в Москву.

Приказ обсуждать не стал, понял, что там надо встретиться с нужным человеком и вылечить его от странной хвори, которая в устах военачальника прозвучала странно — и Паша не сразу понял, что такое это. Непонятная хворь — "сучье вымя", попросил отправить с собой и наемников. Такую мелочь, как несколько немчинов в сопровождение, воевода разрешил не поморщившись. На том и распростились, разве что показалось Паштету, что прощальные слова боярин произнес с каким-то намеком, выделив интонацией так, что понятное дело — еще встретиться желает.

До Москвы оказалось не так далеко. Да практически — рядом она была. Паштет уже смирился с тем, что жаркий густой воздух страшно смердел падалью и дерьмом, откуда бы не дул ветерок. Вздувшиеся трупы, людские и конские, валявшиеся вдоль дороги на обочинах и дальше — в полях и перелесках то поодиночке, то кучами — внятно показывали источник запаха. Ясно — тут шла драка между арьергардом татарского войска и догнавшими их кавалеристами Хворостинина. Сначала подумал, что тут все подряд, ан увидев телеги и мужиков, которые укладывали на них голые тела — понял, что своих воев все же похоронят как надо.

Немножко удивило попаданца, как отличать одних голых — своих — от других — врагов, шмотки видны были крайне редко, да и то понятно, что уж очень рваные и запачканные. Потом догадался — мусульмане не зря величались гололобыми в старых былинах — бритые макушки, а христиане волосатые все же головами. Как раз мимо проезжали — увидел русые волосы, свесившиеся на бортовую жердину.

Хотя черт их разберет, этих предков — сам же видел и обритых стрельцов. От вшей помогает. Потом вспомнил, что у мусульман вообще-то обрезание должно быть, вот тебе и внятная примета. То, что мертвяков раздели и разули до нитки — как раз не удивило. Давно уже видал и удивился странному — оружие, как правило, стоило дешевле одежды — обужи у солдат, помнил он такой бурный спор в инете.

Началась битва словесная с американского снимка, где на всем снаряжении джи-ай были размещены ценники. И винтовочка оказалась куда дешевле униформы, ботинок, амуниции и плащ палатки. Многие тогда были уверены, что такое — из-за промышленности мощной индустриальной державы, ан оказалось, что и в прошлом ровно то же было. Особенно когда подтянулись солидные дядьки, хорошо владевшие материалом. Другое дело, что у людей возникала путаница, когда сравнивали уникальное оружие с типовым шмотом рядовых солдат.

Конечно генеральская шпага куда дороже одежонки рядового фузилера, а катана сегуна — тряпья пехоты из крестьян, но равное по рангу служивого оружие все равно одежде уступало. Потому как у того же сегуна — одежка из шелка и шерсти, а у генерала — еще и золотое шитье везде, где можно. А учитывая то, что мушкет сносить до нуля куда сложнее, чем сапоги — тем более. И сравнивая мушкеты и шпаги с одежонкой своих приятелей из наемников и стрельцов — понимал, что да, немудрено, что тут над каждой тряпкой трясутся. А уж у татар крымских, которые набегами живут, тем более проблемы с одежкой — не шибко там ткани поткешь, в Крыму-то. Ремеслом себя крымчаки не обузят.

Но чертовски надоело все это нюхать, да и мухи донимали, их тут была прорва. Как-то во всех играх и фильмах все было куда пристойнее и красивее. Война там была романтичной и зрелищной, ей хотелось заниматься. А тут для рядового мушкатира она повернулась самой что ни на есть своей мерзкой харей. Даже и наемники ругаются вполголоса и носами крутят, хотя уж на что привычны.

Ехали быстро и молча. Как понимал Паштет — торопились еще и потому, что отряд маленький, а тут вполне можно нарваться на всякие бандгруппы и остатки разбитого войска татарского. Основная-то масса кинулась по самому короткому пути, а кто поумнее, да с конями получше — могли и не глупить, несясь вслепую от ужаса с русаками на плечах, а податься в сторонку, уходя от удара. Читал такое в мемуарах с прошлой войны Паштет не раз — не беги с толпой, подумай сначала, что делать. Больше шансов выбраться будет.

Гриммельбахер потихоньку охал и постанывал. Вид у него по-прежнему был опухший, но левый глаз уже поблескивал из синей подушки, в которую превратилось избитое лицо. Переломов костей Паша не нашел, хотя и старательно ощупал компаньона, от чего тот мерзостно хихикал и отпускал заведомо дурацкие плоские шуточки, но сам лекарь не слишком был уверен в своем умении и полагал, что может что и пропустил. Хассе выглядел утомленным и подремывал в седле. А Шелленберг был крайне недоволен, что его оторвали от сладостного процесса мародерки и все сокровища разгромленного войска остаются за его спиной и с каждой минутой — все дальше и дальше. И в своей брани даже нарушил привычное немногословие, ругаться, как оказалось, он умел витиевато и заковыристо, изливая потоком бороду святого Варсонофия в заднице сатаны с тридцатью тремя гулящими девками, говорящими по — турецки на виселице. Паштет диву давался — еще и потому, что, как ни странно — а именно брань он почему-то понимал куда лучше, чем обычный рутинный разговор.

Хассе с видом смиренного монаха только хмыкал при особо ядовитом завороте, а на ближайшем коротком привале осведомился кротко — с чего это наивный "Два слова" считает, что сильно бы разжился на тартарских трофеях?

Тот ни слова не говоря вытянул откуда-то по-варварски многоцветный мешочек —

кошелек и с гордым видом высыпал из него на грязную ладонь несколько серебряных монет, не очень крупных и не вполне круглых, но поболе, чем московские серебряные копейки. Украшенные арабской вязью, смотрелись монетки солидно.

— Это с одного! — пояснил. Дескать с многих тысяч таких кошельков надрал бы большую кучу.

— Ты их кусал? — спросил не без ехидства Хассе.

Гриммельсбахер коротко заржал. Зубы Шелленберга сильно шатались и доставляли хозяину при жевании множество неудобств. И ломоть хлеба и сухарь и тем более мясо молчун кусал как-то боком, неудобно.

— Нет — нахмурился "Два слова".

— Дай-ка одну.

Молчун не без опаски протянул одну монетку. И старший канонир, не говоря дурного слова, царапнул денежку своим ножиком. Протянул обратно со значением глядя.

— Серебреная медяшка! — зло рявкнул Шелленберг, взглянув на царапину, открывшую под тонким серебром красноватый металл, куда более дешевый.

Сотник, стоявший неподалеку, невзначай заинтересовался, как бы разминая ноги подошел ближе. Навострил уши.

— Старый медный нос? — захохотал осторожно игрок. Ржать во всю глотку ему было больно — губы разбитые вдрызг только — только покрылись корочкой, легко лопавшейся.

— Он самый! Тартарские ханы не глупее аглицкого короля! — кивнул щетинистой башкой Хассе.

— О чем ты? — не понял Паштет, хлебавший воду мелкими глоточками.

— Нам пытались, было дело, заплатить старыми серебряными тестонами. Было там двое из Англии мужчин, они и возмутились. Король их — восьмой по счету Генрих так свои дела поправил, что делал тестоны из меди, только серебрил их сверху. Эти монеты, которые нам пытались всучить — где-то лежали долго, были не потертые, клад наверное наниматель раскопал, а те что в обращении ходили — быстро теряли слой серебра и вылезала медь. А самый выступающий был королевский нос. Он первым и краснел. Потому их так и звали. По уму если судить — чистое фальшивомонетничество, но правителю можно — мудро отметил старший канонир.

— А хан при чем? — не допер Паша.

— Так то же делают в Крыму. Там можно расплачиваться только ханскими монетками, а они такие — посеребреные. И никакими иноземными, особенно золотыми или по-настоящему серебряными! Если тебя поймают на сделке с другими деньгами, хоть турецкими, хоть венецианскими или генуэзскими — самое малое все свое имущество потеряешь, а можешь и головы лишиться легко. Ну, понял в чем соль?

— Менять хорошие деньги на тартарские невыгодно?

— Молодец, лекарь, можешь купцом быть! По ханскому указу пять таких монет стоят один турецкий аспр...

— Это сколько? — влез заинтересованный Шелленберг, явно обрадовавшийся тому, что его нищая добыча хоть чего-то стоит.

— Один польский грош. Так вот на деле стоят они ниже — самое большее один аспр за десяток ханских монет. Но указ-то есть! И палачи у хана дело знают и мытари пронырливые и стража тоже умелая. Доносчиков пруд пруди! Потому купцы цену за товары, что в Крым везут дерут чем ближе к Крыму — тем выше, а отдуваются сами тартары. Но хану наплевать, хотя чем больше медь вылезает, тем акче эти тартарские стоят дешевле. А потом хан печатает новую монету и все снова — а золото и серебро намененные у пришлых — в казну. Так что хоть и варвары, а не хуже просвещенных европейских монархов в деньгах понимают!

— Ставлю против твоих блестяшек одного мечника! — азартно заявил Гриммельсбахер.

— Щедро! — удивился сотник. После того, как он засветился знанием немецкого языка, более не таился.

Метнули кости. Кубики прокатились по потертому сукну плаща, показали бока с ямками. Шелленберг чертыхнулся, а игрок радостно сгреб татарские монетки.

— Вот, Фортуна снова милостива! Сыграем еще?

— Ну тебя в пекло! Хорошо что начальства нету рядом, я уж и забыл за делами, что за игру с тобой можно получить пляску палок на заднице — странно многословно отреагировал молчун. Впрочем, Пауль уже убедился, что в ситуациях сильного душевного волнения — в пиковый момент боя или проиграв кучку хоть и дрянных, но монеток, "Два слова" говорит не столь лаконично.

— Жаль. А может наш московитский друг попробует удачу? — повернулся Гриммельсбахер к сотнику. Тот только усмехнулся в ответ, не выразив желания вступить в борьбу с судьбой.

— Не приставай, зря время тратишь. Московитам запрещено играть — пресек веселье своего приятеля старший канонир.

— Это как?

— Вообще и во все. Их попы запретили любую игру. Даже в фигурки на доске, именуемые шах. Хотя слыхал, их царь любит двигать фигурки, так что тут запрет не вполне выполняем. Все остальное — сатанинский соблазн, прости на таких словах богородица Шенгенская — пояснил всезнающий Хассе.

Сотник кивнул. Впрочем, особого азарта его лицо не выражало, скорее мудрое смирение многоопытного старца, глядящего на глупого веселящегося щеночка. Просто скомандовал двигаться дальше.

Глава двадцать шестая: Москва не златоглавая.

Маленький отряд добрался к городу уже ближе к вечеру. До Паштета дошло, что Бутово и Чертаново они уже проехали, только он не заметил этого просто потому, что их еще толком и нет. Вообще, в природе. А если и были какие-то деревни — то по прошлому году сгорели дотла от того визита Девлет-Гирея. Поэтому отряду и не докучали пресловутые гопники, которыми выставили еще не родившиеся кинематографисты всех жителей этих районов. А потом завоняло гарью.

Отряд въехал в столицу Руси.

Города и не было. Было здоровенное пепелище, на котором робко пыталась расти трава, с трудом пролезая через угли. И запашок снова полез в нос. Дополнением к гари и трупниной опять понесло.

Павел только головой вертел. Такого он не видал своими глазами никогда ранее — огромная площадь выжженой земли потрясала. Все сгорело — даже росшие когда-то тут деревья превратились в обуглившиеся скелеты. Впору было вспомнить виденные фото японских городов после ковровых бомбардировок, да, пожалуй и атомных тоже. Особенно, когда с окраин, где, понятное дело, жили люди победнее и попроще и потому — в топившихся по-черному избах, от которых остались только головешки и слой угля, добрались до жилья людишек побогаче — где торчали полуосыпавшиеся печи с редкими устоявшими, как могильные обелиски, трубами, руины каменных строений с провалами окон. выгоревшие остовы церквей лучше других опознавались с первого взгляда, много их было в Москве и ставили их в местах видных издалека. И они были по большей части каменными и кирпичными. Только без куполов и крестов смотрелись какими-то обезглавленными.

Как понял Пауль — даже богатые жили в деревянных строениях, но с каменным первым этажом. Когда пошли дома сплошь бывшие каменными до пожара — понял, что уже скоро и центр города.

Кварталами стояли выжженые сатанинским по мощи огнем руины, хотя привыкшему к четкой параллельно-перпендикулярной имперской планировке города святого Петра фон Шпицбергену было не вполне ясно — что тут наверчено кривыми улочками и переулочками. Тем более, что развалины завалили проходы во многих местах. Некому тут было ездить.

Людишки стали попадаться попозже. Некоторые — словно бы полувоенного вида спрашивали что-то у сотника. Тот отвечал кратко и рысили дальше. Мимо опаленных стен. По черной от сажи и углей дороге.

Зрелище впечатлило даже и наемников.

Молчали, глядели по сторонам. Город явно был громадный и богатый. До того, как прошел огненный пал. Черт возьми, даже виденные ранее Пашей развалины Помпей как-то были пристойнее.

Перед наплавным мостом, где дощатый настил был уложен на плоты, остановились и спешились. Да, тут уже была серьезная охрана. Пока сотник говорил с начальством тет де пона, Паша удивился — на дороге валялись какие-то мелкие продолговатые камешки, их было много — желтовато серых и чем-то неприятных. Они словно уже вросли в убитую землю, поковырял носком сапога, наклонился, поднял. Понял — косточка, на ней были подпалины и какие-то еще сильно и дурно пахнувшие лохмотки сухожилий. Брезгливо бросил ее подальше.

Стоявший рядом стрелец хмуро и неприязненно выговорил что-то неразумному немчину. Пауль переспросил и ему пояснили на доступном языке, что не гоже человечьи кости так бросать. Опять не понял. Тогда — показывая руками и помогая друг другу говорить с немым иноземцем как можно более понятно стрельцы стали вразумлять — дескать, когда город полыхнул, как стог сена, в аду этом рукотворном заживо сгорели тысячи людей. И хоронить их было некому — кто не сгорел — того татары поимали и увели.