Потому у них выбора нету — требовалось разбить русское войско и побыстрее, ибо собственно вокруг чужая земля и этим воинским отрядом русских в скором времени не обойдется, еще понабегут. Или, как минимум, напинать русским так, чтоб те не думали даже о погоне и прочем.
Плюс к этому есть реальная возможность — превосходство в численности и окружение русских. Арифметика простая на стороне крымчаков. Фактор огнестрела учесть они не могли.
Будь в гуляй-городе поменьше пушек или даже поменьше пороха у русских — то таки добились бы своего татаре. Своими орудиями пробили бы брешь — и задавили массой.
А так — картечью и каменным дробом выкашивали волны атакующих задолго до контакта, а перелеты накрывали и лучников, которые как выяснилось очень быстро и наглядно, в дальности сильно уступают огнестрелу, особенно — пушечному. Даже лагерь крымчакам пришлось отодвигать непривычно далеко от осажденных врагов, потому как прыгающие на рикошетах черные мячики из чугуна немилосердно калечили и ломали все на своем пути. И из-за этого атаковать приходилось издалека, а это опять же позволяло московитам сделать лишний залп орудиями. И главное — русские не жалели пороха и палили из пушек практически по воробьям, громя совсем ничтожные по тому времени цели — даже по оборванцам с ножами и дубинами тратя драгоценный порох и ядра. Говорил как-то Хассе, что при стандартном снабжении на орудие было едва с десяток зарядов и это-то много. С подобным убогим обеспечением такая тактика не принесла бы успеха московитам. По крайней мере — не слишком помогла бы. И совсем иное дело, когда атакующих рвали на тряпочки задолго до желанной ими рубки.
Лютость рвущих в клочья ядер и картечин вызывала и другую беду — у мусульман того времени считалось, что в рай надо идти в пристойном виде, это же приличное место. Дорога туда тонка как лезвие меча и потому надо идти аккуратно. Да и райские гурии могут оскорбиться видом рваного и грязного ублюдка. Максимум — можно припереться, неся свою голову в руках на манер фонаря. Но как идти, будучи кучей рваного хлама, когда руки и ноги раскиданы поодаль друг от друга, а от головы — одни ошметья? Ведь душа подобна телу, а когда тела в общем-то и нет? Даже для матерых и опытных в резьбе по живому мясу крымчаков вид искромсанных артиллерией товарищей был омерзителен и ужасен.
Привычная арифметика не сработала. Слишком много "полевой" артиллерии оказалось сконцентрировано в этом месте. Если не впервые в Европе то на Руси точно в таком количестве пушки в поле — пусть и случайно — впервые. Да с пищалями, мушкетами и аркебузами. Пришли крымчане с саблями на перестрелку. Эффект получился ошеломляющий для гостей, пришедших за рабами и властью. Примерно как пулеметы в свое время ошарашили многих при первом знакомстве. Насмерть и сразу.
Татаре просто впервые столкнулись с новейшей тактикой. Здесь и по европейским меркам огнестрела оказалось запредельно много, но главное — пороха, фитили, ядра и дроб, припас московиты взяли трофеем и потому смогли воевать по-новому.
Пушки. Много пушек. Большое количество индивидуального огнестрельного оружия. У татар теперь и пушек не было практически вовсе и с зарядами беда. Даже и запас стрел в обозе сгорел. Типичное превосходство в вооружении.
Да к тому же — все же в московском войске было около 20 тысяч бойцов. Причем укрытых за массивными и толково сделанными стенами гуляй — города. Татары и ногаи вынуждены были рубить стенки саблями и топориками, даже зубами грызли в боевой ярости, но это ничего не дало. И, наконец, огненный бой отгонял татарских лучников и не давал им беспрепятственно и методично расстреливать русский лагерь, а наличие собственных лучников, способных потягаться с татарами в лучной стрельбе, пустило дополнительную кровь атакующим.
То, что враг с утра не атаковал — и радовало и нервировало. Почему — Паштет сам не мог понять. Заряжал поспешно, но руки были непослушными, тряслись, как у похмельного, это мешало. Собрал 27 патронов, осталось 4 капсюля. Некоторое время тупо думал, куда делись недостающие гильзы. Потом что-то такое забрезжило, после того, как трижды прошарил в пустой сумке. Подтянул к себе тулячку — и вот тут накрыло паническим испугом. Сломалась двустволка! Не переломить! Клина дала! Не раскрывается! И судя по тому, как засуетились сидевшие рядом — и их перепугал, хотя уж на что — орлы!
Кряхтя, и так бойко, как дряхлый столетний старец, поднялся на ноги, показалось, что суставы заскрипели, взялся переламывать ружье при помощи телеги, зажав стволы, чтоб как рычагом открыть. Сотник подскочил и ревнивый Хассе. Втроем со скрежетом справились. Две грязнючие гильзы нехотя высунулись из казенников. Да, тут чистить придется, хорошо Хорь не видит этого безобразия. Сообразил, что сейчас поутру едва открыл ружье с гильзами в стволе потому как без адреналина да подзакисший нагар — и первое впечатление что "паламалась!!!" Глянул в стволы на солнышко. Чернота! Мдя, печные трубы в глухой деревне чище! Очень не хотелось возиться, но понял — рванет из-за грязищи стволы, тем паче — пули самокатанные, не шибко калиброванные, сковородные. Опять же под внимательными взглядами нагрубо прошел медным ершом и ветошью. И так был грязен, а тут совсем как трубочист стал, только цилиндра и не хватает. Перемазался в саже, зачучундрился. А, черт с ним. Тут все такие. Но непонятно было — куда еще одна гильза делась. Вернется Нежило — оторвать ему ухи! Пару оставшихся капсюлей замотал в чистую тряпочку, спрятал в нагрудный карман.
Все, теперь готов, не так страшно. Солнце уже высоко поднялось — а татары никак себя не проявили. И у реки пальба стихла.
Ружье привел к нормальному состоянию, содрав слои сажи. Щелкало теперь, складываясь и раскрываясь. Немного стало полегче.
А потом пришли уставшие и мокрые посланцы — те, которые ходили за водой. На канониров пришлось чуть больше половины деревянного ведерка. Вроде пустяк — чуть больше стакана на нос, а выпив мутноватую и уже теплую водичку Паштет словно ожил.
И остальные тоже. А Гриммельсбахер, который был мокрым с головы до пят и, упав во время драки в реку, напился от души, тут же вьюном ускользнул за щиты. Вернувшись оттуда торжественно вручил попаданцу грязную тряпку, в которой было с килограмм сильно окровавленного жира ломтями.
— Это — что? — спросил Паштет, адски боясь, что если угадал ответ, то драгоценную воду желудок не удержит.
— Ты же лекарь. Это человеческое сало, я же говорил, что им надо смазывать повязки, чтобы раны заживали быстро.
— Ты — дурак! — сурово заявил игроку "Два слова".
— Это еще почему? — взъерепенился мокрый проходимец.
— Свинец — яд!
— Дело говорит! Сало помогает в перевязках, но только сало убитых чисто — на виселице — и изредка — после белого оружия, это-то уж ты должен знать. И обязательно после того, как отходную прочтет. А эти все прострелены были ядовитым металлом. К тому же — язычники. Выкинь эту дрянь, мне, как в Бога верующему, такой поганью мазаться нельзя. И тебе не советую! — весьма сурово заявил старший канонир.
— Так что, не будешь брать? Найти приличное сало среди этой тощей голытьбы было непросто, между прочим — спросил лекаря оскорбленный в лучших чувствах игрок и, после отрицательного мотания головой, пожал плечами и выкинул сверток за щиты. Московиты на это все посмотрели круглыми глазами, а сотник что-то негромко пояснил, после чего все они закрестились. Дикие люди, чуждые прогрессивной европейской науке.
— Ты бы лучше, садовая голова, что полезное притащил. Дроб уже кончился, вчера последним бабахнули и картечи на несколько выстрелов осталось. А стрелять еще придется, я это чую сердцем — укоризненно сказал Хассе своему непутевому подчиненному.
— И я — жопой — буркнул негромко Шелленберг. Негромко, но чтоб игрок услышал.
— Понял, майстер. Эй, "Два слова" — полезли, пока тихо? Монетами, кстати, лучше всего стрелять вместо картечи. Доказано не единожды. Одним залпом разваливает даже довольно дисциплинированное войско, особенно если монет много и они золотые! — заявил прохвост, с которого все попреки скатывались, как с гуся вода.
Молчун кивнул, оставил шпагу и перевязь, сбросил сумки и налегке последовал за приятелем. Впрочем, ножик, оставшийся на поясе — был таким здоровенным. что всяко язык не поворачивался назвать молчуна безоружным. А Хассе свистнул соседям — мушкетерам и расчету орудия слева и отправился к московитам. После чего и от стрельцов несколько человек отправились за щиты.
Паштета не дергали. Так сидеть, сложа руки, тем более на фоне вялой возни всех вокруг, что, если учесть общую вымотанность и обезвоженность было бурной деятельностью, только на замедленной подаче, становилось неловко. Соседи — стрельцы засуетились — приехал какой — то важный чин с небольшой свитой. Вроде видел его раньше. Седобородый, невысокий, крепкий, подвижный. Осматривал те щиты, рядом с которыми возились вчера татары. Начальство стрелецкое — сотник его короткие приказы слушал с максимальным почтением.
На всякий случай перебрался за телеги, помня, что не стоит попадаться на глаза начальству. И вырубился, внезапно задремав в теньке.
Очухался, когда рядом загремели чем-то. Вернулись из-за щитов с собранным урожаем, таща все, что могло пригодиться. И стрельцы тоже притянули охапки всякого хлама, в основном — металлического. Сейчас все это ломали и гнули, чтоб могло залезть в жерло орудия. Ломаные лезвия ножей и сабель, наконечники копий, кучу ломаных стрел, от которых сейчас отсекали острые разнообразные наконечники, пластинки панцирей, какие-то непонятные куски — в основном железо и медь, причем железо рыхлое, ноздреватое, темно — серое.
— Придется дорогие ядра завтра пользовать, думал поберечь — грустно сказал Хассе.
— Это ты о чем? — не понял Паштет.
— Те, что мы пускали — из дешевого железа тесаные. А есть получше — литые из свинца с железными кусками внутри. Те — дороже, свинец ценен. Надеялся их оставить на потом, а наделать из них пуль. Прямая выгода была бы. А не выйдет — пояснил печально старший канонир, Паштет только диву дался, как в такой обстановке расчетливая немецкая душа считает грошики. Живым бы остаться. Но у европейца видишь как рационально.
Набранное для эрзац — картечи укладывали аккуратными кучками. На один заряд подбирая хлам. Кто-то заслонил собой солнце. Поднял глаза — сотник стоит. Что — то уважительно попросил, но из витиеватой речи понял только попаданец, что обращаются к нему как лекарю. Раз так, то в общем ясно — помощи медицинской просят. Только понятно плохо, во время боя и накоротке говорил этот московит куда проще и понятнее потому, а тут словесы заплел — не расплетешь. Ну да, слыхал как-то, что в старой Руси для высокого общения — высоким штилем изъяснялись, а так и попроще язык был.
Переспросил на всякий случай — что, лечение нужно, помощь?
Сотник кивнул, показал рукой на немецких раненых, лежащих под телегами. Что -то сказал про антонов огонь. И показал на своих.
Очень не хотелось идти, но заставил себя, молвил старшему канониру, что пойдет московитов лечить. Хассе это воспринял без восторга, но кивнул, а "Два слова" добавил в спину:
— Не продешеви!
Некоторое время было трудно — пришлось перестроиться с немецкого на русский, да еще попросить трижды, чтоб говорили проще. Сотник определенно встал в тупик, потому как явно полагал, что с лекарем говорить надо как подобает чину и рангу, а тут не пойми как себя вести. Потому как с одной стороны — лекарь, лицо уважаемое, с другой — простой немецкий наемник, то есть стрелец обычный, с третьей — все же пушкарь и пойди пойми, что это за зверь и как себя с ним держать.
Помня из всяких семинаров по общению, что надо "сломать лед", Паштет попросил показать пациентов, заранее холодея спиной и внутренностями. Раны он уже повидал за это время и потому даже теоретически не представлял себе — что делать -то? Ну не залечишь таблетками рваные, резаные, рубленые и колотые дырищи в человеческих телах.
А шить нельзя — грязные раны, хуже будет, загноятся. Да еще и голова туго соображает после всех этих развлечений. Судорожно попытался вспомнить, что ему внушал в кратком однодневном курсе экстремальной медицины военного времени старичок — врач. Вылезло совершенно ненужное — надо руки мыть, а то худо пациенту будет. Но насчет гигиены тут сейчас в этом месте было совсем убого.
Перелез через телегу, поставленную вместе с другими так, чтобы делить пространство за щитами на неровные прямоугольники, оказался в стрелецком секторе.
Беспокоило то, что начнет тут возиться — а татары и попрут. Спросил у сотника, когда вражины полезут. Тот понял со второго раза. Уверенно ответил, что — не сегодня. Да и слышно станет, когда начнут собираться — без дудок, труб и барабанов не принято атаковать, а — тихо все. Воевода татарский — в полоне, ведет себя дерзко, начальству московскому грубит, но своими командовать не может. Без головы войско, а оно и так сбродное. Хан крымский не командует племенами — невместно, меньшой начальник на то есть — а он у русских, значит другие, что еще меньшие — друг с другом спорят, кто главнее. А еще там турки свое гнут. Осада — их рук дело. Татарам такое не привычно.
Паштет кивнул и как-то еще хуже себя почувствовал. До того тягостное ожидание нового наступления и боя поддерживало в тонусе, а тут что-то осоловел сразу, как понял — не будет боя. Поплелся нога за ногу на раненых смотреть.
Те лежали под телегами и навесами. И много их было. Узнал пару человек — и того, что себе пробитый стрелой глаз вырвал. Лежал стрелец в бреду и явно был горячим как печь. Даже на такой жаре было видно. Сепсис, наверное. И у соседа тоже... И у этого...
Отвлекся на настойчивый вопрос сотника. Переспросил, понял, что про цену лечения спрашивает. Задумался. Бесплатно лечить нельзя — не поймут. А сколько стоит жизнь московского мушкетера? Как — то мутно проползла мысль, что если бы убили вчера, то и таблеткам бы применения не было. Удивился — рядом лежал без сознания один из тех, что его прикрывал телохранителем — у него из спины как раз и высунулось лезвие, чуть до попаданца не доставшее. Надо же, уверен был — что погиб на месте пробитый, ан вот — еще дышит. Так ничего в голову не пришло по цене. Еще и потому, что не в курсе рыночных расценок. Запросишь мало — не будут уважать, заломишь цену — торговаться придется, а это всегда было у Паши слабым местом.
Через пять минут сумел довести до понимания сотника и столпившихся стрельцов, что по результату будет запрос. А лечить надо несколько дней, причем никаких гарантий он не дает, сами видите — состояние тяжелое. Пришлось покорячиться, пока поняли, что такое — гарантия. Но закивали согласно. Понятно, что умирают товарищи.
Потребовал воды. Принесли как сокровище — с пару стаканов на донышке ведерка.
Руки мыть расхотелось, а пить расперло адски. Так бы и высадил всю эту мутноватую прелесть, черт с ним, что некипяченая. Но сообразил — раздаст таблетки — раненые эти хрен что проглотят. Но давать-то им что?
