И опять отлично заработали европейские привычки, еще времен Столетней и Тридцатилетней войн. Когда-то в подростковом возрасте Паштет случайно нашел в инете серию старых гравюр художника Калло. Собирался уже закрыть, когда вдруг вздрогнул, увидев на гравюре дерево висельников, где болтался не один, не два, а несколько десятков повешенных и к дереву вели новых, еще живых, осужденных. Это как-то очень не вписывалось в общую дартаньяновско-мушкетерскую привычную картинку, хотя и здесь публика была именно в тех нарядах с тем же оружием.
Но только в отличие от благородных героев Дюма занималась грабежами, убийствами, изнасилованиями и казнями после пыток. Тогда увиденное тягостно поразило впечатление подростка. И снова все вспомнилось, когда Паша пытался найти следы в документах тех людей, кто помог Лёхе выжить и был с ним рядом. Чертов Лёха дал слишком мало информации и потому в той кровавой свистопляске найти что-то оказалось просто невозможно.
Попадались разные эпизоды, которые можно было бы привязать вроде к лёхиным рассказам, но все было обрывочно и невнятно. Например, нашел Паштет упоминание о "партизанском профессоре" — враче, который лечил партизан и военнопленных, одновременно работая и официально, по разрешению немецкого коменданта. Немцы сумели разоблачить его и потом пытали и били пару недель так же, как польские тюремщики лупцевали смертным боем взятого в плен карателя Дирлевангера.
Но гуманные поляки забили немецкого карателя довольно быстро, советского профессора же, когда он уже и ходить не мог, немцы прилюдно казнили — сожгли заживо. Совершенно официально, как жгли в Средние века ведьм. За то, что выполнял долг врача. Сказать — тот ли это был профессор, который лечил знакомых Лёхи, было совершенно невозможно.
Потом попался рассказ спасшейся из "огненной деревни" девчонки (рассказывала -то она уже глубокой старухой, до того никому это интересно не было) про то, как в деревушку приехали на паре подвод "бобики" — полицаи в черных кепках и шинелях с серыми воротниками. Командовали ими трое немцев в чудных железных шапках. Один из немцев зашел в хату старосты, тот услужливо стал угощать высокого гостя, велел яишенку сделать, самогона выставил, бабы (а в деревушке в несколько домов мужиков всего оставалось трое) кинулись собирать на стол, чтоб умаслить недобрых гостей — "бобики" уже по амбарам и хлевам пошли. И вроде бы и скотину невеликую пересчитывать стали, что явно было не к добру. До того деревню эту не шибко грабили конфискациями — на отшибе была, но от соседей было известно — новые хозяева не стесняются вовсе, берут что хотят, а хотят многого.
И девок портят тоже.
Потом все пошло очень быстро и совсем не так, как ожидалось. Зашел в избу второй немец, весело поговорил с камарадом, сидящим за столом и бодро, деловито вышел. А староста, который с германцем еще в ту войну воевал и понимал по-немецки, отчего-то вместо того, чтоб яишенку гостю вежливо на стол поставить, с размаху залепил сидящему тяжелой чугунной сковородой по голове, благо воспитанный германец свою каску аккуратно снял.
Хрустнуло шибко, немец со стула стал сползать как тряпичная кукла (у старосты в избе мебель культурная была — два стула и комод), а старый солдат подхватил винтовку оглоушенного и, выворачивая у немца из сумочек на поясе блестючие патроны, (девчушка тогда еще подивилась блеску) лютым шепотом, тоном не допускающим возражений, велел бывшим в избе и обалдевшим от увиденного бабам и детям бежать до леса. И так был в тот момент старик страшен, что бабы даже заголосить по своей привычке бабьей забоялись. И почти все кинулись по огородам в лес. А в деревушке этой невеликой поднялась пальба, а потом горело там всю ночь. Из деревни тогда спаслось четыре бабы и шестеро детишек, из войны — ровно половина убежавших. Что услышал дед в разговоре двух немцев старушка не знала, но человек был выдержанный, мудрый и просто так бы не поступил, тем более, что несколько соседских деревень немцы уже наказали по полной схеме "за поддержку бандитов". Схема же была простая — все ценное из деревни забиралось, скот, жратва, имущество хоть сколько-то полезное тоже, тех людей, что могли работать на Рейх угоняли в концлагерь, а всех, для работы негодных — стариков да детей в первую очередь, стреляли или, не мудря особо, загоняли в сарай или церковку или амбар — где народу побольше влезало — и потом жгли, вместе с остальными строениями, чтоб духу людского не осталось. Оставалось от деревни жженое, мертвое место.
Попалось Паштету в другом месте, как ветеран рассказывал, что входил их отряд в такое сожженое село, а голодные были все — аж шатало. И рассказчик, бывший в головном дозоре, обрадовался, увидев, что хоть село и разорено дотла, но капусту немцы убрать забыли, и много кочнов осталось, густо так торчат, можно будет брюхо набить наконец-то. А подошли поближе — сначала показалось, что кочны какие-то неправильные и больно густо растут, близко друг к дружке, а потом поняли — что черепа это. Как сожгли каратели в сарае жителей, набив битком, как сельдей в бочку — так и валялись все неубранные, только черепа белели поверху останков.
Почему-то подумалось Паше, что тот старик из деревушки, где Лёха свою девственность оставил, вполне мог так поступить. Но у того своя винтовка была, да и вообще — не хотелось думать, что погиб старичина тот. Глупо конечно, но — не хотелось.
Вроде как проще получалось с разведчицей по фамилии Дьяченко, но только до того момента, как выяснилось, что повесили за время оккупации в райцентре немцы аж пятерых девушек с такими фамилиями — от 14 до 23 лет. А имени Лёха не помнил, обалдуй. И поди, гадай — повезло той тонконогой стрикулистке — или нет.
Даже с партизанским отрядом осталось все неясно. Сначала при Лёхе был он безымянным, а потом появилось там отрядов несколько и когда оккупанты-колонизаторы взялись за их истребление всерьез, аккурат это пошло после Лёхи, то некоторые отряды ликвидированы были полностью, другие сливались вместе, потом громили и их, а они возрождались, и сам черт там ногу бы сломал.
В глазах рябило от десятков названий карательных операций, немцы придумывали для экспедиций самые разные — от романтических "Зимнее волшебство", "Лесная зима", "Клетка для обезьян", "Весенний праздник", "Шаровая молния", "Громовой удар", до деловитых "Соседская помощь", и уж совсем скучных "Коттбус", "Рысь", "Захват". Но как бы не называли эти операции, а суть была одна и та же и рапорта, скромно, различными эвфемизмами обозначали одно и то же — типа "обезврежено 1627 бандитов, из них мужчин 123, женщин 1504, изъято 14 единиц оружия, израсходовано 5400 патронов винтовочных и 680 автоматных. Умиротворено 18 населенных пунктов (тут следовал длинный список убитых селений — всякие Аржавухово, Белое, Чарбомысли, Альбрехтово, Байдино и Тройдавичи, Гарбачево, Двор Чарепито, Вауково, Велле, Гарелая Яма, Гуйды, Ниуе, Плигавки, Рожзново и так далее) причем 2041 работниц вывезено на работы в Германию, эвакуировано 7468 голов скота, 894 коней, около 1000 штук птиц, 4468 тонн зерна, 145 тонн картофеля, 759 тонн льносемян и льнотресы и многое другое — все очень подробно было записано.
Причем грабежом увлеченно занимались и "чистые вермахтовцы, честные солдаты". Во время операции против "бандитов" 35 пехотная дивизия была снята с довольствия Вермахта, и обеспечивала себя сама — грабя вовсю население. Командир дивизии генерал-майор Рихерт гордился, что сэкономил для Вермахта "мяса 167 460, овощей 139 880 порций и 42 123 мерки фуража".
Конечно, с профессиональными карателями сравниться было трудно, там работали настоящие профи, которых чем-либо удивить было сложно. Попалось Паше в читанных воспоминаниях, как во время ликвидации очередной деревни перепуганная маленькая девчушка искренне попросила вооруженных вояк, которые сноровисто и привычно убивали ее родных и соседей: "Дяденьки, не убивайте меня, я вам песенку спою!"
Воины Рейха деловито вынесли из ближайшей избы табуретку, помогли девочке на нее залезть, внимательно выслушали песенку, уважительно поаплодировали, как положено цивилизованным культурным европейцам. А потом влепили в маленькую перепуганную девчушку пулю из взрослой винтовки, так что ошметья полетели, и пошли добивать остальных деревенских.
И рассказчица считала, что девочке еще повезло — маленькая она была для секса, не заинтересовала. Была бы постарше — отведала бы с лихвой добротных мужских ласк от могучих воинов. С последующими забавами вроде отрезания грудей, вбивания кола или бутылки в промежность, а также прочей истинно арийской развлекухи на манер переезжания пытающейся уползти покалеченной женщины грузовиком или танком.
Также в немецких дневниках и письмах попадалось довольно часто восторженное описание чертовски веселого зрелища — как забавно бегают облитые бензином и подожженные голые бабы.
Протоколы комиссии по расследованию злодеяний оккупантов это излагали сухо и кратко потому как пытки и насилия на фоне вала невиданно массовых убийств смотрелись слабо. Ну, изнасиловали женщин и девушек. А потом сожгли заживо в сарае со стариками и детьми их всех. Последнее ужасом перекрывало грабеж, побои и насилия.
Если убили разными способами только в Витебской области 160 тысяч мирных жителей и 90 тысяч военнопленных, что составило четверть миллиона человек, то садизм по отношению к убитым смотрелся совсем не впечатляюще. Паштет читал про то, что в расстрельных ямах вместе с косичками поисковики среди костей находили использованные презервативы германского производства. И читал и фото видел.
Так вот профессионалам пытались подражать и новички — например, герои из люфтваффе, служившие в 21 аваполевой дивизии изнасиловали отделением девушку — псковитянку, потом попытались отрезать груди, с трудом отчекрыжили только одну, извозились в кровище и устали, бросили искалеченную бедолагу подыхать, а той, как оказалось, повезло единственной из всей деревни. Остальных — то сожгли живьем, а раненую подобрали приезжавшие на следующий день люди из другой деревни и сумели выходить, хотя это каралось смертью, если б немцы узнали. Появление этой девушки на суде было для героев очень неприятным сюрпризом. Профи, как правило, свидетелей не оставляли вовсе.
Что характерно — именно потому те же американцы (не спецслужбы, естественно, которые много явных военных преступников пригрели и спасли), а простофили из пехоты и танкисты в плен эсэсманов не брали, стреляли их на месте без всяких яких. Что тем более характерно — такое нарушение правил войны совершенно американцев не смущало и не смущает нынче — Паштет с удивлением смотрел американские кино, где это показывали как дело рутинное и даже поощряемое офицерами. Те и сами пленных с рунами стреляли за милую душу.
Так, например, перебили остатки ребят из дивизии Дирлевангера, которые после полного разгрома сумели таки пробиться к джи-ай и с радостью сдаться. Тут оказалось, что две скрещенные гранаты на нарукавном шевроне являлись черной меткой смертника и без всякого суда карателей сразу после сдачи оружия, посмеиваясь, перестреляли. Это их очень удивило, они были уверены, что просто меняют хозяина.
Паштета сильно интересовало, как бы мстили американцы, если бы наци огнем и мечом прошлись по их стране? И оставалось только удивляться отходчивости наших, не отплативших населению всяких Эстоний, Латвий, Румыний и Венгрий, не говоря про Германию — хотя бы половинной меркой. Особенно это удивляло на фоне механичной бездушной техники истребления живых людей цивилизованными европейцами. Странно было читать вроде бы знакомые слова, но не складывалось все вместе. И не похоже было, что судейские записали так, просто у карателей их работа вызывала сугубо рабочие чувства, типа забоя скотины или полки сорняков, разве только иногда мешали вопящие женщины. Вот когда молча помирали под выстрелами — это было хорошо для дегуманизаторов. Некоторые отрывки даже застряли в цепкой памяти Паштета, словно прибитые гвоздями.
'Мы вчетвером зашли в дом. В доме были четыре женщины и ребенок лет 10-11. Никто из женщин не плакал, ребенок тоже молчал. Мы вскинули оружие. Я хорошо помню, что первым выстрелил Алуоя. Он выстрелил в ребенка. Ребенок упал на пол. Потом снова выстрелил Алуоя. На этот раз он стрелял в женщину. После выстрелили Лыхмус и Кулласту. Оставалась в живых одна женщина. Я вскинул пистолет и выстрелил ей в область сердца.
Закончив расстрел людей во втором доме, мы направились в четвертый. В доме находились четверо женщин и четверо детей. Крик людей, которые поняли, что их сейчас расстреляют, был душераздирающим. Стало жутко от крика людей. После расстрела 'своей' женщины я не выдержал и вышел на улицу. В доме остались Алуоя, Кулласту и Лыхмус. Там продолжали звучать выстрелы. Затем мы зашли в другой дом. Там находились пять женщин. Алуоя вскинул винтовку и выстрелил в женщину. Перезарядив винтовку, сделал выстрел во вторую. Смерть женщины встретили молча. Ни одна о пощаде не просила. Потом в женщину стрелял Кулласту, затем женщину убил Лыхмус. Осталась не убитой одна женщина. Эту женщину убил я.
Закончив расстрел людей в этом доме, мы вышли на улицу. У одного из домов раздался страшный пронзительный крик. Я пошел на крик. У горящего дома увидел женщину. Она лежала на земле лицом вниз. На ней горели волосы, горела одежда. Я вынул пистолет и прицелился в область сердца. Выстрелил. Женщина дернулась и перестала кричать. Всего, таким образом, в деревне я убил пять человек. Одного мужчину и еще четверых женщин".
Меланхоличное перечисление проделанного из уст эстонского полицая. Хорошо сделанная работа прибалтийского холуя по приказу немецкого господина, можно гордиться и ходить потом на парады, рассказывая о том, как пострадали борцы за свободу от кровавого сталинского режима. Чего Паша никак не мог понять — как после такого этих ублюдков пощадили в ужасном советском суде и, что не менее его удивляло — у бравых эстонских ветеранов хватило наглости потом обращаться за реабилитацией и снятием судимости. Делов — то — спалили с населением в Псковском районе из 406 деревень 325.
В голове не укладывалось, не верилось, что такое возможно. Вот так посреди полного здоровья ходить и убивать баб с детьми. Потом делить вытащенное из домов, примерять вещички убитых, что получше — отправлять своим женам и детям, те радовались посылками и подаркам. И рассказывать о массовых убийствах спокойно и размеренно, словно о починке сельхозинвентаря или полке огорода.
Приказал немецкий офицер — и пошли стрелять соседей, рядом с которыми всю жизнь жили рядом. Не заморачиваясь всякими азиатскими ограничениями, типа резать всех мужчин, кто выше тележной оси вырос. Хотя тут себя Паштет остановил — были ограничения, были. Как только оказалось, что потери вермахта стали чертовски большими, потому крови для раненых арийских воинов не хватает и с переливанием возник дефицит серьезный, тут же использовали солидный ресурс — местное детское славянское население и детей жечь и расстреливать перестали.
Детишек свозили в концлагеря и там добрые немецкие медики откачивали у них кровь в промышленных масштабах. Было таких КЦ самое малое (что известны точно) 15, в каждом слили кровь как минимум у нескольких тысяч детей. Жалкие кустарные кровососы типа Носферату и Дракулы явно жалобно скулили по своим убогим склепам, понимая все свое ничтожество и отсутствие организаторской жилки. К слову сказать, медики эти были уверены в своем гуманизме и доброте — все-таки детей перед смертью хорошо кормили, чтобы кровь была полноценной, и умереть от обескровливания куда приятнее, чем горя заживо вместе с воющей толпой односельчан и родичей в тесном сарае. Паштета удивляло то, что эту информацию приходилось собирать по крупинкам, да и то больше всего — у белорусов.
