— Они знали!— упрямо настаивал на своём Кэйдар.— старуха точно знала, я говорил с ней... Я её видел сегодня вечером...
— Ты не посмеешь,— поправила себя сама неохотно и потому не сразу:— Вы не по-смеете...
— Хм-м,— Кэйдар хмыкнул, насмешливо повёл бровями.— Это почему же? Смерть этих стариков будет на твоей совести. Хорошая благодарность в ответ на помощь...
— Я бы умерла с голоду, если б не они... Без Мирны я бы не пережила роды... Мой Тирон умер бы ещё тогда... Их благодарить нужно, а не наказывать...— говорила едва слышно, сквозь слёзы, они текли у неё по щекам сами собой.
— Конечно, я уже про всё знаю... Эта старая Мирна — так ты её назвала? — пыталась объяснить мне...— помолчал немного.— Я отпустил их...— теперь уже во взгляде ви-элийки появилось изумление, не страх, и не отчаяние, — одно лишь изумление.— Ду-маешь, пяти тысяч лиг им хватит, чтоб отблагодарить за помощь?
А что мне делать с тобой?— опять усмехнулся, встретив взгляд Ириды.— Я обещал тебе свободу, помнишь?— она не отводила глаз, так и смотрела прямо, чуть исподло-бья. Волосы из растрепавшейся косы длинными прядями падали ей на лоб. А она за эти пять месяцев сильно изменилась. Она же худющая была, одни кости и глаза. А сейчас? Сейчас на себя не похожа. И лицо, и фигура стали заметно полнее, как-то женственнее. Такой Кэйдар её ещё не знал. Поэтому виэлийка казалась ему чужой, незнакомой. Поэтому к ней хотелось прикоснуться, почувствовать, ощутить мягкость этого незнакомого тела. Он бы, наверное, в другой ситуации не удержался, попробо-вал на вкус эти мягкие, красивого изгиба губы. Но он пришёл в подземную тюрьму не за этим. Просто хотел видеть, просто соскучился...
А характер у этой девчонки остался прежним. Всё такой же, с глупыми до безрас-судного выходками. Только она посмела встретить тебя вот так, криком, упрёками, возмущением, обращением на "ты", как к равному себе. Такое поведение тебя раз-дражало всегда, но временами ты скучал даже по этому.
— Я не брошу своего ребёнка!— крикнула возмущённо Ирида.— Ни за что! Никогда! Мне не нужна свобода ценой моего ребёнка...
— А кто сказал про вольную?— Кэйдар рассмеялся.— Ты беглая! А это многое меня-ет... Все мои прежние обещания теряют силу... Я больше ничего не собираюсь тебе обещать!
— Тогда чего вы от меня хотите?.. Зачем пришли сюда?— Ирида незаметно для себя перешла на "вы", но потом поправилась:— Если хотел наказать — пожалуйста!.. Но ребёнка своего я увижу, наконец, или нет?! Где мой Тирон? Куда ты его дел? Что с ним стало?
— Ты его не увидишь больше! Это будет лучшим наказанием для тебя... Я сохраню тебе жизнь, но его ты больше не увидишь...— Кэйдар отвернулся, шагнул за порог, и охранник захлопнул за ним дверь. Ирида следом бросилась с воплем, кулаками и всем телом ударилась в дверь.
Неужели он посмеет так мучить её?! Лучше бы ударил!.. Что хочет, сделал бы в наказание, но вот так?!.. Это подло! Это жестоко! Это жестокость нечеловеческая...
В слезах ломая руки, она без сил опустилась на пол, плакала навзрыд, доверяя своё горе полной темноте и одиночеству...
— Отнеси ей тёплый плащ, горячего вина с травами, чего-нибудь поесть,— Кэйдар на ходу отдавал распоряжения тюремному служителю.— Смотри, чтоб она ни в коем случае не заболела...
* * *
Она отвергала всем своим поведением все проявления заботы по отношению к себе, не отвергала даже, а не замечала. Плащ, несмотря на холод и сырость, вызы-вающие дрожь во всём теле, так и остался лежать свёрнутым у порога. Не тронула она и вино и мягкие сдобные лепёшки. Зачем ей всё это? Для чего? Поддержать силы? Сберечь здоровье? А кому они нужны, её силы и её здоровье? Кому, если рядом нет её Тирона?! Её не просто лишили ребёнка, её лишили смысла существова-ния... Зачем она нужна ей, эта жизнь, если ей больше никогда не увидеть свою кро-виночку? Своего маленького родненького мальчика?
Кэйдар отобрал его! Разлучил их! Навсегда разлучил... Он ведь так и сказал тогда.
Ирида плакала поначалу, металась по своей камере-клетке, билась в дверь, но потом устала, поняла, что никто её не слышит и не услышит больше, и впала в зна-комое ей состояние полной отрешённости и апатии. Внешний мир, замкнувшийся для неё на ребёнке, перестал существовать. Она лишилась главного, что давало ей силы жить, что наполняло смыслом её заботы и тревоги.
Если раньше она отказывалась есть потому, что смертью своей и своего ребёнка хотела отомстить Кэйдару, то теперь смерть казалась ей естественным финалом жизни, лишённой смысла.
Откуда ей было знать, что её ребёнок, её Тирон не забыл свою мать? Его еле-еле спасли, еле выходили. Лил три ночи провёл рядом с его кроваткой, почти не отходил, отпаивал мощными лекарствами. Но похудевший, ослабевший ребёнок упрямо отка-зывался принимать кормилицу и няньку. Он почти ничего не ел, много и часто пла-кал и очень плохо спал. Подпускал он к себе только Даиду и Кэйдара. Кухарке един-ственной удавалось хоть немного кормить мальчика, а вот Кэйдара он почему-то принял сразу, на его руках он только и засыпал, начинал плакать без него и успокаи-вался лишь при звучании его голоса. Может быть, он чувствовал кровное родство? Кто его знает? Кэйдар же, видя всё это, тешился глупой мыслью, что сможет заме-нить мать ребёнку, что своей заботой заставит сына забыть её.
Наивный, он и сам думал о ней постоянно, всё время спрашивал, как она там, не просит ли явиться своего господина, не готова ли вымаливать прощение. Разозлился, когда узнал, что Ирида снова отказалась есть, что она не двигается с места и даже не отвечает на вопросы надзирателя.
О, этот извечный конфликт двух сильных личностей! Кэйдар, сам человек с харак-тером, независимый и очень сильный, не осознавая того, стремился и женщину ря-дом с собой видеть под стать себе, сильную, умную, с характером. Но, как всякий мужчина, он не мог терпеть независимость и гордость в женщине, которой обладает, ему хотелось почти инстинктивно подавить эту волю, эту независимость и гордость. Возможен ли компромисс в таких случаях? Вряд ли! Но этого понять они оба не могли... И пока выясняли, кто слабее, страдал их ребёнок. Он ещё не мог говорить, не мог рассказать, как ему не хватает матери, он мог лишь протестовать против той жизни, которая его окружала, протестовать своим поведением, своим равнодушием, своим плачем.
Это долго могло продолжаться, ведь Кэйдар был ещё тот упрямец, но Лил, мудрый, спокойный Лил, при осмотре мальчика сказал то, что запало в душу надолго:
— Тут, господин, никакие лекарства не помогут... Я не смогу заставить его есть силой, не смогу заставить полюбить кормилицу как родную мать... Таких лекарств в природе нет, их никому не придумать... Тут одно лекарство ему поможет — его ма-ма!.. Пока не поздно, пока ему хватает и сил, и здоровья...
— Я обещал ей, что она его больше не увидит,— возразил Кэйдар, поглаживая сидя-щего на ложе малыша по спинке. Ребёнок даже не улыбался в ответ на ласковое прикосновение, с безразличием смотрел на разложенные перед ним игрушки, даже приход Лила встретил равнодушно, хотя за время болезни подружился с ним.
— Видите, господин, это всё от слабости. Он очень плохо питается, не развивается совсем... В таком возрасте для ребёнка каждый день важен... Что дороже вам: соб-ственный сын или желание побольнее ударить его мать?— Лил говорил негромко, он не обвинял, не упрекал, не подчёркивал превосходство своего личного жизненного опыта, говорил ровным мягким голосом, так, как он обычно разговаривал с больны-ми или с детьми.— Она виновата, конечно, этого я не отрицаю, она должна быть нака-зана... Но ведь тут ещё и ребёнок страдает... А он-то в чём виноват? Ему нужна мать... Нужна её забота, её присутствие, её молоко... Без них он не будет нормально расти, нормально развиваться... Правда же, маленький?— Лил улыбнулся, осторожно потрепав мягкие волосы, спадающие мальчику на лоб. Тот слабо улыбнулся в ответ, устало потёр кулачком глаза, зевнул.— Ну, вот, он уже хочет спать... Укладывайте его, господин...— поднялся на ноги уходить.— Я сегодня снова ночую здесь, если что-то понадобится вдруг, зовите...— вышел, Кэйдар проводил его задумчивым, отрешён-ным взглядом, погружённым куда-то вовнутрь.
Кроме маленького ребёнка Кэйдара, Лил присматривал ещё и за Айной. Она уже выздоравливала и не требовала больших забот. Но был ещё один человек, нуждаю-щийся в помощи, правда, о его существовании Лил узнал случайно, от тюремной охраны, не в меру болтавшей за обедом. Судя по их разговорам, этот больной не мог попросить о помощи, поэтому-то Лил и отправился в подземную тюрьму сам, по своей личной инициативе.
— ...он третий день уже в беспамятстве... Горячий и бредит... И дрожит, как лист... Я постоянно проверяю, не помер ли...— надзиратель шёл впереди, при каждом шаге позвякивая связкой ключей у пояса, держал высоко в руке масляный светильник. Тени, качаясь, плыли по высокому каменному коридору, колеблющееся пламя вы-светляло двери по обеим сторонам. Здесь держали провинившихся рабов, пойманных беглых, наиболее опасных преступников. Лил спустился сюда впервые, но всё равно особого желания оглядеться не испытывал. Сырые холодные стены из плотно подог-нанных друг к другу каменных блоков давили на плечи. А провожатый продолжал спокойно:— Господин Наследник запретил пускать к нему... И Ликсос тоже не захо-дит, говорит, что пока мараг не очухается, ему с ним делать нечего... Да-а,— протянул озабоченно, остановившись перед нужной дверью,— это раньше его все хотели ви-деть... Ликсос, тот по три раза на день приходил...
Лил узнал Виэла сразу же, хотя в жизни лечил и выхаживал многих. Он очень много сил потратил, много времени, чтобы вы́ходить этого парня, после такого не забудешь. Но сейчас? То, что сделали с ним сейчас, ни в какое сравнение не идёт с тем бичеванием на корабле. И как он ещё жив до сих пор?
Лежал на полу, скорчившись, будто замерзая, спрятав под себя руки, уткнувшись в кулаки лицом. Спина иссечена так, что не прикоснуться, но, кроме хлыста, тут ещё и следы от ожогов, и разрывы крючком, и просто порезы.
Не опоздал ли с помощью, подумал тревожно Лил, осторожно переворачивая ма-рагского царевича. Короткий стон сквозь стиснутые зубы был ответом на движение. Горячий и вправду, не притронуться. Жар, беспамятство, бред — по всем приметам лихорадка.
— Воды горячей неси!— приказал надзирателю, даже головы не поднимая.— И вина на пряностях попроси у Даиды... Она даст, если скажешь, для кого...
А сам быстрым опытным взглядом осматривал Виэла, осторожно прощупывая кости, изуродованные пальцы осмотрел особенно пристально. Ликсос ломал ему пальцы! Как можно? Так уродовать?! Не зря про него говорят, он ненавидит всех, кого Создатель наделил телесным совершенством. Калеча других, он себя человеком чувствует.
— Эх, бедняга...— пожалел Лил варвара, осматривая сместившуюся в месте перелома локтевую кость.— Не везёт тебе совсем...
Конечно, часто появляясь на кухне, Лил был в курсе того, что Наследник выкупил настоящего марагского царевича, что того допрашивают, хотят плыть на поиски марагских земель. Но то, что этот царевич — Виэл, телохранитель Лидаса, Лил только сейчас и узнал. Парень этот и правду оказался не так прост, как считали многие. Лил в нём не ошибся... Хотя сейчас его больше другое волновало: как перенесёт Виэл все эти пытки? Выживет ли? Не сойдёт ли с ума? Он — крепкий и выносливый парень, он должен справиться, но помочь ему всё равно необходимо.
И Лил взялся за привычное ему дело. Промывал и обрабатывал целебной мазью раны на теле Виэла, выправил сломанную руку, перевязал её тугой повязкой. Прово-зился до поздней ночи, аж сам устал. Сделал всё, что мог. А Виэл за это время так в себя и не пришёл, так и не удалось его горячим вином отпоить...
— Плохо здесь, сыро и холодно...— заметил Лил, укутывая больного своим плащом. Надзиратель, соглашаясь, покивал головой, сказал:
— Да-а, место не из лучших, уж поверьте мне. Кто сюда по доброй воле хочет?— а потом резко меняя тему разговора:— Вы за этого раба не волнуйтесь, я присматривать за ним буду... И вина дам, когда очухается...
— Я всё равно потом ещё зайду,— Лил поднялся, убирая под мышку коробку с лекар-ствами.— Посмотрю, как дальше дело пойдёт...
— Да, досталось этому марагу, ничего не скажешь,— надзиратель сокрушённо повёл подбородком.— Сам Ликсос пытал... Но теперь-то уж всё... Он,— качнул седой вскло-коченной головой в сторону марага, лежавшего на полу в углу камеры,— обещал помочь с картой, сказал, что укажет дорогу.
Лил на эти слова ничего не добавил, молча перешагнул порог.
* * *
Она дала ему странное имя. Варварское. Оно ничего не значит на языке древних, следовательно, не имеет никакой силы. А имя будущего Наследника должно быть звучным, должно ковать характер.
Вот взять, например, имя Кэйдар, "одарённый отвагой". Хорошее имя, оно подхо-дит воину как нельзя лучше. А Таласий? "Возносимый высоко"! Это имя Правителя, сразу видно. А что такое Тирон? Ничего! В нём есть что-то от птичьего свиста, это не имя героя.
— Я буду звать тебя Тавиний, "дарующий надежду",— Кэйдар прижал ребёнка к себе, и тот, устало и сонно нахмурив личико, положил голову отцу на плечо.— Так звали моего деда, он сорок лет правил Империей. Это был Воплощённый необыкновенной силы... Его всё ещё воспоминают... Да, Он мог управлять живым огнём... Взглядом зажигать вещи и тушить пламя в очаге...— рассказывал, укачивая мальчика на руках, прижимал его к себе, поддерживая одной рукой, ладонь другой — лежала у Тирона на спине.
Малыш весь день вредничал, ничего не хотел есть, попил молока лишь немного, почти всё время плакал, будто у него что-то болело. К ночи немного притих, но заснуть так и не заснул. Да ещё и гореть начал снова.
Кэйдар уже несколько раз посылал за врачом, но днём Лил уходил в город, как сказали, за новыми лекарствами, а потом вообще куда-то запропастился. Вроде, здесь, во Дворце, но где, куда направился — никто не знает!
Кэйдар тревожился, ребёнок не выглядел здоровым, наоборот: казалось, состояние его с каждым часом делается всё хуже. Но и как помочь, тоже не знал. Что у него болит? От самого ответа не добьёшься, мал ещё слишком.
Носил сына по комнате, укачивал, разговаривал с ним, боялся доверить кому бы то ни было: ни прислуге, ни няньке, ни кормилице. Баюкал сам, а в памяти слова из вчерашнего разговора с Лилом вставали: "...Ему нужна мать... Нужна её забота... Её присутствие..." Виэлийка Ирида то есть. Эта упрямица! Пятый день она одна запер-та, ни ребёнка своего не видит, ни света солнечного. А всё равно упорствует, отказы-вается признать свою вину, не молит о пощаде, не раскаивается в своей дерзости... Терпение твоё испытывает!
Вспоминая виэлийку, каждое утро и каждый вечер выслушивая сообщения о ней, он упрямо поджимал губы, лицом каменел, сердился: "Ну, чего тебе ещё сделать, чтоб ты смирилась? Признала мою власть над собой? Как заставить тебя просить меня?.. Как умолять заставить?.."
Она-то упрямится, а ребёнок страдает. Мой ребёнок страдает! Похудел, вон, как, слабенький стал совсем, болезный. Ни о ком, кроме себя, она не хочет думать. Что ей собственный сын? Она же столько раз его убить хотела! Ещё не родившегося, ещё плодом в своём же чреве... Мыслимое ли дело?!
