— Это ты скажешь своим воякам. Возможно, даже убедишь в этом большинство из них. Люди склонны верить в то, во что поверить приятнее. Но как ты собрался убедить в своей победе жителей тех городов и деревень, которые маврусии успеют разграбить ещё до подхода твоей конницы? Возможности отбиться самим твой отец их лишил, разоружив и заставив срыть укрепления, а твоё войско слишком малочисленно, чтобы распылять его на постоянные гарнизоны, и значит, города и деревни не имеют вообще никакой защиты от дикарей. Каким-то повезёт, если твоё войско поспеет к ним вовремя, но каким-то — нет. И зачем им нужна такая власть, которая только налоги собирать с них горазда, а защитить не в состоянии и даже самим защищаться не позволяет?
— В отцовские времена этой проблемы не было. Дикари с удовольствием давали ему добровольцев для участия в войнах против Империи и морских набегах на неё. И ради этого дорожили миром с нами. А оставить римлянам городские укрепления и оружие, так они же тогда и против нас бунт поднять могут, и как его тогда подавлять?
— А всё отчего? Оттого, что у вас одна только конница. А была бы ещё и пехота, линейная и стрелки, были бы осадные машины, вы умели бы брать крепости и не боялись бы крепостей и вооружённого ополчения в подвластных вам римских городах и виллах. В Галлии система Аэция с небольшим, но подвижным конным войском потому и работала, что опиралась на укрепления с хоть какими-то местными гарнизонами. Они и держаться до его подхода могли, и подмогу какую-то предоставить. А у вас здесь такой опоры нет, и без неё скопированная твоим отцом система Аэция не работает.
— Так это же, ты сам говоришь, осадные машины нужно иметь и пехоту, а где я людей для неё возьму, когда наших только на конницу и хватает?
— У тебя римлян в десятки раз больше. Ты их всех никейцами считаешь и ждёшь от них измены в пользу Константинополя, отчего и не доверяешь им.
— Ну так а разве они не никейцы?
— Официально — да. Попробовал бы кто-то из них не креститься в их никейскую веру! Но сколько среди них фанатичных никейцев, а сколько — продолжают тайно чтить и своих старых римских богов? Среди твоих вандалов и аланов все фанатичные ариане, и ни одного тайного почитателя ваших старых богов?
— Есть и у нас такие, конечно. Боюсь даже, что большинство.
— Ну так и у римлян то же самое, и у оседлых берберов. Официально никейцы, а на деле большинство вернулось бы к культам старых богов, если бы не боялось расправы со стороны фанатичных христиан, поддерживаемых светской властью. Ну и воспользуйся этим. Объяви в королевстве веротерпимость, лиши поддержки фанатиков, стань защитой для всех, кто хочет открыто чтить богов своих предков, и все они станут опорой для тебя и твоего государства. Ставь в строй всех годных, вооружай и обучай военному делу. Вот и будет тебе пехота, для которой твоя власть будет ближе и роднее константинопольской. А зачем им Константинополь, который опять заставит никейство принимать? Только ариан своих фанатичных тоже уйми, чтобы не смели и арианство им принудительно навязывать.
— Так ты что же, предлагаешь все веры в нашем королевстве разрешить и никого за неправильную веру не преследовать? Да в своём ли ты уме, Реботон? Циркумцеллионы и так-то погромы устраивают, грабят имущество и делят между бездельниками, а если их за это не карать, что они тогда учинят? А манихеи оргиями своими разнузданными всякую шантрапу завлекают, и им тоже в этом не препятствовать? А деревенщина в глухих углах вообще детские жертвоприношения производит, и это тоже разрешить?
— Вот зачем ты, великий, доводишь вопрос до абсурда? Подобная примитивная демагогия проповедникам церковным ещё простительна, поскольку не умеют они иначе, но ты-то ведь не проповедник, ты — король. Безобразия, конечно, нужно давить, как и мы их давим в занятой нами Мавритании Тингитанской. Но давим мы их не за саму веру, а за грубые нарушения общественного порядка, опасные для общества и государства. Все, кто подпадает под такое обвинение, караются как обыкновенные преступники, и их вера не может служить оправданием их преступлений. Не о таких преступных и разрушительных для общества верах я тебе говорю, а о нормальных традиционных. У вас это культ Донара, Водана и прочих богов-асов, у римлян — культ греко-римских Олимпийцев. Тем более, что и боги-то — одни и те же, просто представления о них и обрядность у каждого народа свои.
— Старое традиционное язычество, значит? Как и у вас? Но у вас нет христиан, которых вы к себе не пускали, а у меня их полно, и ты представь себе только, как на мой указ о веротерпимости к язычеству отреагируют церковники! Они и так с трудом терпят, когда боги предков почитаются тайком, — Хунерих достал из-под туники свой арианский нательный крест в круге и показал его тыльную сторону, на которой был вычеканен молот Донара, — Все всё понимают, но внешние приличия соблюдаются. А открыто старую веру допусти, святоши и сами истерику закатят, и фанатиков взбаламутят на защиту истинной веры и борьбу с Сатаной и его демонами. Ты же что предлагаешь, римским язычникам их храмы вернуть и позволить им действовать открыто на глазах у церковников? А к ним ещё и наши храмы вдобавок построить?
— Или поставить римлянам условие, что в храме Юпитера, допустим, возле его статуи и алтаря обязательно должны быть статуя и алтарь Донара, пускай даже меньшего размера, поскольку храм всё-таки римский. А позднее в новом храме Донара точно так же поставить небольшие статую и алтарь Юпитеру. Вандал, почитающий Донара, встанет на защиту от погромщиков и вашего храма, и римского, и аналогично поступит почитающий Юпитера римлянин. И так — с храмами всех богов. И надолго ли хватит рвения фанатиков, да и их самих, когда они в меньшинстве, а их хулиганские выходки сразу же пресекаются и светской властью за нарушение общественного порядка? У нас тоже хватало христиан в присоединённых римских провинциях, но мы законом о веротерпимости их сразу же всех раскололи на фанатичных никейцев и вынужденных, которых больше никто не вынуждал. И фанатичные сразу же оказались в меньшинстве, выходки которого нетрудно подавить, а в наказание за участие в них — ещё и поразить их в правах. Кому не нравится — могут хоть в Италию уплывать, хоть вообще на Восток. Силой мы никого не держим. Недвижимость у них выкупается честно, по справедливой цене, так что повода для претензий у них нет.
— Ну да, у вас же никейцы, которые все считаются римлянами, и для них любая римская страна — своя. Своих фанатичных никейцев я тоже могу сбагрить примерно таким же образом, но вот куда я сбагрю фанатичных ариан? К вестготам Эйриха в Галлию или к герулам и гепидам Одоакра в Италию? Это же другие народы, и кто-то согласится уехать, а кто-то останется и продолжит бузить.
— И этим даст тебе законный повод для репрессий. Не за веру, а за бузу. Пусть думают и выбирают, что для них предпочтительнее. У тебя на юге, того и гляди, берберы осмелеют, а Константинополь мечты о власти над Западом тоже не оставляет и в любой момент может новую войну начать. Внутренняя буза в королевстве тебе противопоказана.
— Так в том-то и дело. А тут римские язычники с никейцами схлестнутся, а мои вандалы с аланами между собой. Так мало этого, ты же ещё и объединение языческих вер предлагаешь, которое и религиозные различия между народами размоет, и культурные. В один народ нам с местными римлянами слиться предлагаешь? Так вандалы и аланы здесь настолько привыкли считать себя народом-господином, что идея слияния придётся не по душе многим. Мало мне религиозной смуты, так ещё и межплеменная может начаться.
— У вас выхода другого нет. Вас — мало, берберов — много, а восточных римлян — ещё больше. Одним вам против них не выстоять никак, а только вместе с африканскими римлянами. Разве не лучше слиться в один народ с ними, чем с дикими берберами? Я ведь не говорю, что прямо сейчас нужно, для начала тебе и эффекта от веротерпимости хватит, лет на десять точно, а за это время можно объяснить ситуацию всем вашим и убедить их, что в дальнейшем иначе нельзя.
— Тут, Реботон, не только в нашей племенной гордыне дело. Отец ведь почему на эти жёсткие дрязги с никейцами пошёл? Чтобы сильнее обособить наш народ от всех этих здешних римлян. Не ради племенной чистоты, а ради сохранения нашего сурового и неприхотливого образа жизни, который и делает нас народом воинов. Арианство у нас под стать нам самим — такое же суровое и презирающее изнеженность. Да и то, расселились по римским виллам, пьём вино, служанками смазливыми наслаждаемся и в ваннах нежимся. Человек слаб, а соблазны римского образа жизни сильны, и если даже при нашей суровой вере мы не в силах преодолеть их, то что будет, если нас перестанет сдерживать и она? Об этом же мне скажут и многие из наших, не одни только церковники, и что я им отвечу?
— И мы, великий, тоже не отказываем себе в радостях и удобствах цивилизации, но сильно ли это изнежило нас? Если служат все, и презирается всякий, кто ноет от тягот и лишений службы, а негодный к службе вовсе не считается полноценным человеком, то и отношение к жизненным удобствам у нас соответствующее. Мы радуемся им, когда они у нас есть, но обходимся без них и не считаем это большой бедой, когда их нет. Отдых — это отдых, для которого все жизненные удобства уместны, а служба — это служба, на которой что есть, тем мы и довольствуемся. Так нас воспитывают с раннего детства из поколения в поколение без малого семь столетий. А чем вы слабее или изнеженнее нас? Воспитывайте своих детей так же, презирайте болезненных, изнеженных и капризных, и тогда ваш народ сохранит те свои качества, которыми вы по праву гордитесь.
— Почти семь столетий, говоришь? Рим, говорят, просуществовал тысячу лет, но где он теперь, этот Рим? Я не про город, я про Империю.
— Это я понял, великий. Но половину своей истории Рим был не больше твоего королевства, и тогдашних римлян ты уж точно не попрекнул бы изнеженностью, хотя и в то время их сенаторы не отказывали себе в жизненных радостях. Это не мешало им быть суровыми и неприхотливыми, когда этого требовала служба. Вот с тогдашних римлян и брали пример наши предки. Но когда Риму исполнилось семьсот лет, в нём уже завелось немало гнили. Никчёмные бездельники получали бесплатный хлеб и деньги только за то, что они — римские граждане, а консулом — тогдашним, а не нынешним бутафорским — мог стать болезненный слюнтяй, не видевший армейской службы, если был образован и имел хорошо подвешенный язык. А вторую половину римской истории таких становилось всё больше, а суровых и неприхотливых солдат — всё меньше. Что удивительного в его крахе?
— Вторую половину? Выходит, даже гниющий Рим ещё очень долго держался на добротном заделе достойных предков?
— Да, задел был хороший, и прожирали его вырожденцы ещё пять столетий. Вот, только теперь и прожрали всё окончательно. Наши предки поняли и учли ошибки римлян, чтобы не повторить их самим и не привести потомков к такому же краху. А сейчас и твоё королевство примерно в таком же положении, как было наше при наших предках. Ну, есть отличия, времена уже не те, и многое изменилось, но и сходства с нашим прошлым очень много. Ты стоишь сейчас перед таким же выбором, как и наши тогдашние предки. Что ты выберешь, таким и будут твой народ и твоё государство при ваших потомках.
— Тебе легко советовать брать пример с вас. Ваш-то народ — большой, а римлян в испанских провинциях не так уж и много. Вы можете растворить их всех в себе и мало от этого изменитесь. А нас с аланами — мало, во много раз меньше, чем римлян, и если мы начнём сливаться с ними в один народ, как ты и советуешь, то не они растворятся в нас, а мы в них. А зачем нам растворяться в вырожденцах, которыми ты и сам их назвал?
— Так не со всеми же сразу, великий. Вырожденцы — очень многие из них, но не все. Что мешает вам отобрать тех немногих, которые не хуже ваших и достойны влиться в ваш народ? Столько, сколько вы не побоитесь их принять, чтобы они растворялись в вас, а не наоборот. Наш народ в самом начале тоже был невелик, но наши предки и принимали к себе чужаков очень понемногу и не каких попало, а только лучших, дети и внуки которых роднились с нашими и становились частью наших. И так — каждый раз, растворяя их всех в себе и усиливая ими свой народ. Мы и теперь, когда нас уже много, не принимаем всех римлян огульно, а отбираем достойных, которые не испортят нашей породы.
— А остальные?
— Остальные не попадают в наши анклавы, не призываются на военную службу и не получают полных гражданских прав. Кого это не устраивает, те либо уезжают, либо пытаются бунтовать, но тогда наши их либо убивают сразу при подавлении, либо вешают высоко и коротко по приговору суда. Кого устраивает, те живут, как и жили раньше. Даже немного лучше, поскольку налоги у нас ниже. Но их меньшинство, и в завтрашнем дне не настолько они уверены, чтобы размножаться так, как наши. Кому-то, очень немногим, и у них повезёт родиться подходящим для наших, и они давно знают, что такого никто из нас не попрекнёт его римским происхождением. Надежда на везение для кого-то из детей или внуков многих примиряет с незавидностью их положения.
— Понял, — кивнул король, — Я уже хотел перебить тебя и спросить, какое же это слияние тогда в один народ получится, но вот сейчас ты очень хорошо объяснил. Значит, принимаем к себе только немногих самых лучших, но надежды на приём хотя бы детей и внуков не лишаем никого? А как ваши предки определяли, кто достаточно хорош для вас, а кто уже нет? Я имею в виду не тех, по кому это видно сразу, а по которым колеблешься, то ли принять его, то ли отказать. Ведь были же такие?
— Ещё бы! Таких всегда намного больше, чем тех, с кем всё понятно сразу. Это у всех так, и у нас тоже, и у вас. На римские барельефы или мозаики взгляни, где их войска изображены, так молодец к молодцу, даже зависть берёт, когда со своими сравниваешь, а как увидишь их настоящих солдат — мелких, щуплых, сутулых и полубольных, сразу ясно, почему они германцев в армию набрать норовят.
— Я примерно это и имею в виду. Вырожденцы, ты правильно сказал. Двоих или троих из сотни можно очень неплохих отобрать, но нужно-то набрать намного больше, а остальные доброго слова не стоят. Так как ваши предки выкручивались?
— Сравнивали с нашими. По каждому признаку есть какой-то средний уровень, не хороший, но и не плохой, а просто нормальный. Если ни один из признаков у человека не хуже этой средней нормы, бери его с удовольствием. Обычно же как? Хорош в чём-то одном, но плох в чём-то другом. А тот, кто не плох ни в чём — уже этим лучше многих. И такого ты не принижай перед своими вандалами и аланами сам и не позволяй принижать никому другому. Пусть худшие видят, что им отказано не за то, что они римляне.
— И так по всем признакам, лишь бы не хуже среднего?
— Ну, в нашей системе отбора есть один признак, по которому мы и нормальных многих бракуем, но его и определить труднее, и слишком мало подходящих по нему, а для тебя сейчас важно и количество, и такой роскоши ты позволить себе не можешь. Когда-то в будущем смогут ваши потомки, будем надеяться, но для этого нужно, чтобы ты выиграл это будущее для них сейчас и с тем, что у тебя есть.
