— Млять, ну опять ты верные варианты отсекаешь! Тебе не один ли хрен, на что шикарная шалава поведётся? В твоей породе тоже заслуга не твоя, а предков, да и в твоих способностях больше их заслуги, чем твоей. Ну так и хрен ли с того? Один ведь хрен, ты ими пользуешься? Чем правильная фамилия хуже? Тем более, что один хрен узнают.
— Узнают — потом. А мне интереснее те, которые клюют на реальные породу и способности, а не просто на происхождение от кого-нибудь из отцов-основателей. Да, я понимаю, что с шалавами это без разницы, а обезьянистые, говорят, хороши в постели, но это нам ещё пару с половиной лет не актуально, а вкус-то на нормальных баб заточен. И мне брезгливо, когда баба не воспринимается как самка своего биологического вида.
— Млять, сытый голодного — не разумеет! — простонал Ликаон, — Хорошо, даю слово, что от меня твоей фамилии никто больше не услышит раньше, чем ты соизволишь представиться сам. Но я хренею с твоей логики! Брезгливо ему! Тебе самому-то разве не Астурда больше понравилась, чем Даная, хоть она и тоже высший сорт?
— Внешность ближе к моему вкусу. Шалавы и обезьянисты обе, как ты и сам в том фильме видел. Астурда — развязная оторва, но для их профессии это естественнее и честнее, да и умнее, чем строить из себя перед нами "не такую", как пыталась эта Даная.
— Что честнее — согласен. Держался я и за ейные выпуклости с удовольствием, они у неё не хуже, но — да, от наигранной стеснительности коробит. А почему умнее?
— Так ведь это же просчитывается, как два плюс два. Она же слыхала, что фильм мы с тобой видели, и их профессию знаем. Могла бы сходу сообразить, что перед нами-то невинную стесняшку из себя строить бесполезно. Астурда — сообразила, а эта дурында по шаблону на тупо зазубренном рефлексе выехать попыталась, сходу его бесполезность для этого случая не просчитав. Если мозги куриные, то и соображалка — такая же. Так, стоп! — Виктор прильнул глазами к окулярам бинокля, — Шалавы на пляж выбегают! Ох, класс! Ну и дурында! На, гляди! — он протянул бинокль Ликаону.
— Даная на песке нагребнулась? — разглядел тот, — Как она исхитрилась?
— Да не разулась же ни хрена! — выдавил из себя Виктор сквозь смех.
— Точно, млять! — Ликаон тоже расхохотался, — Ногу на этой котурне подвернула или песок носком черпанула?
— Я не разглядел, больше на Астурду пялился, но что-то вроде этого. Астурда-то первой выбежала разутая, тоже слегка обожглась, ну и завизжала, ну а эта, видимо, глядя на неё, разуваться перебздела и обутой ломанулась, ну и приземлилась с размаху на песок.
— Ага, встала уже и ковыляет. Млять, в натуре дурында! Всё, дошла до мокрого песка, разулась наконец и лается с Астурдой — типа, она ей виновата в ейной собственной дури. Так, утихли и пошли по мокрому песку вдоль берега. Ух ты! Волна здоровенная! Их окатила, а Даная — опять нагребнулась! Астурда к ней наклонилась так, что титьки чуть не вываливаются! Млять, и в такой момент я — твой должник! Ну что за невезуха! На, гляди, — Ликаон с сожалением протянул бинокль.
— Так Даная встаёт, весь подол мокрый, и вся жопа в чёрном песке, и весь левый бок тоже, — Виктор сходу оценил самое интересное, — Астурда выпрямляться не спешит, да ещё и в нашу сторону повернулась. И тоже подол мокрый, хоть и не весь. И наши девки из класса тоже прикалываются. Стоят в воде, ржут. Млять, спалила нас, зараза! Тоже в нашу сторону обернулись и дразнят! Подставила меня грёбаная сучка!
— Кто спалил? Кто дразнит? В чём подстава? — не понял Ликаон.
— Да девки наши в воде над Данаей ржут, Астурда тоже, да ещё и руками, сучка, бинокль изобразила, а наши девки и въехали сходу, что в бинокль кто-то пялится, а долго ли вычислить, что кроме меня больше некому? Ладно, семь бед — один ответ. Жаль, что я начала этого представления не видел. Рассказывай, что за хрень у них там вышла!
— Да идут эти две по мокрому песку вдоль берега, Даная ближе к воде, а тут эта волна здоровенная, так Астурда подпрыгнула повыше и подол поддёрнула так, что ляжки целиком заголила, и этим отделалась, а Данаю и до самых титек промочило, и снесло на хрен с ног как раз на этот мокрый песок. Умора, млять!
— Ясно, — Виктор тоже посмеялся, — А у наших девок, кстати, уже и что-то вроде нормальных титек намечаться начинает. Есть уже чем подразнить. На вот, глянь.
— Млять, точно! И в натуре в нашу сторону. Ты прав, уже вычислили — Гелика Бенатова руками бинокль изобразила. Мозгов, млять, не больше, чем у той Астурды. Ага, до Турии Гамилькаровой дошло, выговаривает ей и пальцем у виска крутит. Наши девки вряд ли настучат, а вот взрослое бабьё, особенно из тех, чьи девки в нашу школу отбора не прошли — эти могут. Млять, так и есть! Помнишь, срезалась на отборе одна, у которой мамаша — вон та коротконогая толстуха? Стерва, между прочим, ещё та. У соседки просит радиотелефон, та не даёт, так она дальше идёт искать. Тебе сильно влетит от отца?
— Сильно может влететь, если кто-то видел и стуканёт, как мы с тобой тискали этих шалав. Сами-то они едва ли проболтаются, им это тоже мозгоклюйством чревато. И похлеще, чем нам. А за эти наши гляделки — кого за них хоть раз наказали серьёзно? Так, пополощут немного мозги для порядка, чтобы впредь был осторожнее и не палился. Мне отец больше за то мозги проконопатит, что эффектом малозаметности не воспользовался, и это мне придётся вытерпеть. Не признаваться же в том, что мы тут с гетерами глядели в его бинокль и лапали их заодно? — они оба рассмеялись.
— Млять, один хрен несправедливо получается, — рассудил Ликаон, — Так погоди, на тебя же только бинокль указывает? А если ты, допустим, мне его дал, и спалился с ним я, а вернул его тебе потом, и здесь тебя вообще не было? Мне-то тоже сильно не влетит.
— Нет, тогда мне влетит уже серьёзнее — именно за то, что дал бинокль кому-то, а не использовал сам. За предложение благодарю, но пусть уж лучше будет, как есть.
Выбрав наконец место, весьма удобное для обзора из их укрытия, расстелив на песке покрывала и раздеваясь, гетеры хоть и не устроили классический "танец осы", но на самой грани общественных приличий пробалансировали, а уж фигуры свои в лучшем виде показали. Потом они пошли купаться, а искупавшись — улеглись загорать под правильным ракурсом — Астурда Сетубальская своё обещание выполнила честно. И в бинокль их было видно намного лучше, чем в том фильме, а главное — в цвете. Над многослойной цветной фото— и киноплёнкой работали уже давно, но получалось плохо, и до годной к серийному производству было ещё далеко. А покадровая ручная раскраска чёрно-белой киноплёнки — дело настолько трудоёмкое и дорогое, что уж на пустяки типа обычного художественного кино или порнушки никто и не подумал бы ей заморачиваться. Когда получится наконец нормальная цветная плёнка, тогда и будет массовое цветное кино, а пока все чёрно-белым довольствуются. А тут было на что посмотреть, и знай пацанва заранее, что две кинодивы порнушные на пляже появятся, все сбежались бы с трубами, у кого есть, и на удобных для обзора местах было бы не протолкнуться. Но всё хорошее рано или поздно заканчивается, день-то конечен, а опоздания к ужину родоки уж точно не поняли бы.
— Велия, оставь кота в покое! — одёрнула мать мелкую сестрёнку, таскавшую по всей комнате за хвост крупного тартесского кошака, который недовольно мявкал, но пока ещё сдерживался от более активного протеста.
— Ну мама, ну интересно же!
— Что тебе интересно? Чтобы он рассвирепел и поцарапал тебя, а я его в машине за это постирала? Так ты за дело будешь поцарапана, а он за что будет постиран? — сестра рассмеялась и отпустила наконец многострадального кошака.
— Идём-ка лучше со мной, Шустряк, а то тут тебя точно в машине постирают, — Виктор аккуратно подхватил кошака под мышки, и тот не возражал, поскольку стиральная машина была явно страшнее, а Виктору было проще замаскировать под его брюхом чехол с биноклем, который хотелось вернуть на место незаметно.
— А по дороге не забудь отцовский бинокль на место положить! — ага, вот гадай теперь, углядела мать чехол сама, или ей уже настучали, — И недолго там, скоро ужин.
Спасибо хоть, перед едой или за ней мать никогда нотаций не читает, еда — это святое, а вот после — долго мозги выносить не будет, но отчехвостит, если есть за что. По этой части с матерью ему крупно повезло. Спокойная и рассудительная, математическая логика — в деда Теона мать пошла и характером, и кругом интересов, даже в комнате у неё арифмометр и телескоп на треноге, а разговоры — больше о математике с астрономией и даже механикой, чем о тряпках и побрякушках, хоть и в них имеет прекрасный вкус. Но за это знакомые иногда Ипатией Той Самой её называют или за что-то другое, ни у кого так и не удалось выяснить. Не прояснил этого ни вопрос отца, не жалеет ли она о том, что так и не стала Той Самой, ни её ответ, что об этом — уж точно не жалеет, которые почему-то изрядно их развеселили. А когда Виктор спросил об этом родоков прямо, те рассмеялись, переглянулись, снова рассмеялись и сказали, что в Корпусе узнает, а пока незачем ему и заморачиваться этим. Видимо, в тех кругах мать всё-таки чем-то знаменита.
Мать вывезли из Александрии ещё мелкой дошкольной шмакодявкой. Не сразу после того грандиозного критского землетрясения четвертьвековой давности, когда саму Александрию цунами захлестнули, но в тот же год. И погибших ведь было множество, и из уцелевших мало тогда не показалось никому. А что такое природная катастрофа? А это смотря для кого. Для религиозно озабоченных — однозначно божий гнев. Варианты только от конкретной религии зависят. Для традиционных греко-римских язычников это их боги осерчали на саботирующих реформы Юлиана христиан, а для христиан — гнев их бога на богопротивную политику императора-отступника. Почему не на Константинополь, откуда он и рассылает свои кощунственные эдикты и проверяющих их исполнение чиновников, а на Крит, юг Пелопоннеса, Киренаику и Александрию — ну, пути Господни неисповедимы. Язычников и отступников — понятно, за что, а праведных истинно верующих — может, они были недостаточно праведны, а может, и наоборот, уже достойными рая оказались. Богу — виднее. Александрия и в лучшие-то времена межконфессиональным миром не отличалась, а теперь и вовсе пошла вразнос.
Дело доходило до настоящих уличных боёв, на пресечение которых не хватало правительственных войск. Пока а одном месте погромщиков давят, в двух других бардак начинается, и силы на эти новые очаги распыляются, а в результате их не хватает нигде. С христианской стороны больше всех свирепствовали ариане, с языческой — школа Ямвлиха и сторонники её учения. Школа Теона Александрийского придерживалась традиционного неоплатонизма Плотина и в межрелигиозных дрязгах старалась не участвовать, но всегда ли в них участвуешь по своей воле? Когда страсти накалены до предела, то и нейтралитет может быть только вооружённым до зубов, а с этим у школы Теона была напряжёнка. Ни условно своих радикалов некому и нечем оказалось заставить свой нейтралитет уважать, ни чужих в сортах оппонентов разбираться. Теону тогда вместе со всей его семьёй выезд на Запад предлагали, но философ, будучи александрийским патриотом, отказался наотрез. И только после погрома в кварталах неподалёку от его собственного, от которого и семьи нескольких его близких друзей пострадали, удалось наконец убедить его отпустить хотя бы уж малолетнюю Ипатию в эмиграцию на безопасный Запад. А поскольку в Карфагене обстановка тоже грозила накалиться, перебраться из него в безопасный и благополучный Тартесс представлялось заманчивым. Это и раньше было пределом мечтаний для многих, да только ведь поди ещё получи тот зелёный жетон. Из сотен — единицы получают. Но для одной вполне конкретной шмакодявки из Александрии жетон нашёлся без проблем.
Предполагалось-то, что на время, бардак только этот затянувшийся переждать и вернуться домой. Но сперва беспорядки на Востоке подавлялись с большим трудом, затем неожиданно умер император Юлиан, а новым стал Валентиниан, христианин никейского толка. Фанатиком он не был и политику веротерпимости в принципе продолжал, но сам он правил на Западе, а на Востоке сделал соправителем своего младшего брата Валента, фанатичного арианина. Тот сразу же свернул там все реформы Юлиана и восстановил в полной мере религиозную политику Констанция, отчего бардак полыхнул с новой силой. Возвращаться в Александрию явно не стоило, и учиться Ипатия пошла в тартессийскую народную школу, а после третьего класса, когда стало ясно, что лучше на Востоке уже не станет, Теон дал согласие на её полную тартессийскую натурализацию, и её перевели уже в другую школу, элитную семилетнюю, после которой — куда же ещё, если не в Корпус?
А это — уже даже и не Тартесс, это — уже Атлантида. О том, что Платон утопил её не всю, а уцелевшая часть вернула себе былой уровень развития и могущества, только Внутреннее море её теперь мало интересует, в греко-римском мире знали давно, но одно дело просто слыхать через несколько пересказов и гадать, что в них осталось от правды, а что переврано пересказчиками, и совсем другое увидеть собственными глазами и жить в ней. Да тут уже один только перелёт из Олисипо в Нетонис был крушением всех прежних основ мировоззрения! Летишь иной раз выше облаков, уже и от этого выпадая в осадок, а рядом ещё и ворчат, проклиная Империю, из-за которой множество времени теряется на переезд из Тартесса в Олисипо вместо вылета прямо из Тартесса! И учиться было намного интереснее, хоть и далеко не одним только математике и астрономии, и было трудно, но появился и азарт — а кто сказал, что юнкер Ипатия Теонова чем-то хуже других? Среди оссонобских, тарквинейских, нетонисских местных и нетонисских тапробанских были и вообще шлюхи элитные не состоявшиеся, перешедшие из школы гетер в семилетку — и ничего, ценились не ниже остальных. Впрочем, они вполне этому соответствовали, и это стало вторым крушением всех прежних взглядов на жизнь. Кто из хвалёных антиохиек выдержал бы учёбу в Корпусе?
А в той уже параллельной реальности за океаном творилось вообще не пойми чего. Нет, умом-то понять можно, но как в голове такое непотребство уложить? Смерть Валентиниана на Западе, а затем гибель Валента на Востоке вынудила Грациана взять в соправители на Востоке женившегося позднее на его сестре военачальника Феодосия, а тот, решив проблему с вестготами через их расселение к югу от Дуная на правах римских федератов и наведя в Империи твёрдый порядок, занялся насаждением в ней теперь уже никейского христианства. И уже никейцы, забыв о принятом их церковью при Юлиане принципе веротерпимости, и ариан преследуют, и язычников. Снова закрываются храмы, особенно на Востоке, а местами громятся и захватываются христианами, и погромщиков опять поддерживает светская власть.
А недавно, уже в этом году, александрийские христиане захватили и погромили все ещё остававшиеся в городе языческие храмы, включая Серапеум. Умелая провокация архиепископа Феофила с захватом закрытого ранее храма Диониса привела к беспорядкам в городе, формально начатым ямвлиховской неоплатонической школой Олимпа, и власти подавили их выступление, а Феофил воспользовался этим и добился полного торжества в Александрии никейского христианства. И ладно бы сам Серапеум, ладно бы школа этого Олимпа, в которой никому не хватило ума разгадать провокацию и не повестись на неё, но вместе с храмом пострадал и восстановленный с таким трудом филиал Библиотеки. И не в том дело, что шедевры там какие-то уникальные, всё достойное давно уже скопировано, но теперь ведь христиане натравили императора и на математиков с астрономами. Хвала богам, школа Теона в Мусейоне по последним данным не пострадала, и претензий к ней нет ни у Феофила, ни у светской власти, но признак — тревожный.
