Гальба напомнл веттонам и находящимся среди них лузитанам о нарушении ими мирного договора, заключённого ещё с Атилием, те снова посетовали на бедность и попросились на плодородные земли Бетики на правах подвластных союзников. Случай представлялся удобнейший, и как было им не воспользоваться? Он объявил варварам, что прощает им их прежние прегрешения ввиду их бедности и готов предоставить им земли, но как быть с их привычкой нарушать договоры? Вот если они разделятся на три группы, прибудут в указанные им места и сдадут оружие, тогда — другое дело. Те согласились, и Гальба без труда уничтожил их, предварительно разоружённых, с лихвой добрав недостающие для права на триумф пять тысяч убитых врагов. А что тут такого? Разве Лукулл не так же обошёлся со сдавшейся ему вакцеевской Каукой? Потом, пройдясь по оставшимся без защитников веттонским селениям, он набрал множество пленных, за которых выручил весьма кругленькую сумму. А чем ещё кроме рабов можно было разжиться на этой нищей земле? И у Лукулла самой ценной частью добычи был живой товар. Вот только Лукулл не пожадничал и щедро поделился выручкой с войском, а он, Гальба — пожадничал. Хоть и понимал, что не следовало бы, но пересилить своей натуры не мог. И вот они, последствия!
— Однако говорят, что они хотели отложиться, — продолжал свою скрипучую речь Катон, — Вот, представим себе, я хочу наилучшим образом знать понтификальное право, разве уже поэтому меня возьмут в понтифики? Если я желаю наилучшим образом выполнять авгурию, разве возьмет кто-либо меня авгуром ради этого? Так же и эти варвары — как сумели бы они восстать и отложиться, лишённые оружия и расселённые в разных местах вдали друг от друга?
Проклятие! Старый крючкотвор нащупал то, до чего не додумались ни Либон, ни Цетег! И теперь всё висит на волоске — это же сам Марк Порций Катон, добродетельнейший и справедливейший! О несправедливо обиженных варварах он теперь печётся! Что ж он не пёкся о них, когда плебейский трибун Луций Скрибоний Либон в самом начале потребовал их освобождения — подобно тому, как двадцать два года назад были освобождены лигуры, незаслуженно пленённые и проданные в рабство консулом Марком Попилием Ленатом? Но тогда Катон о справедливости не пёкся, тогда он пёкся об интересах нуждающегося в рабах римского народа, а теперь вот, когда решается уже не судьба тех веттонов и лузитан, а судьба самого Гальбы — теперь он и о справедливости к варварам вспомнил!
Неумелое обвинение со стороны Цетега Гальба отмёл доводом о жертвоприношении коня и человека, которое совершили находившиеся среди веттонов лузитаны, когда вожди разбойников обдумывали его предложение. Это известное из обычаев лузитан жертвоприношение видели многие в его войске, и оспорить его свидетели обвинения не могли. И именно на этом жертвоприношении основывал он свою защиту, доказывая, что миролюбие варваров было притворным, а на деле они замышляли нападение на его войско и задабривали своих богов, дабы те послали им удачу в столь опасном деле. И ведь почти убедил сенат, и уже обвинение скатывалось к малозначащим мелочам — вроде того, что недостойно римлянина карать варваров вероломством за вероломство. Полного оправдания во всём Гальба и не ждал и на подобного типа порицание был вполне согласен, но тут, после этого катоновского довода об изъятом у варваров оружии, уже не лёгким порицанием пахнет, а полновесным осуждением!
— Даже сами боги доказывают нам лживость оправдывающего свою алчность Гальбы! — патетически возвысил голос этот старый въедливый склочник, — Разве не ударила молния в двери его дома в тот вечер, когда он отвечал на речь Луция Цетега обвинением истреблённых им варваров в якобы замышляемом ими предательстве?
Нет, это уже невыносимо! Ведь без ножа режет! И крыть ведь тут совершенно нечем — был случай, был! Никакой грозы, никакого дождя, на небе почти ни облачка, и тут — раскат грома и удар в дверь с таким же грохотом, разворотивший одну из дверных досок и оставивший чёткий огненный след! Все его домочадцы испугались, не говоря уже об уличных зеваках, которые, надо думать, и разнесли слух о разгневавшихся на Гальбу богах по городу. Год с лишним, выходит, терпели его дела, а теперь вдруг разгневались на простые слова? Только бы не просочился слух о подобном же, но более давнем случае там, в Испании!
— Myetkiy glaz, tvyordaya ruka i horoshaya fugasnaya pulya, he-he! — едва слышно донеслось до него на каком-то совершенно незнакомом языке, на котором время от времени комментировали друг другу происходящее сидевшие позади него представители турдетан-тартессиев, знакомые ему по его испанской претуре, оказавшиеся случайно по каким-то своим делам в Риме и приглашённые им в качестве свидетелей защиты. Судя по их смешкам, они сейчас меж собой как раз тот испанский случай и обсуждают...
Случилось это в начале зимы, когда с предыдущим лузитанским вторжением было уже покончено, и Лукулл собирался размещать свою армию на зимние квартиры в Кордубе. Тогда-то жаждавший военной реабилитации и богатой добычи Гальба, как раз собравший внушительные силы местных союзников, предложил консулу вторжение в богатое государство тартессиев. Климат там мягкий, вполне можно воевать и зимой, так зачем же войску прохлаждаться без дела? Что с того, что они друзья и союзники римского народа? Разве трудно вторгнуться туда под предлогом преследования остатков разбитого врага, часть которых действительно бежала туда и сдалась турдетанам? А вторжение есть вторжение, без инцидентов не обошлось бы, и какой-нибудь из них вполне можно было бы раздуть в законный повод для обвинения тартессиев во враждебности. В Риме не любят конфликтов с друзьями и союзниками, но любят победы, роскошную добычу, рабов и зрелища, а у них с Лукуллом — три римских легиона, латинские и италийские союзники, а теперь ещё и достаточное число испанских. Турдетаны Бетики, правда, как заметил Лукулл, едва ли жаждут войны со своими северными соплеменниками, и их надёжность в такой войне сомнительна. Что, если они взбунтуются и перейдут на сторону тартессиев? Да и Пятый легион Гальбы — одно название, что легион, а на деле от него осталась едва половина. Но ведь есть же ещё и многочисленные и воинственные кельтиберы, недавно замирённые Марцеллом на условиях прежнего Гракхова договора, по которому они обязаны дать по первому же римскому требованию вспомогательные войска. А кельтиберы — это кельтиберы, ничем не хуже лузитан, и турдетанской добыче эти нищие варвары будут рады без памяти! Лукулл колебался, опасаясь ответственности перед сенатом за развязанную войну с ценным союзником, которая вся была бы возложена на него как на высшего по должности, Гальба убеждал его, а он ведь умел убеждать, и консул склонялся уже к принятию его предложения, когда случилось ЭТО. Точнее, сначала у консульских гаруспиков получилось неудачное гадание по внутренностям жертвенной овцы, а потом — ЭТО. Точно такой же гром среди ясного неба, только отдалённый, и точно такой же удар молнии в одну из опор его преторской палатки, расщепивший и опаливший крепкий деревянный шест. И Лукулл не решился. Не оттого, что был так суеверен, а оттого, что скрыть этот случай не удалось, и пойди вдруг дело не так, как им хотелось бы, случись неудача — пренебрежения данным богами знаком в Риме не простили бы. Такое прощают только прославленным победителям, а не опозоренным поражением неудачникам. Лукулл ушёл на зимние квартиры, Гальба в отчаянии строил авантюрные планы, которые на следующий день, одумавшись, сам же и отвергал как несбыточные и смертельно опасные, а потом случился этот последний лузитанско-веттонский набег, при отражении которого он увидел в деле Второй Турдетанский легион и понял, от какой катастрофы предостерегли его боги.
— Неуёмная алчность недостойных римлян, подобных Гальбе, отвращает союзников от всего римского народа и множит число его непримиримых врагов! — вещал Катон, — Мне скажут на это, что осуждение человека из столь знатного и уважаемого в Риме рода бросит тень на честь всего Рима и породит распри, которые нелегко будет преодолеть? Но честь Рима будет ещё более запятнана, если мы, осудившие уже многих наших наместников за их преступления против перегринов в провинциях, оставим безнаказанным это преступление Гальбы. А что до распрей и трудностей их преодоления, то я скажу вам на это так, как говорил кельтиберским всадникам в год моего консульства. Рассудите в душах ваших — если вы сделаете что-то хорошее, приложив труд, то работа быстро закончится, а благодеяние ваше, пока вы живете, не исчезнет; но если с удовольствием вы сделаете что-то дурное, то удовольствие быстро пройдет, а дурное деяние останется с вами навсегда. Достойно ли сената и народа Рима отягощать свою честь и совесть дурными деяниями? Ради римской чести и ради блага нашего государства, я настоятельно требую, чтобы с бывшим претором Сервием Сульпицием Гальбой обошлись так же, как и с прежними осуждёнными сенатом алчными стяжателями...
Последний процесс о злоупотреблениях наместников был четыре года назад. Судили бывшего консула Луция Корнелия Лентула Лупа и двух бывших преторов по жалобам на их вымогательства в провинциях. И хотя никто не был ни казнён, ни выдан провинциальным перегринам, судебный процесс их практически разорил. Лентул потом поправил свои дела благодаря помощи влиятельной родни, а вот обоих бывших преторов цензоры на следующий год выгнали даже из всадников, да ещё и с переводом в эрарии, не допускавшиеся ни к военной службе, ни к должностям. Но это ещё что! Они-то хоть римское гражданство сохранили, а вот каково пришлось их предшественникам двадцать два года назад! Тогда судили как раз трёх бывших испанских преторов по жалобам обобранных ими испанцев. Оправдаться из них сумел один только Марк Титиний, а вот Публий Фурий Фил и Марк Матиен избежали осуждения лишь тем, что сами удалились в изгнание в союзные латинские города, дабы получить там местное гражданство, но навсегда потерять римское. Очень мутная была история и с гибелью всех троих, которую молва тоже связывала с карой разгневанных богов. А попав к Харону, уже не восстановишься в сословных правах, дождавшись более снисходительных цензоров! С тех пор никто больше не смел манипулировать ценами на принудительно поставляемое римлянам испанское продовольствие, на чём и наживались в основном прежние наместники — после того, как Катон ещё в своё консульство ликвидировал лазейку для махинаций с металлом испанских рудников. Ну и чем после этого набивать мошну приличному человеку? Только и остаётся, что войны ради наживы устраивать, на чём и погорел теперь он сам...
— Долг каждого честного римлянина перед государством — щедро поощрять добродетельных сограждан и беспощадно карать злодеев! — накалял страсти прямо таки упивавшийся своим красноречием и влиянием на сенат Катон, — Чтобы римляне и впредь пользовались достойным их уважением среди всех окрестных народов, преступный Сервий Сульпиций Гальба должен понести примерное наказание по всей строгости римского правосудия! — на несколько мгновений старый сенатор выдержал многозначительную паузу, а затем добавил ожидаемое, — А ещё я полагаю, что Карфаген... Кхе! Кхе! Ап... Ап... Апчхи! Кхе! Кхе! — старик закашлялся и согнулся пополам так, что с нижних скамей несколько сенаторов помоложе бросились к нему, подхватили под руки и вывели из курии.
— Что Карфаген должен быть разрушен! — закончил за Катона кто-то из верхних рядов, передразнив и его скрипучий старческий голос, отчего добрая четверть сената прыснула в кулаки.
— Hren tebe, a ne Karfagen, — едва слышно проговорили на непонятном языке за спиной у Гальбы и так же едва слышно рассмеялись.
Затем, как и всегда в таких случаях, слово взял Сципион Назика Коркул, великий понтифик и наиболее вероятный кандидат в принцепсы сената.
— Нужно ли мне повторять то, что я всегда говорю вслед за выступлением глубоко уважаемого всеми нами Марка Порция Катона?
— Не нужно! Знаем! Что Карфаген должен быть сохранён! — выкрикнули с верхних рядов, и теперь уже открыто расхохоталась добрая треть сената.
— Не хочу, чтобы мои слова были истолкованы как недостойное злорадство по поводу недуга старейшего из нас, но всё-же скажу их. Сам Катон, обвиняя обсуждаемого нами здесь Гальбу, упомянул о гневе богов. Но как тогда нам сейчас истолковать этот столь внезапный недуг почтеннейшего Марка Порция, помешавший ему закончить свою известную всем нам фразу? Не сами ли боги помешали ему закончить её, чтобы дать нам тем самым знак о своей воле? Теперь же закончим наше отклонение от существа дела и вернёмся...
— К нашим баранам! — выкрикнули сверху под хохот уже половины сената.
— К Сервию Сульпицию Гальбе, выслушавшему вместе со всеми нами обвинительную речь и имеющему по нашим справедливым законам полное право ответить на неё. Мы слушаем тебя, Гальба!
— Я выскажусь позже, — неожиданно заявил славившийся своим красноречием обвиняемый, — А пока я прошу почтеннейшее собрание выслушать моего свидетеля — Волния Марция Максима, римского гражданина из Испании.
— Этрусское имя, — заметили из средних рядов, — Он что, колонист из Италики или чей-то вольноотпущенник, посланный управлять рудником патрона? — в основном именно такие римские граждане проживали постоянно в Испании, и подавший эту реплику сенатор явно не был в восторге от необходимости выслушивать какого-то вольноотпущенника, с которым и плебейский трибун разговаривать не стал бы...
— Да, среди моих предков есть и испанские этруски, и турдетаны Бетики, а сам я — свободнорожденный римский гражданин, сын Гнея Марция Максима, вольноотпущенника Гнея Марция Септима, римского всадника, — ответил вызванный, один из сидевших за спиной Гальбы испанцев, крепко сложенный мужчина лет сорока в тунике с треугольным вырезом испанского типа и накинутой поверх неё римской тоге — на правильной латыни, но несколько замедленно и с заметным акцентом, — Постоянно я живу в Оссонобе...
— Столица дружественного нам турдетанского царства? — уточнил один из сенаторов с нижних рядов.
— Да, столица тартессиев. Как римлянин, ведущий свои дела и живущий у тартессиев, я служу в турдетанской армии...
— Верно, есть у нас такой договор с нашими турдетанскими друзьями, — подтвердил сенатор из средних рядов — тот самый, что и начал выяснение личности выступающего, — Довольно, Марций, мы поняли тебя и рады видеть согражданина из далёкой страны, но говори по существу дела.
— Здесь уже говорилось о гневе богов, — начал испанец, — Почтеннейший Катон считает, что боги разгневаны на бывшего претора Дальней Испании, но так ли это? Я не гаруспик и не авгур, а простой римский гражданин и сын простого римского вольноотпущенника, — сенаторы с нижних скамей прыснули со смеху, кивая друг другу на массивные серебряные браслеты и не менее массивную серебряную пектораль сына простого римского вольноотпущенника, — И не будь речь о молниях, я бы никогда не посмел оспаривать мнение столь мудрого и уважаемого человека, годящегося мне в деды по прожитым годам. Однако же, у нас в Оссонобе любой малый ребёнок знает, что если бог-громовержец разгневан на человека, он не пугает его молниями, а поражает сразу и насмерть. Но разве это произошло с бывшим претором? Будь это так — разве сидел бы он сейчас здесь, перед почтеннейшим собранием? — несколько сенаторов снова рассмеялись.
