— Да, но сенат-то ведь принял предложения Марка Ливия? Значит, он придумал, наверное, как решить и эту проблему?
— Я не припоминаю закона об обязательном обмене казной иноземным купцам новых денариев на старые, на золотые ауреи или на слитки монетного серебряного сплава по их выбору и первому же их требованию. Если с началом осени такой закон примут, это решит проблему. Но что-то я сильно сомневаюсь в принятии такого закона. Скорее всего, сенат просто погорячился, не обдумав до конца всех последствий предложения Друза. Я ведь не просто так начал объяснять тебе с доводов о фальшивомонетчиках. Для нас наши монетные штампы давно уже изготавливают атланты. Мы делаем штамп из бронзы и им чеканим десяток монет-образцов из мягкой отожжённой меди, а по ним атланты делают нам штамп из закалённой стали, которому нет сноса. Как делают — не спрашивай, чего не знаю, того не знаю, но как-то делают. Что мешает заказать атлантам штамп и на эти ваши новые денарии, дав им ваши настоящие в качестве образца? И можешь не сомневаться в том, что об этом мой отец поговорил уже и с Цепионом, и с Метеллом, а скоро поговорит и с Гаем Марием, и с Марком Эмилием Скавром. Вряд ли принцепса сената устроит такой риск для казны Республики и для денежных состояний всего сената и всего всадничества. Не знаю, как они выкрутятся. Может, убедят самого Друза отменить предложение о порче монеты, найдя другое финансирование для его хлебного закона. Может, убедят какого-то другого трибуна блокировать выпуск фальшивых денариев своим вето. Это уже их дело.
— Да уж... И возразить-то нечего, — развёл руками римлянин, — Ну а к самому-то его хлебному закону ты как относишься?
— С точки зрения моей службы, если не будет порчи денария, сам хлебный закон наших интересов никак не затрагивает. Как просто человек я не одобряю таких законов о льготах, поскольку они чреваты дефицитом, очередями и злоупотреблениями. Кому-то по блату досталось, кому-то не досталось, чья рожа распределяющему не нравится. Ты же и сам знаешь, как такие вещи, которых не предусматривает ни один направленный на благо людей закон, происходят на самом деле. Лучше всего, когда люди зарабатывают себе на жизнь достаточно, чтобы не давиться в очередях за казённой льготой, а покупать хлеб у любого торговца по нормальной рыночной цене. Поэтому — не одобряю. Но если такой возможности нет, и изыскать её не выходит даже у самых умных голов, то вариант Друза при условии решения вопроса с его финансированием — самый безвредный из подобных ему хлебных законов.
— Ты думаешь? Пять сестерциев за модий — дороговато для человека, у которого нет постоянного заработка. Это втрое больше, чем по закону Гая Гракха.
— Двадцать ассов против шести и одной трети гракховских. Но гракховская цена составляла чуть больше половины оптовой закупочной цены пшеницы на Сицилии, так ты представь себе, какое это бремя для казны! Гракх был демагогом, и ему было плевать, где сенат возьмёт деньги на его благотворительность. Я предложил, народ принял и повелел, а вы — выполняйте и выкручивайтесь, как хотите. Так этот Гракх — ещё и не самый тяжёлый случай. Всё-таки о заработках римских горожан думал, и работу для них находя, и совсем уж грошовой ценой на хлеб не балуя, дабы к безделью и паразитизму не приучать. Это как раз мой отец застал, он тогда сам служил в Остии на моём нынешнем месте. А ты вспомни Сатурнина. Куда там до его демагогии Гаю Гракху! Да, я понимаю, цена пять шестых асса за модий соблазнительна для бедняка, чисто символическая, любой заработает больше и на случайных заработках, но за чей счёт? Казна-то ведь для этого должна была закупать это зерно по настоящей рыночной цене. И гракховская-то цена была убыточной для казны наполовину, и сенат изыскивал любые лазейки для сокращения числа получателей этого дешёвого зерна, а сатурнинская цена, считай, убыточна целиком, да и хлеб ведь с тех пор подорожал. А вы выкручивайтесь, отцы-сенаторы, как хотите. Знаешь, я бы на их месте никак не захотел. А ты захотел бы? Ну так и сенат тоже никак не захотел, поскольку тоже не дурнее нас с тобой. Всем были бы хороши подобные законы, если бы ещё и работали в реальной жизни, но на какие шиши и за чей счёт им работать?
— Может, ты и прав, Марул Марций, но двадцать ассов, если уж тебе удобнее считать в них — это всё-таки дороговато.
— Зато — будет работать. Это немного дороже закупочной оптовой цены в год с хорошим урожаем, но ведь всё равно же заметно дешевле розничной рыночной? Значит, казна будет получать с этого какую-то небольшую прибыль, которую потратит на закупки в неурожайный год по более высокой цене. Дополнительные деньги нужны только на эти неурожайные годы, и нужно их многократно меньше, а значит, и изыскать их казне будет легче. Сам посуди, какую сумму тебе легче занять у приятеля, а потом честно вернуть ему — сто денариев или двадцать?
— Ну, двадцать денариев для меня и моих приятелей тоже не пустяк, но я понял тебя — конечно, чем меньше нужная сумма, тем легче её изыскать. Но для целого Рима это ведь всё равно очень большие деньги нужны, и где их взять Марку Ливию Друзу, если ты запретил ему выпуск посеребрённого бронзового денария?
— А катоновского налога на роскошь я, надеюсь, не успел ещё отменить? Тогда от него и спляшем. Катон, если мне не изменяет память, подводил под предмет роскоши любого раба дороже тысячи двухсот денариев. Моя Хедвига, если бы я покупал её только сейчас уже такой, какова она сейчас, а не мелкой нескладной шмакодявкой, сколько она стоила бы? — они как раз проходили мимо рынка элитных товаров на Форуме, — Меньше трёх тысяч денариев за сравнимых не запрашивают, а она ещё и училась у наших гетер.
— Обученная наложница — это сразу от четырёх тысяч и до шести. Твоя тевтонка загорелая, этого в Риме не любят, но шикарна, и если дать сойти загару, то уж точно тысяч пять, не меньше. Боюсь даже представить себе, какой налог содрал бы с тебя за неё Катон.
— Не в этом суть, Тиберий Вальгий. Представь себе, что мы с тобой объявляем роскошью любого раба и берём налог на роскошь со всех владеющих рабами. Ну, не такой грабительский, как у Катона, и в зависимости от реальной цены раба, зато за всех. Пускай это будут умеренные суммы, но зато каждый цензовый год, то есть раз в пять лет. Чем это тебе не источник средств на закупку казной дорогого зерна в неурожайнве годы? Разве это не лучше, чем портить римский денарий?
— Ну, если только очень умеренные суммы, а иначе ведь наши нобили удавятся от жадности и встанут насмерть. А очень умеренные — понимаешь, пять модиев в месяц — больше, чем достаточно для холостяка, но слишком мало на семью. На жену и детей до их совершеннолетия хоть по паре модиев, но следовало бы добавить. У нас с женой двое, так в десять модиев мы редко когда укладываемся, а по льготной цене мне положено только пять. Ещё не меньше пяти приходится покупать по рыночной цене, а она в неурожайные годы и до пяти денариев за модий взлететь может. А на нужные мне пять модиев это уже сколько я должен где-то заработать за месяц на один только хлеб? — он принялся считать на пальцах, — Это получается...
— Двадцать пять, — подсказал ему Марул, — Четверть сотни. А твоё солдатское жалованье составляло треть денария в день грязными, и вряд ли ты пошёл бы служить в армию, если бы рассчитывал зарабатывать больше или хотя бы столько же в городе. На перевод семье после вычетов денариев шесть остаётся, но и их платят не каждый месяц, а тремя выплатами в год. Ну, что-то ещё подработаешь урывками между службой, но это же крохи. Жена тоже случайными подработками много не заработает. Семья у тебя, конечно, всё время в долгах?
— То-то и оно. Гай Марий, конечно, не обидел с долей добычи и не поскупился на наградные от себя, но на долги ушло почти всё. С мятежных рабов на Сицилии — какая с них добыча? Если бы не мародёрство по мелочи, да не наградные от Мания Аквилия, не хватило бы и на оплату долгов. В Терманции с Титом Дидием добычу взяли неплохую, да ваши ещё при отборе рабов для себя не обидели, да в опционы выслужился, да наградные от Дидия — неплохо к рукам прилипло, если честно, но опять же — долги. Кое-что от тех денег ещё осталось, но не знаю, хватит ли до получения земли и подъёмных. Так что мало пяти модиев дешёвого хлеба на семью.
— Ну, ты уж прямо всего и сразу хочешь. Для начала хотя бы уж на этой норме надо систему наладить, чтобы работала без перебоев, а тогда уже, регулируя тот же налог на рабов, постепенно и на добавочные нормы для семейных выйти.
— А почему только на рабов?
— Не только, но прежде всего на рабов. Причём, на любых, включая и дешёвых. Это они оставляют вас без работы и заработков, и чем дороже будет обходиться владение ими, тем выгоднее будет пользоваться не рабским, а вольнонаёмным трудом.
— Теперь понял! Одной стрелой, значит, сразу двух зайцев? Ну ты голова, Марул Марций! Так погоди, ты же римский гражданин и наверняка имеешь всаднический ценз. А почему бы тебе самому трибуном не выдвинуться? Знаешь, я бы за тебя проголосовал.
— Благодарю тебя за честь и доверие, Тиберий Вальгий, но — уволь, — проговорил Марул, когда они с Хедвигой отсмеялись, — Мне и в нашей фактории служится неплохо, а ворошить ваш гадюшник — пусть его ворошат те, кому интересен ваш cursus honorum. Всё, о чём я тебе сказал, у нас сделано ещё во времена молодости моего деда. Ну, у нас другой народ и другая жизнь, поэтому не совсем так, а на свой манер, но суть — примерно такая. Но нашему государству не было тогда ещё и столетия, и традиции только складывались, так что нашим предкам было легче менять жизнь в нужную сторону. Ваши умные головы вряд ли дурнее наших, и если они не сделали у вас примерно так же — я ведь не знаю всей римской жизни, и наверное, есть на это у вашего народа и какие-то свои веские причины. Вполне возможно, что я их не знаю и их влияние на вашу жизнь упускаю из вида.
— Да вот она, главная причина! — буркнул римский ветеран, указывая в сторону прилавка с фруктами высших и самых дорогих сортов, среди которых гордо красовались отваренные — ради консервации и непригодности к посадке и выращиванию — в сахарном сиропе ананасы, апельсины и бананы, — Простой римский горожанин вроде меня не может позволить себе и этих яблок с виноградом, а уж вот эти новые, которых никогда не знали наши предки — и подавно. Чтобы жрать все эти лакомства в три горла напоказ друг перед другом, наши сенаторы и всадники спускают на свои пиры состояния, и добрая половина их удовольствия от пиров в том, что другие в это время считают каждый асс и давятся в очередях за дешёвым хлебом!
— Так, Хедвига, держи, — велел Марул наложнице по-турдетански, протягивая ей кошель, — Помнишь наш междусобойчик у Васькиных, когда мы отмечали рождение у них пацана? Вот, изобрази-ка для семьи ветерана примерно такой же гостинец. И не торгуйся.
Сжав губы, чтобы не рассмеяться, тевтонка принялась придирчиво перебирать, как это умеют только бабы, роскошнейшие деликатесы, отбраковывая половину, и когда набор её наконец устроил, цитрусовые в набранной ей корзине преобладали над фруктами Италии, среди них торчали две грозди бананов, а сбоку она подпёрла их самым большим ананасом, какой только отыскался на лотке. А картинно водружая между ним и бананами кулёчек отобранных поштучно сахарных леденцов, она и губу закусила, сдерживая смех.
— Неплохо живут тартессийские центурионы! — аж присвистнул римлянин, когда она небрежно отсчитывала торговцу денарии сразу по пять.
— Ну, не все, не везде и не всегда, — ухмыльнулся Марул, — Но некоторые — иной раз могут кое-что себе позволить.
— Верно, я и забыл — твой отец ведь в вашей стране вроде наших сенаторов. А у вас пирушка по какому-то случаю намечается?
— Не у нас, а у вас! — вывалила его в осадок Хедвига, вручая корзину.
— Не всё же одним только вашим толстосумам лопать, верно? — добавил Марул, — Побалуй разок себя и жену с детьми тем, чем лакомятся на своих пирах они.
— А за что?
— Считай это подкупом избирателя. Если Марк Ливий Друз захочет выдвигаться в трибуны и на следующий год, проголосуешь за него. А если не захочет — за того, кого он порекомендует как продолжателя своего дела. Ну, есть у нас с ним разногласия в вопросе о денежной эмиссии, но портить денарий ему всё равно никто не позволит, а в остальном он — достойный и приличный человек, а не какой-нибудь рвущийся к власти демагог.
— Всего-то? Я и так собирался голосовать за него. Не знаю уж, как и благодарить тебя, Марул Марций.
— Погоди, рано ещё, — Марул развязал маленький кошелёк и выложил ему оттуда четыре раза по пять денариев, — Так, стоп, вот этот давай взад, это силановская фальшивка, на тебе вместо неё вот этот прошлогодней чеканки. Этот уж наверняка настоящий, — они оба рассмеялись, — Ты говорил, пятнадцать человек вас осталось после Верцелл от старого состава вашей центурии? Если кто из них в городе — собери, помянете погибших. Мы вам крепко подгадили тогда с кимврами, и этим тогда от наших руководил мой отец. Считай это моим извинением перед всеми вами за отца. Не держите на нас обиды. Мы сберегали своих и ближайших друзей и союзников.
— Да на что тут обижаться? Правильно вы всё делаете, конечно. Жаль, что наше начальство не такое, как ваше. Но это судьба, а какой смысл обижаться на судьбу? Может, зайдёшь ко мне?
— Как-нибудь в другой раз. Выходные — хорошая вещь, но пролетают быстро, а до Остии путь не близкий, и от службы меня никто не освобождал. Да, и вот что ещё. Вам землю когда обещают? Если затянут с этим делом, то выкрои время и наведайся к нам в нашу факторию. Для постоянной работы у нас свои люди есть, но часто бывает разовая, на которую не хватает своих рук.
Гребная барка, даже не особо выматывая гребцов, шла вниз по течению Тибра. По дороге был бы день пути пешком или полдня верхом, если не выматывать коня, а вниз по реке — часа три. Пассажиры, в основном торгаши между собственно Римом и Остией, обсуждали меж собой представление в Большом Цирке. Будучи если и не богатыми, то уж всяко зажиточными людьми, многие имели рабов и разбирались в них, так что не спутали бы ни сирийца с германцем, ни сарда с галлом, и фарс с подменой тевтонов разномастным преступным сбродом всем был понятен. Но это никого не возмущало. Греко-римский мир не избалован достоверностью постановочных зрелищ. В театре ещё больше условности, к которой его завсегдатаи привыкают настолько, что перестают обращать на неё внимание. Не придирались особо и непрофессионализму бойцов. Никто и не ждал, что сражаться на арене будут настоящие гладиаторы. Дело даже не в деньгах, которые, впрочем, деловые люди тоже считать умеют, дело в количестве. Где их взять, столько гладиаторов на такой массовый бой? Масштаб же внушал уважение — сотни три, если не четыре с обеих сторон, и это разом, а не по частям, растянутым на пару-тройку дней. Такой массовкой римского зрителя баловали пока ещё нечасто. Что до деталей — даже Хедвига, уткнувшись Марулу в плечо, тихонько посмеивалась, когда какой-нибудь напыщенный торгаш, заведомо нигде никогда не служивший и в фехтовании ничего не смыслящий, нёс очередную ахинею.
