Вот подступили варвары к Аквилее, а кого цезарям-соправителям на выручку ей вести? Ветеранов ведь подходящих по годам и здоровью мало, а пролетариев римских коренных в армию не заманишь, понаехавших тоже не хватает, да и годны же ещё не все. Марк Аврелий рабов выкупом у хозяев и освобождением последующим соблазняет, а для большего профессионализма ещё и гладиаторов в спешно формируемые когорты вербует. Понятно, что только на время войны, да и то, не все ещё соглашаются. Дураки они, что ли, когда на арене хороший гладиатор немыслимые для легионера деньги зарабатывает, да и в поклонницах смазливых недостатка не испытывает? Злые языки судачат и заключают меж собой пари на немалые суммы, завербуется ли Верул, знаменитость арены, побывавший в своё время любовником и самой императрицы Фаустины Младшей, дочери Антонина Пия и жены Марка Аврелия. Ещё более злые языки, которых их службе приказано выявлять и ловить, сопоставляют и сроки этой связи с рождением малолетнего Луция Элия Аврелия Коммода, сына и наследника императора, и как опровергать эту гнусную клевету, когда и сроки совпадают, и наследник характером явно не в отца, да и не очень-то на него похож?
Распутство избалованной и не привыкшей ни в чём себе отказывать августы ни для кого в Риме не секрет. Строго говоря, по букве закона Марк Аврелий казнить её имеет полное право, а уж развестись с этой шлюхой — никто бы его за это не осудил, но у этого философа-стоика на троне пунктик на порядочности. Закон об умаления величия только тираны применяют, а развестись с ней, так это же и приданое тогда вернуть надо, которое он понимает в расширенном смысле. Женитьба на Фаустине была условием усыновления его Антонином Пием, которое и сделало его наследником, и в этом смысле императорская власть — тоже часть приданого его блудливой жены. В результате же император-философ философствует, распутная императрица распутничает, столица судачит, элита подражает — каждый в меру своего понимания и вкуса, а охранители порядка и благонравия в столице не знают, что им со всем этим делать. Да и до того ли, когда варвары у ворот Аквилеи?
Формально-то цезарей двое, но Луций Вер, брат по усыновлению и соправитель Марка Аврелия, государственными делами не интересуется, а живёт в своё удовольствие. Он и на недавней Парфянской войне, хоть и не трусил и не отсиживался в тылу и особо не важничал, командовал чисто номинально, не упуская случая попировать и поразвлечься с антиохийскими гетерами, которых возил с собой в течение всей кампании, фактически же командовал Гай Авидий Кассий, в начале той войны легат Третьего Галльского легиона, а затем консул-суффект. Это он вторгался в Месопотамию и брал Селевкию и Ктесифон со своим Третьим Галльским, пока Луций Вер сосредотачивал остальные войска, не особо с этим спеша, но как-то успевая это делать между пирами и оргиями. Хвала богам, Кассий на войне за него справлялся. Ну и что тут такому соправителю ответственного поручишь?
И тоже ведь что получается? Солдаты — знают. Что толку скрывать, опровергать или арестовывать распространителей слухов среди черни, когда и само окружение Луция Вера с гордостью хвастается участием в его забавах? А удалью своих патронов не менее гордо хвастаются их клиенты, а у них — родня, друзья и просто знакомые, и как тут слухи остановишь? Всех не арестуешь, да и рты им не заткнёшь. И как тут агитировать римского пролетария на вступление во вновь формирующийся легион для защиты Италии и самого Рима? Он — знает, кого его на самом деле призывают защищать и за кого голову класть, и ему этого абсолютно не хочется. А со временем, пускай и с запозданием, ну так зато ведь и преувеличенные в стандартные три раза, слухи докатываются и до провинций, а в них и до солдат провинциальных легионов. Что он, сам не помнит, как с сослуживцами все эти непотребства столичные обсуждали? С одной стороны завидуя им, конечно, а с другой — негодуя на жирующих и бесящихся с жиру бездельников, разгул которых они защищают на Рейне, а их коллеги — на Дунае и по всему остальному лимесу. А стоят ли они того?
— Когда в Кирене раввина иудейского допрашивали, так он сперва нёс какую-то чушь про Вавилон и про какую-то тамошнюю шлюху, — поделился сослуживец Гай Варий, вернувшийся на днях из Киренаики, — Наши местные коллеги уже начали его раскалывать на связи с парфянами и работу на них, прижгли ему углями пятки, он орал уже, как кошак, которого собаки рвут, но не признавался. Ему уже раскалённую кочергу в зад собирались воткнуть, но тут один из отрёкшихся от культа Распятого вспомнил, что под Вавилоном они наш Рим подразумевают, а под тамошней шлюхой — ну, не персонально нашу августу, — компания рассмеялась, а опцион, сам сдерживая смех, погрозил рассказчику пальцем, — Всё, Публий, понял и молчу про августу. Они имеют в виду всех наших именитых.
— Тебе, Гай, я бы тоже не советовал так шутить, — сделал ему опцион замечание, — Наш-то принцепс правильно всё поймёт, но если префекту претория донесут — ты и сам знаешь, как у него с чувством юмора, когда речь заходит об августейших особах.
— Да понял я, Публий, понял. Но смех-то не в этом, а в том, что наши как раз об этом и подумали. Сперва хотели ему за такие слова об августе язык прижечь той же самой кочергой, но в последний момент спохватились, что он вообще говорить тогда не сможет. Хотели пальцы ему начать ломать, но тут этот отрёкшийся как раз объяснил их старшему, что речь-то не об одной конкретной шлюхе, а обо всех разом и обоих полов. Ну, это уже и дело другое, так что наши успокоились, а иудей осознал всю серьёзность момента.
— Так бузу-то свою они из-за чего затеяли? — вернул его опцион к сути вопроса, — Опять в самой Иудее что-то готовится?
— Да нет, на этот раз никакой связи. После того бунта при Адриане у них уже не осталось сил поддерживать зелотов, да и сколько их там осталось-то, тех зелотов? Иудея, можно сказать, замирена окончательно. В диаспоре — ну, не поручусь за Александрию, она большая, но в Киренаике зелотов тоже, вроде, вычистили. Да и сама их община после тех репрессий уже четверть от прежней составляет, вряд ли больше. О политике они с тех пор больше и не помышляют, лишь бы только веру ихнюю наши не трогали.
— Мало их ещё проучили после той резни греков и наших! — заметил Луций, — В Карфагене тогда за меньшую вину их всех зачистили, а этих чего пожалели?
— Киренских тогда тоже вычистили полностью, — ответил ему Публий, — Это уже новые из Александрии и Сирии понаехали. Они к тем бунтам и резне, когда черепахами с городских улиц бузотёров выбивать приходилось, отношения не имеют. Поэтому-то мне и странно, ради чего эти-то выступили не по делу и подставились под наши репрессии?
— Да собственно, возмутились-то они по делу, — возразил Гай, — Не по делу — это уже потом, когда их сразу не приняли и не выслушали, и тогда горячие головы, как всегда и бывает, взбаламутили остальных. Началось там всё вот с чего. На местных Играх львами затравили бунтовщиков, вообще не местных, а привезённых из Сирии, а потом тех ихних баб, которые помоложе и посмазливее были, вывели на арену отдельно, ну и спустили на них павианов-насильников. Те их, само собой, отымели прямо на глазах у всей Кирены во все дыхательные и пихательные, а двух ещё и порвали, которые сопротивляться вздумали. Одна из них иудейкой оказалась, из-за неё компания молодых парней хулиганить начала и с греками подралась, а когда их арестовали, и всё ихнее бабьё пришло за них просить, так греки настропалили солдат приставать к ним — ну, вроде как, если хотите их освободить, так натурой за это заплатить извольте, — компания рассмеялась, — Вот из-за этого завелась уже вся их община. По уму надо было, конечно, принять и выслушать их представителя, солдатню отругать, а подстрекателей арестовать и высечь, и тогда бунта бы не случилось.
— А почему этого не сделали?
— Ну, приставания-то к иудейским бабам префект Кирены пресёк и солдатню за них отругал, но вместо того, чтобы подстрекателей-греков наказать, их сторону принял и сам на иудеев напустился — будьте довольны, что вас не режут за то, что здесь вытворяли ваши предшественники. У него с гетерой местной шуры-муры были, а у той в последнюю иудейскую заваруху кто-то из родни пострадал, и она иудеев из-за этого всех ненавидела, ну и настропалила на них любовника-префекта.
— То есть, из-за каприза блудливой стервы, у которой пошёл на поводу префект?
— Да, получается так. Эти-то ведь в прежних заварухах виноваты не были, и на них он, выходит, наорал несправедливо, и всем же вокруг было понятно сходу, из-за кого он попёр в дурь. А это же иудеи! И так-то горячку пороть склонны, только заведи их, а тут ещё и обижены несправедливо. Слово за слово, поскандалили, префект велел солдатам и площадь от бузящих иудеев очистить, и зачинщиков бузы арестовать, вот из-за этого-то и начался уже настоящий бунт. А заводилы всё в одну кучу смешали — и приставания к их бабам, и подстрекательство этой стервозной гетеры, и это непотребство в амфитеатре, и оргии со шлюхами греков и наших в Кирене, и слухи об ещё более разнузданных оргиях в Риме. В общем, греки с римлянами — все поголовно развратники и их, истинно верующих и добропорядочных, совратить хотят.
— И нет больше у Рима никаких других забот, — резюмировал опцион, когда все отсмеялись, — Мне не жаль иудейских бузотёров, когда они бузят не по делу и получают за это по заслугам, но вот так, по глупому пустяку — так разве делается? Из-за глупой шутки нескольких солдат и одной взбаламошной истерички перестала существовать иудейская община Кирены. Оно-то, возможно, и к лучшему, уж слишком много проблем бывает от этого народа, но разве так это должно происходить? Конечно, если мне прикажут, я тоже спровоцирую иудеев на бунт так, чтобы виноватыми выглядели они, служба у нас с вами такая, но будь моя воля, я бы швырнул за это на арену львам ту стерву-гетеру!
— Лучше — тем павианам, — поправил начальника Луций, и все рассмеялись, — Не порвут, так всё равно на глазах у всего города вся стая её отымеет, и кто после них на неё такую позарится кроме какого-нибудь последнего забулдыги?
— Да хоть львам, хоть павианам, без разниицы, лишь бы она понесла наказание, — хмыкнул Публий, — Префект-то этот — понятно, что безнаказанным не останется, если при дворе влиятельных заступников не найдётся, но эта стерва — вот чую, что так и отделается лёгким испугом. А иудеи в той же Александрии будут ссылаться на её безнаказанность, и вот увидите, используют для подстрекательства к очередной бузе.
— Ну, это уж как начальство решит, — ухмыльнулся Гай, — Я когда докладывал о результатах расследования нашему принцепсу, то попросил походатайствовать наверху о высылке этой Гликеры Киренской в Александрию, и тот обещал мне попросить об этом префекта претория, и если он не откажет, то как знать?
— Понял! — выдавил из себя опцион сквозь хохот, а вслед за ним расхохотались и остальные, тоже поняв, — Молодец, отлично придумал! Я с удовольствием похлопочу и от себя! — слухами ведь земля полнится, иудеев же в Александрии даже после всех бунтов и их подавлений всё ещё полно, и виновнице злоключений их киренских собратьев встреча с ними ничего хорошего не сулила.
— А с другой-то стороны, что бы Империя делала без этих иудейских бузотёров? — заметил Квинт Нонний, ещё один их сослуживец, вернувшийся недавно из Тартесса, — У тартессийцев их нет, ну так они им и не нужны, и правильно они делают, что не пускают к себе иудеев и не имеют с ними проблем. Нам же от них деваться некуда. Если бы не рабы из Иудеи, кто бы ломал камень, добывал железную руду, надрывался на строительстве и возделывал землю на латифундиях наших сенаторов? Месопотамцы-то, которых пригнали с прошлой войны войска Траяна, хоть и выручили Империю, но это было почти полвека назад, и вряд ли хоть кто-то из них ещё жив. А новых, захваченных уже Кассием на этой войне, ещё только привозят. Кто работал бы всё эти десятилетия, если бы не иудеи?
— А зрелища? — добавил Марк, — Наша чернь не получила бы доброй половины Игр, если бы не они. Говорят, пленники Первой Иудейской строили амфитеатр Флавиев и первыми погибли на его арене. И с тех пор добрая половина убитых на ней гладиаторами или разорванных зверями — иудейские бунтовщики. Наши пролетарии неистовствуют при виде зелотов с сиками, которых разрывают львы, а уж как красуется в поединках с ними Верул перед августой! Всё, молчу, молчу! — Марк дурашливо прикрыл рот ладонью, и все снова рассмеялись, — Поэтому давайте выпьем за иудеев и львов!
— Плохо ещё и то, что наш цезарь не любит Игры, — вклинился в их разговор при подаче заказаной закуски Децим, хозяин забегаловки и заслуженный ветеран их центурии, — Ну, философией увлечён, которая не очень-то у нашего народа популярна, ну так кто из нас совсем без недостатков? Простили бы ему и его умничанье, не демонстрируй он своё пренебрежение к Играм настолько открыто. Это же вдуматься только! Тратить семьдесят семь миллионов денариев на Игры каждый год, устраивать на них великолепнейшие даже на теперешний избалованный вкус зрелища и портить при этом всё впечатление о себе, не обращая внимания на представление, а диктуя вместо этого письма! Да ещё и высказался как-то раз, что не возражал бы против жестокости и вульгарности Игр, не будь они столь утомительно однообразны! Так-то ведь отличный император, лучшего я и не припомню, а из-за этого своего отношения к Играм проигрывает в популярности даже Нерону, тирану и фигляру! Ну не обидно ли? Мало ему семейных неурядиц, так ещё и это!
— Децим, ты мне ещё тут моих солдат разлагать будешь! — фыркнул Публий.
— А что я, неправду сказал? — возразил тот, — И потом, я же не о Веруле говорю с августой, хоть ты и сам прекрасно знаешь, что и это тоже правда. Ну так я же, Публий, вот клянусь ляжками Венеры, ни об этом ни слова не говорю, ни о скандальных слухах насчёт рождения сопляка Коммода, которые вы и так все слыхали! — вся компания рассмеялась.
— Мессалину, если правда хотя бы треть того, что о ней рассказывают, вряд ли в её распутстве хоть кто-то переплюнет, — хмыкнул Марк, — Но во-первых, это было добрую сотню лет назад, а во-вторых, даже она не позволяла себе залететь и родить не от мужа, а от очередного любовника. Всё, Публий, молчу, молчу! — компания прыснула в кулаки.
— Просто на её долю ещё хватило киренского сильфия, — заметил Квинт, — Уже и при ней, говорят, его невозможно было купить дешевле, чем за полуторный вес золота, а при Нероне его не было уже и за двойной. Последний стебель, говорят, он как раз и съел на пиру в качестве пряности, и с тех пор весь настоящий сильфий, какой есть в продаже, поступает только от атлантов.
— Если только тартессийцы не выращивают его где-то сами, — хмыкнул Гай.
— Нет, я выяснял. У них там есть только отдельные растения, которые выросли из подаренных им атлантами саженцев. Они вырастают, даже цветут, но не дают семян, и тартессийцы тоже не могут их развести, как не удалось это у нас даже самому Колумелле.
— У них он дешевле продаётся, чем у нас?
