— У гарамантов его команда между своей основной работой выявила и отобрала несколько представляющих для нас интерес девчат, и ни одна из них не была забракована направленным к ним в командировку для их проверки инквизитором-профессионалом. И для участия в комиссии он же потом пару раз персонально Тиресия выдёргивал, так что у него из всех нас, кто не в инквизиции служит, инквизиторский опыт наибольший. И если его следующее назначение будет в эту службу, я этому абсолютно не удивлюсь.

— Самых лучших у всех окрестных народов забирают, — проворчала гетера, — Вот увидишь, Марцеллин, заберут самых лучших и у тебя.

— А что делать, если сами мы защитить их от суеверного дурачья и использовать с наибольшим толком не в состоянии? — возразил граф, — Пусть уж лучше атланты заберут их к себе. В конце концов, их метеорологические станции в Бурдигале и Толозе помогают и нам меньше страдать от штормов в Васконском море.

— Ты забыл, сиятельный о таких же станциях в Кантабрии и Васконии, — добавил Бенат, — Кстати, на одной из них работает в команде с мужем из наших одна гарамантка из отобранных Тиресием. После обучения в Керне их пару перевели на усиление Васконской группы станций. Ещё две оставлены в команде гарамантской станции, где кроме притяжки дождей с юга надо ещё и ослаблять пыльные и песчаные бури с востока. И ещё три на юге с тропическими штормами работают. А что их ждало бы у гарамантов? Их боялись дураки и строили им козни, они в долгу не оставались, и добром такие дрязги, сам понимаешь, не кончаются. А у наших и их никто не гнобит, и они никого не гнобят, а заняты полезным и нужным всем делом.

— И детей таких же рожают для ваших народов, а не для своего, — не удержалась от шпильки вестготка.

— А что их ждало бы в том своём народе, если бы вообще родились? — возразил испанец, — Сама же прекрасно знаешь, что не в коня корм. Тебе твои способности по этой части ваш социум прощает как знаменитой гетере из своих, которой гордятся, а не будь ты так популярна и знаменита, поздоровилось бы тебе среди вашего дурачья? Тиресий сейчас в Толозе зашился, спасая тамошних, и ты, не стань гетерой, могла бы оказаться в их числе.

— В смысле, если бы я не поступила в школу гетер и вернулась в Толозу? Тогда — да, приятного было бы мало, — вынужденно и крайне неохотно признала Убальда, — Знаю пару девчонок, которым их способности вышли боком. И эти ваши хвалёные инквизиторы могли бы спасти и их, между прочим, но не захотели!

— То есть, они брали их на заметку и проверяли? Тогда, значит, обнаружили у них какие-то недостатки, которые у нас считаются неприемлемыми. Заметь, наши и тех, кого к себе не берут, всё равно делами многих из них занимаются и помогают оправдать, но если вступаться не стали, то наверняка была веская причина. Может, они неизлечимо больные какие-нибудь были или психопатки?

— А вы решаете, кому жить, а кому умирать!

— Напрасно ты передёргиваешь, несравненная. Не мы затравливаем ваших ведьм и уж всяко не мы устраиваем расправы с ними. Всё это делает ваш собственный косный и суеверный социум. С некоторыми — справедливо или, по крайней мере, рационально. Есть же такие, которым лучше было бы не родиться вообще, и от таких социум избавляется так или иначе. А мы здесь иностранцы, права вмешиваться в ваши внутриобщественные дела, строго говоря, не имеющие. И если мы плюём на это и нагло вмешиваемся, то уж всяко не ради кого попало, а только ради тех, кого считаем достойными нашего вмешательства.

— И часть их, кстати, кого они не заберут, остаётся у нас, — напомнил Марцеллин, — Ты, Убальда, вспомнила свои собственные обиды и кипятишься на самом деле из-за них, а цепляешься — к этим делам. Но вести суд и выносить приговоры будет не Бенат, а я. Я и решать буду, кому жить, а кому умереть, если я вынесу обвинительный приговор. Кстати, Бенат, какой из наших случаев ты считаешь самым трудным?

— Вот та девка, забыл имя, которую обвиняют в наслании порчи на чьего-то там очень непростого сынка, из-за которого вмешался и епископ.

— Ирина, дочь Виктора? Да, этот случай с ней нашумевший, и дела не замнёшь. Так-то от домогательств этого ущербного уродца она защищалась, и я бы её оправдал, но эта высокопоставленная семейка пострадавшего дойдёт тогда и до короля.

— Вот в этом-то и сложность, что оправдать не удастся. Способности-то её я и сам могу проверить, и скорее всего, подтвержу их. И что тогда? Оборона от домогательств — смягчающее обстоятельство, и если оно подтвердится, её можно приговорить не к казни, а к изгнанию. И куда она пойдёт, да и далеко ли уйдёт живой и невредимой? И если подойдёт нам, мы заберём, а если нет? Мне квалификации на такое решение не хватит, тут нужен Тиресий. У него, кстати, с гарамантами похожий случай был — как раз та, которая в Кантабрии сейчас работает. Арестуй девку, чтобы с ней без суда не расправились, но дело, насколько можно, затяни — будем надеяться, Тиресий к тому времени высвободится. А тем крикунам скажешь, что передал дело испанской инквизиции.

618 год, храм Анахиты в предместье Ктесифона.

— Я хотел поговорить с тобой о разделе всей румийской Империи, а ты о пустяке говоришь! — раздражённо буркнул Хосров Второй Парвиз, шах-ин-шах Ирана и не Ирана, — Кем тебе приходится этот несчастный гонец? Родственник или друг? Друг родственника или родственник друга? Зачем ты хлопочешь о пустяковой судьбе пустякового человека?

— Да разве в самом этом гонце Рустеме дело, величайший? Проблема — именно в том, что для тебя это пустяк, который ты и решаешь, не задумываясь, — пояснил ему Ремд Икеров, префект и посланник Мадагаскара и Тапробаны в Иране, — У тебя их таких много, и не он первый, не он последний.

— А разве нет? — вмешалась Ширин, вторая и любимая жена шах-ин-шаха, — Это же старинный обычай. Если гонец радует повелителя хорошей новостью, его награждают, если огорчает плохой новостью, то наказывают.

— Так кто радует или огорчает, великая, сама новость или принёсший её человек, который выполняет приказ пославшего его начальника и может даже и не знать, что это за новость? Если она хороша, в этом нет его заслуги, если плоха, в этом нет его вины.

— Ну, с этим ведь никто и не спорит, отважный. Но саму новость невозможно ни наградить, ни наказать, а можно только принёсшего её человека. Таков обычай.

— То есть, ты исполняй свой воинский долг, преданный, храбрый и доверенный воин Рустем, а мы посмотрим не по твоим заслугам, а по нашему настроению, наградить ли нам тебя за верную службу или сурово наказать, чтобы другим не повадно было вести нам срочные вовремя доставлять? — шахская чета озадаченно переглянулась, — А то мало ли, какой эта весть окажется? Вдруг разгневает повелителя так, что он вообще казнить за неё гонца прикажет? Ты несёшь службу, тяготы и опасности преодолеваешь, доставляешь послание поскорее, как тебе и приказано, а тебя за эту службу вместо награды — на плаху или вообще на кол? Так может, лучше обождать с этой срочной новостью, да дождаться, когда повелитель будет в хорошем настроении? День, два, неделю? Ну подумаешь, за эти дни новость устарела? Зато — или обрадовал повелителя ещё сильнее, или прогневил его хотя бы не настолько, чтобы жизни за свою верную службу лишиться.

— И что с того?! — вскипела шахиня, — Не ромеи стоят у стен Ктесифона, а персы уже дважды рассматривали Константинополь через пролив! Не ромеи отняли у нас нашу Месопотамию, а мы у них Сирию и даже Египет!

— Помолчи, женщина, — одёрнул её Хосров, — Помолчи и успокойся. А ты хочешь сказать, атлант, что наши успехи — не благодаря, а вопреки нашим старинным обычаям?

— Именно, величайший. Не все так бесстрашны, чтобы жертвовать собой, если доставленная ими весть не угодит повелителю. Кто знает, сколько известий о бедах было задержано из страха перед гневом шах-ин-шаха, кто бы им ни был, и нужное решение не было им принято из-за этого вовремя? Ведь вдумайся, величайший, если тебе не доложат о беде своевременно или преуменьшат её масштабы, чтобы уменьшить твой гнев, будет ли твоё решение верным и устранит ли оно последствия беды? И каким будет твоё правление государством, если так будет происходить всегда? Если ты хочешь править эффективно, ты должен вовремя узнавать истинное положение дел, а для этого твои люди не должны бояться прогневить тебя, докладывая о неприятных для тебя событиях.

— Ну, я же и не приказал немедленно казнить этого гонца, хоть и очень хотелось. Пусть посидит в башне, пока я не решу, что с ним делать. Оползень в верховьях Тигра! Ты представляешь, что это такое? Ниже его река обмелела, и полям грозит засуха, а выше его — наводнение и потоп, а когда река размоет эту запруду, представь себе этот водяной вал, который смоет всё на своём пути! Да, я понимаю, что гонец не виноват в этой беде, и я бы простил его, конечно, будь он сдержаннее на язык! Не знаю, что с ним делать!

— А что он сказал-то такого?

— Негодяй оскорбил повелителя! — снова завелась Ширин, — Нам даже передать в точности его слова никто не осмелился!

— То есть, доложили об услышанном случайно и сказанном наверняка не громко для всех? Да мало ли, чего человек в раздражении брякнуть может?

— Но не о божественном же повелителе! Как можно оставить такое святотатство безнаказанным? Если он такое вслух сказать посмел, то что же он тогда подумал?

— Помолчи, женщина, — снова остановил её шах-ин-шах, — Даже боги не властны над мыслями наших подданных. Но вслух им следует быть посдержаннее.

— А кто донёс-то, величайший? — поинтересовался Ремд, — Не может ли это быть его личный недруг, сводящий с ним твоими руками свои старые счёты?

— Оговор? Не думаю. Донесли с почтовой станции, где он менял коня. Следом за ним специально своего уже гонца послали, чтобы донести о его неподобающих словах.

— Ну, это разве серьёзно, величайший? Человек устал от долгой скачки, не один же день наверняка, и ни поесть спокойно, ни выспаться вволю, и в каком настроении был бы ты на его месте? И для него — по твоей милости, поскольку твою службу исполнял. Да тут любой пустяк так рассердить может, что не только начальство обругаешь, включая и тебя как самого главного, но и самих богов. У наших солдат — запросто, и ни одного ещё боги за это не покарали. Не караем и мы за ругань в наш адрес, если полученный приказ при этом выполняется на совесть и без промедления. И сам я, что ли, не поругивал своё начальство, выполняя очередной обременительный для меня приказ? Да сколько угодно! С языка в раздражении срывается одно, но руки-то делают — другое, и если бы мы наших людей ценили по словам, а не по делам, я сам не дослужился бы до префекта и не сидел бы сейчас перед тобой. Если солдат хорошо исполняет службу, какие к нему претензии?

— Так что же ты, после всего этого наградить мне его предлагаешь?

— Если служба исполнена, и донесение доставлено вовремя, то награда вполне им заслужена. А слова, буркнутые себе под нос в раздражении — если они не помешали исполнению службы, то стоит ли вообще обращать на них внимание?

— Обычай, конечно, дурацкий, если вдуматься, — признал Хосров, — Но это у нас давняя традиция, и меня не поймут, если я резко отступлю от неё.

— Для соблюдения традиции, величайший, будет достаточно, если ты несколько несильных ударов плетью, а лучше — розгой ему присудишь за несдержанный язык. И тут же награда за верную и бесстрашную службу напрашивается, щедрость которой должна намного превзойти строгость наказания. Горожане увидят, что ты не раб, а хозяин своему настроению, и оно не мешает тебе по достоинству ценить верных и добросовестных.

— Румийские императоры тоже бывают рабами своего настроения.

— Ну так и на пользу ли им это? Твой тесть Маврикий не мог избежать военного мятежа Фоки, но не обидь он главнокомандующего Приска в сиюминутном раздражении, не всё ещё было бы потеряно. И сам узурпатор Фока мог бы править до сих пор, если бы не настроил против себя всех своим террором, и тоже часто под влиянием сиюминутного настроения между попойками и развратом.

— Ещё христианин называется! — не утерпела Ширин, фанатичная монофизитка, носившая здоровенный золочёный крест во всю грудь.

— Императору у ромеев можно всё, великая, — хмыкнул Ремд, — Для ортодоксов халкидонской церкви важнее предписанное им принудительное крещение всех иудеев.

— Которое и привело потом к резне иудеями христиан в Иерусалиме.

— А в этом для церкви уже иудеи виноваты, а не Фока. Да и Никита далеко ли от него ушёл? Меньше казней по настроению и наветам, но ссылки неугодных — обычное для него дело, и так же нетерпим и к твоей вере, и к иудеям, да и в тяге к вину и женщинам он был столь же несдержан. А отравивший его Феофан? Не понятно пока, как покажет себя Ираклий, но весь двор в Константинополе пустился во все тяжкие — хоть день, да мой. А в завтрашнем — никто давно уже не уверен.

— Ты критикуешь сейчас румийских императоров, но намекаешь — всё равно на меня, — усмехнулся шах-ин-шах.

— Ваши люди более привычны и терпеливы к произволу властителя, но предел и у их терпения тоже есть. А ты, величайший, вот уже второй десяток лет ведёшь нелёгкую войну с империей ромеев. И войска воюют бессменно, и тебе некем заменить их, и народ устаёт от постоянно растущих налогов, и стихийные бедствия не облегчают положения. В твоём государстве обильные дожди — это благо, но сейчас они слишком обильны, отчего и происходят все эти оползни и наводнения. Слишком хорошо — тоже плохо. Если случится особо сильное бедствие, народ будет взвинчен, и что, если в такой момент ты дашь волю своему плохому настроению и незаслуженно обидишь кого-то из знатных и влиятельных? Или поверишь наговору недоброжелателей и подвергнешь опале военачальника во главе сильного войска. А при ваших порядках — откуда ему знать, не грозит ли ему твоя опала смертью? Что, если такой человек, до того и не помышлявший ни о каком мятеже, вдруг решит, что мятеж — единственный способ для него спасти свою голову от несправедливой и ничем им не заслуженной кары? Разве не случалось уже такого в Иране?

— Ты намекаешь на мятеж Бахрама Чубина, — Хосров поморщился, — Верно, мой отец был несправедлив к нему. Он спас наше государство от тюркских дикарей, а то, что против румийцев он не особо удачлив, было известно и по предыдущей войне. И отцу не следовало, конечно, поручать ему новую войну с румийцами, а поручив — так оскорблять его за новую неудачу. Женская одежда и прялка! Если честно — я бы тоже на его месте не простил. А потом ещё и поверить этому злому наговору про утаенную и присвоенную им якобы богатую тюркскую добычу и вызвать его в Ктесифон для объяснений? Да, ты прав, я тоже на его месте решил бы, что это вызов на судилище и расправу. И тогда — а что ещё ему оставалось делать, кроме мятежа? Это я могу понять. Но так подставить перед отцом меня этой чеканкой дирхемов с моим изображением и именем? За что? Я-то в чём перед ним тогда провинился? Отец ведь мог запросто казнить меня, не сбеги я тогда в Арран!