— Точно, почтенная! — поддержал его ещё один, — И мой отец тоже говорит, что всякое бывало, и в Галлию вторгались, и в Паннонию, и в Италии доходили до Аквилеи, но никогда не достигали Испании.
— Нашу виллу возле Тарракона разорили полностью, — пожаловалась одна из девок, — Мы едва успели спастись сами, но бросить пришлось всё, чего не могли унести, и теперь мы не знаем, как будем жить дальше.
— И у нас то же самое, — добавила другая, — Только у нас ещё и папа погиб. Нас в Тарраконе посадил на судно в Картахену, а сам остался защищать город и погиб, когда его взяли франки. Мама продаёт последние драгоценности, а вилла сожжена варварами, рабы разбежались, и даже землю не удаётся продать за настоящую цену.
— Все ведь боятся если не нового вторжения варваров, то гражданской войны, и никто не хочет вкладывать деньги в то, чего не увезёшь в безопасное место, — пояснил ещё один пацан, — У нас тоже отец погиб, землю за бесценок продали, мать и сестра за любую работу берутся, лишь бы только была пристойной, но где её найдёшь такую, чтобы не за гроши? Нас таких слишком много. Как такое вообще случиться могло? Ну да, прорывали германцы лимес, но где Рейн, а где Испания? Ведь сдерживали как-то варваров раньше?
— Всё дело в том, ребята и девчата, что холодает климат. Он тёплый, виноград вызревает даже в Британии, а здесь и на юге Галлии прекрасно вызревают и оливы, но по сравнению с тем, который был полсотни лет назад, он успел заметно похолодать. Заметно не здесь, а подальше от океана, как раз на землях варваров. За сытое тёплое время они на своих землях размножились, а теперь у них похолодало, урожаи упали, и они голодают, а кроме римских провинций податься им больше некуда. Поэтому они и озверели так везде вдоль всего имперского лимеса и нападают, не считаясь ни с какими потерями. Они всегда нападали, чтобы пограбить, а теперь — чтобы не умереть с голоду, и поэтому их натиск на лимес теперь таков, которого давно уже не было, и никто его таким не ожидал.
— Через всю Галлию прошли! — хмыкнул первый из пацанов, — И кто! Ладно ещё маркоманы или алеманы, которым ближе, но франки-то ведь вообще в северном углу! Им и дальше всех, и по климату разница наибольшая выходит.
— То есть, их и припёрло сильнее всех, и ожидали от них прорыва именно на юг меньше, чем от кого угодно другого, — прикинул второй пацан, — Думали, наверное, что по северному берегу Галлии пойдут или на Лютецию свернут самое большее, если прорвутся через лимес, а они — вон куда попёрли.
— Ну, хорошо, обманули наших высокопоставленных баранов на лимесе и сразу за ним, но ведь слухи же впереди их беглецы разносили, и времени перекрыть перевалы у нашего тарраконского префекта было полно, — возразил третий пацан, — Он-то проворонил франков вообще позорно! Да, это не императорский просчёт, а самого префекта, но сделал его префектом кто? А он и провинцию проворонил, и сам город, бросил гибнущих солдат и сбежал морем, а потом как ни в чём не бывало вернулся, и никто ведь даже под суд его не отдал! Он не виноват, он не ожидал и сделать ничего не мог! Вот у вас, почтенная, если бы такое случилось, то что бы ему было?
— У нас — повис бы высоко и коротко, поскольку оправдаться не смог бы никак. Но у нас, ребята и девчата, другое государство и другая обстановка в нём. У нас такого не бывает вообще-то, но — не будем зарекаться, поскольку всё когда-то случается впервые в истории. Но допустим, варвары прорывают наш лимес. Нам даже и в таком невероятном для нас случае было бы легче, чем вашим наместникам. У нас ведь и легион не один, как ваш Седьмой Близнецы, и конницы с лёгкой пехотой не три с половиной тысячи, а пять полных легионов и такая же численность прочих войск. Но главное даже не это, а то, что у нас служат и имеют оружие дома все, кто годен по здоровью. Выучка не так хороша, как у римских легионеров, но у вас такие люди есть только в ветеранских колониях, а у нас весь наш народ таков. Какие-то деревни, конечно, были бы застигнуты врасплох, но их соседи мобилизовались бы и организовались в отряд. Если сама деревня не укреплена, то между деревнями есть латифундии с укреплёнными виллами, куда можно укрыть семьи, чтобы не беспокоиться о них, а каждый латифундист — хорошо знающий своё дело центурион, а то и префект пехотной когорты или кавалерийской алы. И даже жёны у многих из них не профанши в военном деле. Я, например, тоже училась ему и имею чин опциона. Как жена простого тартессийского латифундиста могу сама организовать оборону на стенах виллы, а мужа высвободить для вылазки в чистое поле с основными силами, которые стянутся с окрестных деревень под его командование. Поэтому у нас с этим — проще.
— Вот поэтому, наверное, у вас ничего подобного и не происходит. Надежды на успех у варваров — никакой. Поэтому даже и не пробуют. Саксы ведь тоже пиратствуют в море только на севере Галлии и юге Британии? Счастливо вы живёте, тартессийцы! — не без зависти заметил второй пацан.
— Ну, саксам до нашей Галисии и далековато. Зачем им забираться в такую даль, когда римские провинции намного ближе? А что до счастливой жизни — да, благополучно живём, если не случается природных бедствий вроде той давней большой волны полвека назад. Но наш полувоенный жизненный уклад — тоже ведь постоянное напряжение. Нам — привычное, всегда так жили, но большинство ваших людей так жить вряд ли заставишь.
— По мне, так лучше бы и мы так напрягались! — буркнул третий пацан, — Мы и франков бы тогда отразили ещё на перевалах, и мой отец, скорее всего, был бы живой и здоровый, да и не были бы разорены. А теперь нас даже латифундисты в колоны не берут. Кому нужна колонская семья без сильного взрослого работника? А так — да, я понял, что у нас — невозможно. Один легион, да и тот далеко на севере, против кантабров, и его оттуда не сдёрнешь, ауксилариев половинный состав от положенного, и на юге их мало, а кроме них остаются только ветеранские колонии отставных солдат, в которых подходящих для мобилизации по возрасту и здоровью тоже мало. А кроме них кто ещё знаком с военным делом? Да и их разве мобилизуешь быстро, когда все уверены, что вдоль Рейна и в Галлии полно войск, и до Пиреней варварам ну никак не дойти? Да, ты права, почтенная, когда-то всё случается впервые, когда всем кажется, что такого просто не может быть. А оно вдруг случается, и все только разводят руками.
— Да, казалось невозможным. Даже для нас быстрое продвижение франков через всю Галлию и такой же быстрый их переход через Пиренеи был полной неожиданностью. Мы тоже хоть и знали, но не учли должным образом, что большинство рабов на галльских латифундиях и виллах — германцы, а добрая половина колонов — из тех же бывших рабов, тоже в основном германцев. Повторилось то же самое, что было и века назад с кимврами — франки на всём своём пути через Галлию находили и пополнение людьми взамен убитым в боях, и знакомых с местностью проводников. А понимание опасности своего положения и стремление поскорее уйти из-под удара опомнившихся римских войск гнали их туда, где их никто не ждал, то есть только вперёд. Свирепость оголодавших за Рейном франков, да жажда мести римлянам присоединившихся к ним рабов, да отчаяние, когда и деваться им всем некуда, и терять нечего, и каждый следующий день жизни надо отвоёвывать в бою, и нигде надолго задерживаться нельзя. Наместники и военачальники рейнских провинций были знакомы с таким противником, галльские — меньше, а испанские — не знали совсем.
— А моя мама говорит, что всё разворовывают, — сообщила та из девок, у которой тоже отец погиб, — От этого и нет денег ни на войска, ни на сторожевые посты вдоль дорог и на перевалах, ни на ремонт флота. Уже в Картахене оказалось, что франки в Тарраконе и суда захватили, так что идут и берегом, и морем, а префект Картахены ни одной военной либурны на воду спустить не мог — все гнилые и дырявые.
— Точно, почтенная! — загалдела детвора, — Воруют так, что ни на что денег нет, и всё разваливается! Весь город знает и вся провинция, но никто ничего не делает!
— Конечно, ребята и девчата, что-то и разворовывается. Когда в государстве нет порядка, то слабеет контроль, и хапуги смелеют. Но разворовать абсолютно всё никто не рискнёт, поскольку это будет слишком заметно, и тогда расследования, суда и наказания не избежать. Поэтому не в воровстве главная причина, а в неповоротливости управления. Когда-то были установлены нормативы финансирования на всё, но они были в тех старых денариях, ценности которых хватало. Но монета портится, её ценность снижается, и цены на всё растут, а нормативы подолгу не пересматриваются, и выделяемых денег, конечно, перестаёт хватать. Денарии ведь уже и не чеканятся, поскольку давно уже нет смысла, но и антонинианы тоже уже бронзовые, только снаружи покрытые серебром, и это давно уже никого не обманывает. Какая монета, такая у неё и ценность, и большего на неё не купить. Если флот не на что ремонтировать — он, конечно, сгниёт. Особенно, если он не очень-то и нужен. А с кем Империи воевать на Внутреннем море? Даже пиратов в нём последние три столетия не водится. Теперь вот — да, и пираты неожиданно начали появляться с приходом варваров, но кто мог это предвидеть заранее? Системный кризис в Империи — он потому и системный, что сказывается на всём, и одно накладывается на другое, даже никак с ним не связанное, отчего и не учитывалось, и вместе всё это даёт непредсказуемые последствия.
— Ну так а местные-то налоги на что тогда в провинциях платятся?
— А чем платятся? Разве не этими же бронзовыми антонинианами? Даже если у кого-то из ваших отцов и сохранялись старые полноценные монеты, разве ими они налоги платили? И какая разница, откуда в местной казне взялась неполноценная монета, если на неё всё равно не купить положенного по давно устаревшим нормативам? А монеты такие во всей Империи. Какие чеканит в Риме император Галлиен, такие же чеканит в Колонии Агриппины и узурпатор Постум, поскольку и ему столько серебра на нормальную монету взять абсолютно неоткуда. И хотя варваров он отражает успешно, в экономике и финансах у него точно такие же проблемы, как и у Галлиена, и ему их тоже не решить.
— А как они решаются у вас в Тартессе? — поинтересовался один из пацанов, — У вас же и монета не испорчена, и хватает её на всё. Как вашим рэксам это удаётся?
— Ну, не рэксам, а правительству, поскольку наши рэксы не самовластны. Одна умная голова — хорошо, но несколько — всегда лучше. Но не суть важно. Наши предки не допустили появления этих проблем, поэтому нам и не нужно их решать. Портить монету не понадобилось, поскольку её хватало, а хватало её потому, что наши предки не строили империю и не тратили денег ни на завоевательные войны вне своей страны, ни на всякую великодержавную показуху внутри её, ни на содержание бездельной и никчемной черни в столице и других городах. У нас кто может жить без подачек государства, тот живёт, а кто не может, тот и не живёт, и никому он такой не нужен, и никто ему ничего не должен — ни хлеба, ни зрелищ. Поэтому у нас и есть деньги на то, что поважнее и понасущнее для нас.
— А в результате и Картахену спасли не наши, а ваши войска и флот, — хмыкнул ещё один пацан, — И говорят, что если бы не они, так франки и до Бетики бы дошли, а то и в Тингис переправились бы. Жаль, говорят, что раньше не подоспели.
— Наши послы и за это-то перед римским сенатом оправдывались, поскольку не было ещё официальной просьбы о помощи, и формально наши войска переходом границы нарушили союзнический договор с Империей. Но если бы дожидались этой просьбы, так уж точно в Бетике пришлось бы франков останавливать. Поэтому, когда всё это в сенате объяснили, то претензий к нам не было, даже благодарили, но объяснять — пришлось. А для того, чтобы успеть спасти и Тарракон, нужно было перейти границу ещё до перехода франками Пиренеев, и как бы это тогда выглядело в Риме? К сожалению, приходится и с такими соображениями считаться, ребята и девчата. Политика есть политика, и ничего с этим не поделать.
— Да я понимаю это всё, почтенная, и всё ведь слыхали об этом и знаем, но всё равно обидно! Ведь всухую же ваши франков сделали, а могли бы ещё под Тарраконом!
— К сожалению, не всухую. Первый Турдетанский потерял убитыми и калеками сто сорок девять человек, а флот — шестнадцать.
— Всего-то?! — выпала в осадок пацанва.
— Для нас, ребята и девчата, это не "всего", а "целых". Легат потом бледный вид имел перед Большим Советом, когда на разборе операции выяснили, что при оптимальных действиях потери не превысили бы восьми десятков. Моего брата, командовавшего одной из наших бирем, чехвостили за одного покалеченного матроса и двух тяжелораненых при абордаже солдат, а мужа, командовавшего кавалерийской алой — за трёх убитых и пятерых тяжелораненых. Потом-то наградили, но нервы за потери вымотали так, что мало радости им обоим было от тех наград. И даже префекту отряда слонов досталось за раненого слона и пятерых тяжелораненых людей. Муж потом сказал мне, что если бы не эта атака слонов, напугавших лошадей франкской конницы, его ала и десятком убитых не отделалась бы.
— И за что же их тогда ругали? Наше ополчение ветеранов втрое больше солдат потеряло, так его префекту никто за эти потери и слова не сказал, а только прославляли за героическую победу.
— А у нас — вот так. Все понимают, что бой строго по плану никогда не идёт, и надо решения принимать, а времени обдумывать их нет, и какие-то ошибки неизбежны, но цена каждой такой ошибки и исправляющего её героизма — жизни наших солдат. Поэтому за героизм у нас хвалят солдата, но ругают его командира, если это привело к потерям. Он на то и обучен военному делу, чтобы героически погибал противник, а не его люди. Пусть лучше противника славят как великого героя посмертно, а нашего бойца просто похвалят за хорошо исполненную службу, зато живого и здорового. И именно поэтому наши бойцы доверяют командованию — они знают, что для их сбережения будет сделано всё, и никто не пожертвует ими как расходным материалом, поскольку спросят потом — за каждого. У нас судят и победителей, если цена победы слишком велика. Война списывает не всё.
— И о семьях же убитых заботятся? — спросила осиротевшая девка.
— Да, у нас семье убитого или искалеченного на войне положен от государства раб, который будет работать на эту семью, пока не достигнет совершеннолетия наследник. Не за самого человека, так за эти расходы с военачальника спросят, которые он допустил.
— У нас тоже помощь семьям положена, да только денег на неё нет. За два года так никто ничего и не решил. Говорят, возвращайтесь в Тарракон и требуйте там, это их забота, поскольку вы оттуда, а в Картахене на своих бы наскрести.
— Ага, на хлеб и на субсидии для картахенской черни и на её развлечения, а для семей убитых ветеранов даже не для всех ещё нашли, — добавил пацан, — Даже для своих, а мы им вообще никто, понабежавшие и никому не нужные. А Тарракон вообще разорён, и там тем более не найдут. Галлиену дела до нас нет, поскольку испанские провинции, как и галльские, признали Постума, но и ему дела до нас нет, у него на рейнский лимес и армию всё уходит, а в казне провинции денег на это и не предусмотрено. Но на своих городских бездельников — находят, хоть и тоже непросто. А попробуй сунься к ним прибиться, так и по шее надают, и пинком под зад ускорят — нам самим мало, возвращайся в Тарракон. Я бы и в колоны пошёл, но не берут — мал ещё и слабосилен. Земельный надел не осилю, а на подсобных работах даже прокорма своего, говорят, не отработаю.
