-Это не твоя война, и, даст Господь, никогда ею не станет, — уже спокойнее произнес Кат, подходя к нему. — Я сделал все, что было в моих силах, чтобы ты получил нормальную жизнь...ну, для того, кого эти сбрендившие любители пернатых приговорили с рождения, — он невесело усмехнулся. — Знаю, что сделал мало. За то прости.
-Отец Кат, вы не должны так говорить, это я должен...
-И ты знаешь, что я никогда не попрошу о плате, Коррин. Но если ты хочешь отплатить, есть одна вещь, которая меня очень бы порадовала.
-Отец Кат, я все...
-Даже не говори больше о том, чтобы стать палачом. Нет, даже не думай больше о том. Я видел слишком много для того, кто желает спокойно спать, и сотворил слишком много такого, о чем просто не смею говорить. Все это останется со мной. А ты распорядись своей жизнью так, чтобы мне не стало вдруг стыдно, что не угостил тебя Ключами еще там, в Уэльсе...
Коррин определенно хотел что-то ответить, вот только такого шанса ему не представилось. Выскочившая из-за угла дома Амальгама быстрым шагом — едва ли не бегом — направилась к ним.
-Уж простите, но это срочно, — бросила она, едва отдышавшись. — Кат, тебе звонок из Рима. Грозят оторвать голову по прибытии, если не перезвонишь им в ближайшие минут десять.
-Я скоро, — более чем неуклюжее извинение Асколя даже не походило толком на таковое. — Я скоро вернусь, Коррин.
Бросившись следом за Неус, он, как и она, не заметил того, что альбинос так и не сошел со своего места. Расправив плечи, он смотрел, почти не моргая, туда, куда не так давно уронил Ключ. Взгляд его постепенно прояснялся. И становился холоднее.
-Ну что там у них еще стряслось? — почти вприпрыжку направляясь к крыльцу, раздраженно выговаривал Асколь. — Русские в отместку за бардак на "Огниве" сбросили на Апостольский дворец какой-нибудь списанный спутник?
-Поверь мне, Кат, ради этого я бы не стала прерывать вашу беседу. Я же знаю, что каждый из вас ее ждал...
-Во всяком случае, прибыл я точно вовремя. Вовремя для того, чтобы выбить из его головушки лишние идеи. Он вновь просился к нам, можешь в это поверить?
-В этом нет ничего удивительного, Кат. Не забывай, когда ты спас его от расправы, он был еще так мал...немудрено, что он видит в тебе героя...или подменил тобою же образ своего отца — как-никак, он его почти не помнил...
-Я одинаково убого смотрелся бы в каждой из ролей, — огрызнулся Асколь. — Я тогда просто сделал то, что счел правильным.
-Тогда почему ты продолжаешь его навещать? Почему тебя заботит, кем он станет?
-Не выматывай мне душу, Неус. Лучше скажи, что там в Риме.
-Скорее, "кто", а не "что", Кат.
-И кто же этот кто?
-Ты удивишься. Тот, к кому ты недавно отсылал нас с Оскаром.
В комнате был приглушен свет — оставалось довольствоваться тем, что пробивался через занавешенные тяжелыми шторами окна. Коре Кетильхесс, что провел его до самых дверей, был мрачнее тучи, был заспан, зол и встревожен. Из путаных объяснений, которые Асколю удалось получить по пути, выходило, что зеркальных дел мастер Матиас Карон явился в Рим сам, невзирая на все предъявленные ему еще века назад обвинения, которые так и не были сняты. Старый маг, казалось всем, просто-напросто выжил из ума — впрочем, для заключенного в зазеркалье на протяжении столетий существа это не могло быть чем-то необычным. Старый маг говорил, что готов на все — лишь бы ему устроили встречу, которой он так жаждет.
Встречу с ним.
Перед тем как впустить палача в выделенные для гостя покои, Коре тщательно обыскал его, изъяв все, что могло сойти за оружие. Он не противился, прекрасно понимая, что если уж Матиас добровольно отдал себя в руки Дома Резни, то уж точно не для того, чтобы убить одного из его служителей.
Он догадывался...нет, он знал о причине.
В комнате не было решительно никакой мебели, кроме одного небольшого кресла — и вытянутого зеркала в красивой раме, что стояло прямо напротив. Готовый и к этому, Асколь спокойно прошел через комнату и сел. Он бы закурил, если бы параноик Коре не оставил его без сигарет.
-Я пришел, Матиас.
-Я рад, что ты смог это сделать, палач.
По зеркалу пробежала рябь, как по воде после брошенного камушка. Она становилась все сильнее и сильнее, и вот, наконец, наружу начали проступать краски. Увидев лицо мага, Асколь почувствовал замешательство — он прекрасно знал, что Матиас не являл своего облика никому уже много столетий.
Неужели все было настолько плохо?
-Ты хотел меня видеть? — хрипло произнес Асколь. — Я полагаю, дело в осколке?
-Ты не будешь задавать вопросы, — ответствовало зеркало. — Во всяком случае, пока я того не позволю. Ты пришел, чтобы слушать, а не спрашивать.
-Не очень-то приятно разговаривать с кругами на воде.
-Наглец. Ты видишь лицо, которое давным-давно стерлось из людской памяти. Прояви к его обладателю хотя бы каплю уважения.
Было бы за что...
-То, что вы мне принесли, разрушило мой внутренний покой, палач, сбило меня с пути, по которому я шел год за годом, век за веком. То, что вы мне принесли, едва не лишило меня жизни.
-Ты знаешь, что это? — резко спросил Кат.
-Да, — грянуло зеркало. — Это есть худшая вещь.
-Те же слова, что и раньше. Те же слова, что я уже слышал. Но они и на дюйм не приближают нас к разгадке.
-Разгадке? — фыркнул Матиас по ту сторону зеркала. — Самонадеянный болван, разгадка, которой ты у меня испрашиваешь, способна свести с ума! Единицы за все время существования посвященных знали ее и лишь воля, которую они взращивали с рождения, удерживала их от того, чтобы добровольно шагнуть в бездну! Я вижу тебя насквозь, палач, и ты нисколько не изменился с поры своего прежнего визита. Ты был рожден в семье убийц и судий, добровольно взваливших на себя тяжелейшую ношу, но ты змеей изворачиваешься год за годом, пытаясь отвергнуть ее! У тебя нет того стержня, которым славились с древнейших времен судьи из Асколи. Ты слаб. Ты не стоишь своего имени. Ты прогоревшая головешка, с которой время стряхивает пепел.
-Тогда почему ты позвал меня?
-Лишь потому, что никто иной мне не поверит.
Мелодичный перезвон, рвущийся из зеркала наружу, не дал Асколю заговорить — маг, вздернув руку, призвал его к молчанию.
-Я открою тебе тайну, палач. Я открою тебе древнейший апокриф.
Напряжение растекалось по телу против воли и обычные способы унять его нисколько не помогали. Чуть наклонившись вперед, Асколь уставился на лицо мага, лицо в зеркале, по которому то и дело пробегали волны.
-Тебе известны концепции обратной силы, палач?
-Ты позвал меня для того, чтобы обсуждать теории из вашего круга?
Зеркало, казалось, сейчас выплеснется наружу от ярости.
-Теории? Теории никого не спасают, палач. И не губят. Наш мир имеет волю, живую и разумную — пусть и не в том смысле, который в это слово привыкли вкладывать мы. Наш мир хочет одного — жить. Того же хотят и люди.
-И это всеобщее подсознательное желание становится той стеной, что нас укрывает, — кивнул Кат. — Азбучные истины. Ваши, во всяком случае. Сила, о которой идет речь, столь же "разумна", как и упомянутая тобою раньше, и, согласно этой концепции, вмешивается лишь когда нужно сгладить очередной угол...нет, только самые острые из них. Восстановить равновесие, когда смерть угрожает всем нам. Пусть даже ценой тысяч, если это спасет миллионы.
-Кое-чему тебя обучили, — поджав губы, произнес Матиас. — Но есть и то, чему не учат никого. Есть то, о чем не говорят. Есть и третья сила.
-Я видел письмо, — сухо сказал Асколь. — Письмо о ком-то по имени Кай.
-Расскажи мне. Расскажи мне все.
Деваться было решительно некуда — глядя сейчас на бегущие по зеркальной поверхности волны, он чувствовал, что просто не сможет встать и уйти. Он зашел уже слишком далеко — ради ответов, ради того, чтобы нащупать вновь дорогу к давно утраченному покою, ради...ради тех синих глаз, что молили о помощи. Он не мог уйти, чем бы ни оказалась правда мага. И потому он говорил — говорил обо всем, что видел, слышал, читал...
-Человек, отправивший тебе это письмо, бросил вызов той силе, — такими были первые слова Матиаса после того, как рассказ оказался завершен. — И закономерно проиграл. С нею невозможно сражаться, палач. И тем не менее — необходимо.
-Назови ее, наконец.
-Ты знаешь ее имя. Мы все знаем ее имя, палач, потому что мы все приходим в мир вместе с ней. Мы рождаемся с ней и она, когда приходит время, рождается в нас... — в голосе Матиаса на миг почудилась грусть, тяжесть. — Ты ведь не просто убийца, ты и священник. Ты не можешь не знать о первородном грехе и о том, чем мы награждены за него, — маг вздохнул — и в одном этом вздохе была чудовищная, невозможная для человеческого существа усталость. — Семя тления, палач. Смерть. Всего лишь смерть.
-Ты упомянул некий...апокриф, Матиас.
-Да. Он старше, чем ты можешь себе представить. И если и передается, то обычно лишь из уст в уста. Ты ведь знаешь, что раньше, во времена, которые многие зовут эпохой богов и чудес, таких, как мы, не было?
-Магия была...
-Не магия, палач, не этот убогий костыль, что мы подоткнули под оболочку мира, из которого сами выпустили все кишки и связали их в беспорядке. Не магия. Волшебство. Истинное чудо. И чтобы обратиться к нему, не нужны были никакие Цепи.
-Я не понимаю, к чему ты...
-Ты когда-нибудь задумывался, что есть наши Цепи, палач? — вновь оборвал его Матиас. — Дар? Проклятье? Аномалия в развитии? В тебе ведь тоже есть, пусть и немного, но есть...в тебе ведь тоже есть это.
-Можно строить теории и ломать копья, как делали веками, — чуть погодя, ответил Асколь. — Истинной причины, по которой они с нами, не знает никто. Твой апокриф говорит о ней?
-Задумайся, почему из нашего мира ушли чудеса, палач. Задумайся, что победило их, что разъело их, словно ржавчина. Задумайся, почему когда время богов и чудес ушло, мы стали теми, кто мы есть — носящими свои Цепи.
-Ты хочешь сказать...
-Задумайся, кто нам их дал и зачем. Ты же не просто убийца. Ты не можешь не знать, кто пришел, чтобы искупить наш первородный грех.
Его бросило в жар, и он сам не мог понять, отчего. Происходящее напоминало какой-то безумный спектакль, над которым положено было посмеяться — вот сейчас, прямо сейчас — но он не мог выдавить из себя ни слова...
-Апокриф говорит, что он не мог сделать многого, палач. Но он оставил нам то, что должно было по крайней мере дать шанс. Заронил в некоторых из нас семя жизни. Ту простую вещь, что он оставил в наших душах, обычно зовут надеждой.
-Ты утверждаешь, что...
-Выкристаллизованная надежда, палач, что пускает корни из наших душ в наши тела. Вот твой ответ. Вот твои Цепи, — в глазах Матиаса стояли тоска и боль — не каждый бы выдержал глядеть в них больше пары мгновений, настолько они были сильны. — Мы все получили шанс. Мы все должны были потратить немногое время, что для нас было выиграно той великой жертвой, чтобы найти способ сбросить с человечества это ярмо. Мы все должны были унять бездну, сотканную из страданий наших душ, обреченных вечно бежать по кругу. Мы все потратили эту силу на самих себя, на то, чтобы возвеличить себя и возвысить. На то, чтобы сбежать и оставить всех остальных дожидаться конца — и сделали мы так потому, что мы все изначально испорчены.
Он чувствовал, что задыхается. Это было глупо. Это было чудовищно. Это было...
-Наше время почти вышло. Бездна больше не может ждать. Она вновь воплотилась в одном из нас, чтобы прервать свои муки.
-Я должен поверить в эту ересь? — рявкнул Асколь.
-Коли не желаешь верить в нее, к твоим услугам десятки иных изложений ровно того же, — ответил Матиас. — Не нравится религиозная трактовка? Взгляни на вещи иначе, палач — человек был тем единственным животным, чье желание жить, размножаться и подминать под себя все сущее было столь сильно, что породило отдельную волю, способную на равных стоять против воли Земли, его породившей! Человек вышел из отведенного для всего живого цикла, и стоит ли удивляться, что с тех самых пор с ним все пошло наперекосяк? Стоит ли удивляться тому, что он, изначально испорченный, разродился со временем не только желанием жить, но и желанием прямо противоположным? — зеркало звенело от ярости его хозяина. — Наши души замкнуты в бесконечный цикл, палач, и, умирая, они оставляют там свой след, а возвращаясь, о том уже не помнят. Не помнят о тех муках, которые причиняет им этот бессмысленный круговорот, но муки копятся без счета, образуя то, чему мы даже не решились дать имя!
-То, чему служит Кай, — как-то отстраненно пробормотал Асколь, все еще будучи не в силах опомниться.
-Кай. И те, что приходили до него. Ты волен верить мне или нет, но мы все пляшем под дудку обратной силы, палач — а некоторые сами жертвуют ей свою душу за чудо, сами становятся ее стражами, которые не будут знать покоя до самого конца времен. В случае с той силой, о которой веду речь я, все куда хуже. Она зрела чудовищно долгое время, но, наконец, смогла...войти в контакт.
-Как?
-Есть только версии. Слухи, легенды...сказки, — зеркало дрожало. — В одну такую сказку, написанную не так уж и давно, вложили часть правды, палач. Там не говорится о тех, в чьи сны вошла бездна, о тех, кто вошел в бездну сам, дав ей возможность познать наш разум и нашу форму. Но в этой сказке говорится о том, как они придали бездне огранку. Как они сотворили зеркало.
-То, что...
-Молчи! — вскричал Матиас. — Эта мерзость разрушила то, что я строил веками и едва не отправила мою собственную душу туда, откуда она уже не вернется!
-Быть может, это и есть ваш хваленый Исток? — чувствуя, что должен отбиться хоть чем-то, произнес Асколь. — Может, именно к этому вы всегда и стремились?
-Теперь уже твои слова — чистая ересь, достойная кары, — огрызнулся маг. — Не тебе рассуждать об Истоке, не тебе, не сумевшему стать даже толковым палачом. Зеркало, отлитое нам всем на погибель, было надежно спрятано, а его создателя сковали и скрыли в недрах Часовой Башни. Глава Ассоциации пожертвовал собой, создав машину, известную лишь единицам, известную, как Маятник, а его слуги натянули поверх этого глупую легенду о злом духе...
-В чем же правда?
-В том, палач, что в Маятнике — наша смерть. Создатель зеркала. Или то, что пришло в него, использовало его разум и тело как форму и инструмент, чтобы то зеркало сотворить. Я не знаю, — тяжело вздохнул Матиас. — Но я знаю, что механизм не выпустит никого из них, пока другой не будет сломлен. Я знаю, что сказано в апокрифе о жертве, которую принес величайший из магов.
-Ты снова...
-Тот, что дал нам надежду, палач, обрек себя на вечные муки. Век за веком он сдерживает напор бездны, сотканной из страданий душ человеческих. Он один сумел ее обуздать. У него одного хватило мужества ей открыться. Но сколько бы сочувствия она не получила, ей все равно не хватит. Она страдает, потому что не может не страдать. Как и ее эмиссар, что видит лишь худшее во всех нас, что испытывает боль от одного факта нашего существования... — чуть успокоившись, маг продолжил. — Ты спросишь, чего он желает, палач. Нашему роду ведома тайна и я передаю ее тебе, потому что мои собственные потомки ее не переживут. У лордов Башни есть ключи от системы. Не у всех семей, лишь у самых могучих и страшных из них. И каждая думает, что честь доверена лишь ей одной.
