-Скольких из красного списка нам удастся активировать?
-Пока сложно сказать, — задумчиво произнес Щепкин. — Договориться с теми, с кем это вообще возможно проделать — та еще головная боль, и в каждой отдельной ситуации — своего сорта...
-Но есть один, которого уламывать не придется. И я подумал...
-Нет, — почти одновременно бросили Снеговой и Лисянский. — Даже речи быть не может.
-Вынужден с тем согласиться, — сухо сказал полковник. — Что-что, а освобождать его — точно дурная идея.
-Дурью будет позволять ему и дальше гнить там, куда "Атропа" засадила. Нам сейчас нужны все, а он готов сотрудничать. Вы сейчас ведь и так любую соломинку ищете — так чего бы не ухватиться за целое бревно?
-Нет, нет и еще раз нет, — распаляясь все больше, зарычал Снеговой. — Нам одной четвертой "стрелы" хватает по самые уши. Второй ходячей катастрофы подобного масштаба я не потерплю, зарубите себе...
-Что ж, прекрасно, — плюнул Лихарев. — В таком случае, я вынесу этот вопрос на голосование, когда все соберутся. Я более чем уверен, что наши...товарищи с Цепями меня поддержат.
-Вы не посмеете! — вскочив на ноги, рявкнул Снеговой. — Ставить в такой момент личные интересы превыше...
-Ни грамма личного. Одна только забота о нашем выживании, — раздавив окурок о подлокотник, Лихарев также поднялся со своего места. — Я сделаю это не потому, что мы когда-то вместе работали. Не потому, что был когда-то его, не побоюсь этого слова, другом. Хотите знать, почему тогда? Вы, те, на кого он горбатился столько лет и кто при первой оплошности вбил ему нож в спину!
-Чепухи-то не порите, — полным раздражения голосом заметил Лисянский. — Он сам пошел против инструкций. Сам и виноват, что все так закончилось.
-Хотите знать, почему? — повторил Лихарев. — Я вам скажу. Потому что пусть вы и отобрали у него все, что могли, осталась еще вещь, на которую Живец имеет право. Вы знаете, что он согласится — конечно же, вы знаете. Просто не желаете платить его цену.
-Это решительно...
-Но он имеет право такую цену заявить, — оборвал Снегового Лихарев. — И если только вопрос решится в мою пользу, я лично к нему отправлюсь. И скажу, что все скоро закончится. Что мы, наконец, разрешим ему умереть.
Стены имели белый цвет — это он помнил хорошо, в этом он был уверен. Стены белы, бел и потолок. О поле сказать сложно — но память услужливо подбрасывала грязно-серую клетку, расчерченную странными линиями разных цветов. Таких простых. Таких обычных. Совсем не похожих на те цвета, что он видел после.
После чего? Хороший вопрос, и ответ на него стоит поискать — все равно больше заняться здесь нечем. Если есть "после", то должно, по всем разумениям, существовать и какое-то "до", пусть даже самое маленькое и убогое из тех, что можно себе вообразить. Чем было его личное "до" и было ли оно вообще, никак не вспоминалось — хоть он и пытался...сколько? Сложно сказать. Время — круг, маленький и убогий. Маленький и убогий, как он сам.
Сейчас он двигался вперед по коридору. Вперед...странное, смешное слово, слово, которое ему уже больше не нужно. Понятия направления отжили свое, равно как и понятия времени. Истерлись, истлели, сползли куда-то, как сползает порой его старая кожа, оставаясь под ногами. Скрипя под ними и с сухим противным треском разрываясь.
Треск определенно существовал, как и все прочие звуки. Он был уверен в том, потому что возможность слышать была ему оставлена. Кем? Когда? Это имело какое-то отношение линиям на полу. Ведь когда-то...если допустить, что он не всегда пребывал в таком состоянии, что оно вообще когда-либо менялось — если, конечно, время не точка, по которой он нарезает круги — когда-то он знал...
Верно. Когда-то он знал, что те линии значат. Значат. Знаки. Указатели. Разметка для упрощения ориентации новых сотрудников.
Его бывших подчиненных.
На краткий миг он ощутил нечто сродни испугу — слишком много слов вернулось в один миг, слишком много, чтобы можно было и дальше хранить спокойствие, чтобы и дальше можно было считать, что он, равно как и точка, по которой приходилось метаться, всегда были незыблемы. Но он сделал уже один шажок к разгадке. Шажок вперед.
Вперед...
"Вперед" точно было, значит, имело место и "назад" — и вышагивая по коридору — вперед, да, куда же еще — он отчаянно пытался заставить свой разум двигаться в обратном направлении. Куда-то далеко-далеко в прошлое — очередное смешное словечко. Куда-то туда, где линии на полу, цветные линии, которых он давно уже не мог видеть, имели свой, особый смысл.
В то время, когда он мог их видеть. В то время, когда они
"Атропа"
сделали это с ним.
Когда они
наказали
пришли и забрали цвета, забрали почти все, что смогли. Не просто так, конечно же — он сам был виноват. Он сам их вынудил, сделав...решившись...
Все еще слишком близко. Нужно дальше. Глубже. Туда, где линии на полу...
Одна такая — путь, предназначавшийся для эвакуации сотрудников. Знак. Подсказка. Подсказка, куда нужно бежать.
Бежать от него.
Они бежали, определенно. Они бежали и кричали после того что он сделал, но это все еще было слишком близко. Нужно дальше. Глубже. Туда, где у него было имя. Ведь были же имена у тех, кто бежал?
У тех, кого он...
Дальше. Глубже.
Игоревич. Владислав. Извольский.
Это бы еще надо расставить.
Он бредет вперед по коридору, притормозив перед очередным поворотом. Этот поворот он хорошо помнит — как и все прочие. Их тут много-много...
Прямо как дома. У него был большой дом, большой и светлый. После тридцать первого года туда не возвращался. Незачем. Он продолжал в другом месте.
В "Авроре".
Его увлечения всегда отличались многообразием. Надо забраться еще самую чуточку дальше и вспомнить, что же это значило. Вспомнить о кукольном искусстве, некромантии и разнообразных забавах с человеческой плотью.
Сращение структур любой сложности. Метаморфозы. Сцепление на духовном уровне. Сплавка и принудительное разъединение сущностей. Ассистировал Макарову — кто это? — в восемьсот девяносто третьем...
Слишком далеко. Цветных линий тогда не было.
Шум где-то вдалеке — новый, чужой. Скорее всего — вовсе измышленный им самим. Такое уже случалось. Слуховые галлюцинации...
Отчего-то вспомнились сирены. Их оглушительный вой, что звучал в тот самый день, когда он...
Близко. Тепло. Это точно происходило.
Он точно сделал...
"Смелый эксперимент" — вот что это было. А еще — большое, тяжелое слово — "несанкционированный". Но он не мог иначе. Он
как и любой уважающий себя маг
не мог не попытаться. Не мог отвернуться, стоя на пороге истинного бессмертия. И силы, которая могла бы явиться остальным из его круга лишь в кошмарных снах.
Он должен был это сделать. Сделать с собой и с ним.
С той частью, которую ему доверили.
А ведь почти получилось. Образец был совсем небольшой, но нужно было всего лишь восстановить структуру. Дать прорасти.
И разве было лучшее поле, в которое он мог то засеять, кроме себя?
Шум приближается. Никак не думает умолкать. Странно — странно и страшно — но об этом он подумает позже. Как и о том, почему шум этот так похож на чьи-то шаги.
В конце концов, здесь их быть не может. Это место покинули все, кроме него — все, кто успел убежать. Иногда, конечно, у него бывали гости — если то ему не снилось
если он вообще когда-либо спал
но быть уверенным нельзя было решительно ни в чем. Разве что...да, про гостей, пожалуй, будет верно. Гости точно были. Они что-то делали с ним и о чем-то его просили. Он тоже просил, не раз и не два, о чем-то страшном, о чем-то далеком, о чем-то, что приказал себе накрепко забыть.
Не стоило этого касаться. Вовсе не стоило.
Шаги приближались. Слух его был до того остр, что он мог без труда сказать, что гостей — пусть даже иллюзорных — было трое. У двоих тяжелая обувь, один чуть отстает.
У него давно не было гостей, потому что о нем предпочитали попросту не вспоминать. Вполне разумное решение, учитывая, чем закончилась та история. История о каком-то полоумном маге, что решил в обход Первой Площадки провести один небольшой опыт с образцами, полученными от планетарного терминала. Тот маг получил по заслугам, несомненно — и говоря так, он вовсе не имел в виду смерть. Нет, смерть была бы милостью, долгожданным избавлением для того несчастного идиота, решившего, что все на свете ему по плечу. Он сам бы не придумал для него кары лучшей, чем бросить в опустевшем после той бойни комплексе, замуровать глубоко-глубоко под землей.
Да, они все сделали верно. Тот дурак должен был заплатить за то, что сотворил. И будет платить вечно — ведь ему никогда не дадут уйти, а сам он не сможет...
Слишком близко к земле. Слишком близко к жилам, что питают его теперь без всякого принуждения, без всякого приказа.
Тот дурак не смог стать, кем желал, не смог проникнуть в тайну жизни, но все же коснулся ее края. И ожидаемо порезался до крови.
Тот дурак не сможет уйти. Он не сможет уйти, пока не иссякнет его сила, пока не изольет ее вовне, не обрушит без остатка на тех, кто рядом — но этот путь для него закрыт. Они намертво замкнули дверь, через которую это могло выйти, и унесли с собой ключ.
Тот дурак сам во всем виноват и теперь может лишь проклинать себя и молить о смерти, лелея надежду, что когда-нибудь ему разрешат...
-Живец.
Слово сносит последние преграды. Слово и голос — голос знакомый, голос того, кто работал вместе с ним, кому он раскрыл когда-то столько тайн, кто вынужден был, должен был приказать...
Слово несет с собой боль, боль ослепительную и неизбывную, горькую до тошноты. Слово заставляет его повернуться туда, откуда оно прибыло и, сделав один неловкий шаг вперед, упасть на колени. Подняв руки, запустить отросшие ногти в собственное горло, с силой надавить, проталкивая под кожу. Ощутить приятное тепло сбегающих вниз, на грудь, ручейков и взвыть протяжно и тоскливо, словно застрявший в капкане зверь.
Чувствуя, как раны заживают быстрее, чем он успевает их создавать.
-Это я. Лихарев.
Вспомнить было делом весьма и весьма трудным, но когда труднее теперь было заставить себя вновь забыть. Закрыть распахнутую чужим голосом дверь, накрепко забить ее, сбежать так далеко, как только возможно, и никогда больше не обращаться к этому, никогда больше не осознавать, кем был тот старый глупый маг...
Никогда больше не вспоминать его
свое
единственное желание.
-Прости, что я не приходил так давно. Они запретили.
Тяжелый вздох. Тяжелые шаги.
-Нам нужна твоя помощь. В последний раз — даю слово. Помоги нам выжить, и мы поможем тебе умереть.
-Ты...
Он так давно не пользовался собственным голосом, что даже это простейшее слово составлял около минуты.
-Да. Я принес их. Я принес твои глаза.
17. Три прощания
Собирались в колонну, уходящую в небо,
Все, кто будет убит. Все, кто будет убит...
(Белая Гвардия — Шли они)
Владивосток, 3 ноября.
Лина редко навещали сновидения — а когда это все же случалось, то чаще всего представали они своего рода сшитыми из истрепанных лоскутов жалкими уродцами, что истлевали начисто, едва только он открывал глаза. Сейчас все отчего-то было иначе — сон был настолько живым, настолько ярким, словно вовсе был гостем из чужой головы, свободной от той ноши, что была взвалена на Юрия столь рано. Во сне своем он разжигал огромный костер, бросая туда все, что только попадалось под руку — пистолет, свой уродливый нож, какие-то бумаги, фотографии...
Пламя становилось все ближе и ближе — задрав голову к растянутому в вышине траурному полотнищу неба, Лин с удивлением смотрел, как расцвечивали то радостные фейерверки. Опустив взгляд на собственные, опустевшие уже руки, он обнаружил в одной из них ладонь Анны — и, раньше, чем успел бы себе помешать, сделал первый шаг, потянув ее за собой.
Анна почему-то не сопротивлялась — а он сам не мог ни на дюйм, ни на волосок отклониться от курса, которым следовало подвластное чужой воле тело. Пересохшее горло желало разродиться криком, но с губ не слетало ничего, кроме хриплого дыхания. Сведенные судорогой пальцы жаждали ослабить хватку, но с каждым мгновением лишь сжимались все сильнее. Отвернуться не выходило — ему позволено было лишь единожды моргнуть, вновь раскрыв глаза пред самым пламенем. На костре, куда он возводил Анну, уже стояли Ольга со своим отцом, лейтенант, Неудачник...
-Хороший костер, — тихо улыбнулась ему Анна, спокойно шагая в самое пламя. — Нет-нет. Не нужно. Здесь тепло.
Собрав все силы, он вложил их в один отчаянный рывок — но стоящие в пламени фигуры, что-то неразборчиво прошептав напоследок, умолкли и осели, рассыпаясь, словно скверно выделанные чучела...
Сон — больше, наверное, сгодилось бы слово "кошмар" — ослабил, наконец, свою хватку. Реальность встретила Юрия холодом и ритмичными толчками — чумазый автобус, старчески кряхтя, не без усилий преодолел очередной поворот. Очередной толчок заставил Лина поднять голову — вынырнув из своих шарфов, он коснулся лбом холодного стекла, хрипло выдохнул, предоставляя тому прекрасную возможность запотеть. Ну и ладно — все равно по ту сторону смотреть уже было не на что...
По эту, впрочем, тоже. Когда он садился — точнее говоря, вползал, едва переставляя ноги — людей внутри, кажется, было больше раза в два, теперь же дышавшее на ладан средство передвижения с Юрием делил только какой-то тучный тип, прижимавший к себе огромных размеров сумку, сонная женщина с двумя детьми и старик в измятом пальтишке. Шея за время сна затекла настолько, что вполне разумным решением для избавления от боли, коей сопровождался каждый поворот головы, казалось обращение к своему старому проклятью. Хорошо было бы, наверное, коснуться себя, представленного как очередная схема, вытянуть без остатка все то, что мешало, опустошить тело, дав ему возможность в полной мере расслабиться, но он не мог себе того позволить. Не по такой мелочи. И уж точно — не сейчас.
Юрий медленно поднял руку, дотронувшись до стекла. Сквозь наведенный лекарствами туман уже пробивались мало-помалу щупальца болезни, настойчиво требующей вывести там какой-нибудь узор. Лучше всего, конечно, три линии — шесть раз по три линии с закрытыми глазами и три раза по шесть с открытыми. Так было бы правильно. Хотя бы потому, что сделав это, он совершенно точно вернется домой живым.
Домой...когда, интересно, он впервые использовал это слово по отношению ко Второй Площадке? Сделал ли это сознательно, заметил ли, на что осмелился — или даже внимания не обратил, поскольку тогда было вовсе не до того? Память не собиралась подбрасывать никаких ответов, но эта случайная мысль уже успела пустить корни — и они все ветвились и ветвились, заполоняя собой череп. Может ли он назвать домом "Атропу"? И что вообще есть дом?
