-У вас остались вопросы, лейтенант?
О да. Тысяча, если не все десять. И половина — о том, кто ты, черт тебя дери, такой на деле...
-Только один. Согласно данной инструкции, в наши задачи входит активация установок, но там же сказано, что для этого требуется специальный сигнал...
-Именно так. Ваша задача — настроить установки и приготовиться к приему сигнала, не более. С того момента, как настройка будет завершена, вы должны будете заниматься исключительно их охраной.
-Кто должен будет дать сигнал?
-Я, лейтенант, — резко проговорил Кай. — Дальнейшие вопросы?
-Никак нет. Нашу задачу я понял.
-Что ж...в таком случае, это все, — первый секретарь поднялся со своего места. — Дальнейшие инструкции вы получите за несколько дней до переброски. Вас проводить?
-Спасибо, — от одной только мысли, что ему нужно будет снова пройти по всем этим коридорам, пока в спину его тычет своим жутким взглядом первый секретарь, становилось тошно. — Думаю, я запомнил дорогу.
-В таком случае, это все, — повторил Кай, продолжая стоять на своем месте столбом — холодным и мрачным. — Желаю вам удачи, лейтенант.
-И вам...того же, — пробормотал он, открывая дверь. — До свидания.
-Прощайте, — донеслось из-за спины под скрип кресла.
Дверь захлопнулась с характерным звуком. Шаги лейтенанта уже успели стихнуть, но взгляд Кая и не думал отпускать несчастный кусок дерева.
-Прощай, оловянный солдатик, — медленно, словно во сне, проговорил он, сцепив руки в замок. — Шагай вперед, всегда вперед, тебя за гробом слава ждет... (2)
Темнота и пыль, царящие кругом, более не привлекали его внимания — было попросту не до того. Он брел к выходу на деревянных ногах, никак не способный перестать думать о том, что только что видел. Эти глаза...и то, что было за ними...
Кому они служат?
Под чьими приказами он только что расписался?
Для кого он...
Позади раздался приглушенный ковром звон — резко обернувшись, он заметил случайно сбитую им с полки пыльную бутылку. Истертая этикетка "Bernkasteler Doctor 1979" отчего-то врезалась в память — и с успехом вытеснила оттуда все, что вбил туда недавний разговор.
Скрипнула входная дверь, дохнул в лицо холодный ветер — а когда он добрался до трамвайной остановки, заморосил мелкий и противный дождь. Чувство, что он только что искупался в бочке с нечистотами, не желало никуда уходить — равно как и тупая, холодная, слабо объяснимая злость. Хотелось вернуться. Вернуться и проломить череп этому...этому. Чем бы оно ни было. Да хоть бы кофейником...
Где-то вдалеке завыл долгожданный трамвай-шатун. Опустив руку в карман — пальцы уже совсем закоченели — Алеев с удивлением вытянул невесть как там оказавшуюся конфету в потертой бумажке.
Кому они служат? Кому? И что на самом деле ждет их в Лондоне?
Я не знаю, кто ты есть.
Но знаю, что прощаться ты поторопился...
Развернув бумажку и закинув конфету в рот, он на мгновение прикрыл глаза и подставил лицо холодному ветру, чувствуя, как злость и то кошмарное тошнотворное чувство постепенно отступают.
Ты справишься. Абсолютно точно — справишься. Только не смей сдаваться.
Если бы его спросили, он бы ни за что не смог сказать, откуда пришла эта мысль. Но от нее почему-то стало чуточку теплее.
10. Станция "Огниво"
Bin unterwegs in fremden Landen,
Meistens verkleidet,
Dadurch unerkannt!
Seit sie mich
Zum Spion ernannten,
Bin ich wie ein bunter Hund
Im Land bekannt!
(Schandmaul — Der Spion).
Маарду, Эстонская ССР, 1987.
Этот сон не был похож на прочие, пусть даже те глаза и не думали его оставлять в покое. В этот раз все было иначе. В этот раз все было куда страшней.
Снежная пустыня, уже успевшая стать ему почти родной — так часто он теперь ее видел — вновь принимала его, как непрошенного гостя, вновь встречала его ледяным ветром, но теперь...
Теперь у нее были границы. И они сужались — медленно, но неумолимо.
Нужно было торопиться. Нужно было спешить. Потому что там, за горизонтом, что-то было.
Нечто, или скорее — ничто.
Он шел так быстро, как только мог, переходя, когда доставало сил, и на бег — но бежать, честно говоря, было совершенно тщетной тратой сил. Бежать было некуда — куда ни смотри, видишь одно...
Или скорее — не видишь ничего вовсе.
Небо, как и снег — там, вдали — были серыми и безжизненными, но пугало вовсе не это. Забравшись — не без труда, конечности уже еле слушались — на какую-то горку, он вгляделся так далеко, как только мог, и лишь тогда увидел это.
Укрытая снегом земля дальше серела, еще дальше — становилась полупрозрачной вместе с небом, а там, у самого горизонта...
Это не было пустым местом, как не было тьмой или светом. Это было чем-то совершенно невыносимым для глаз, и чем дольше он глядел туда, тем сильнее ему казалось, что он ослеп. Холода он почти не ощущал, нет — в голове стучала лишь одна-единственная мысль.
Он должен спешить.
Он должен успеть.
Сама попытка спросить себя — куда, зачем? — вызывала боль, и стоило только задать этот вопрос вновь, как он тут же встречался взглядом с теми глазами — глазами, залитыми синевой. Они уже давно не ослепляли, уже давно не полыхали так ярко, как прежде. Пред ним была лишь тень былого величия, истончавшаяся с каждой секундой. По капле отдававшая себя тому ничто, что росло, что спешило пожрать все на своем пути.
Он должен спешить. Он должен. У него есть шанс. У него. У него есть...
По ушам больно ударил грохот и лязг железа, и сквозь тот грохот прорвался голос. Знакомый голос.
-Кат? Кат, слышишь, нет? Просыпайся! Просыпайся, говорю!
Глаза открылись далеко не сразу — тот, кто таращился на него ночь за ночью, в каждом чертовом сне, отчаянно не хотел его отпускать, словно силился что-то сказать, объяснить. Направить его, пока не стало совсем поздно...
Он проснулся окончательно, быстро привыкая к мраку корабельного трюма и к шуму, который нисколько не помешал ему урвать свою законную пару часов сна.
-Входим в порт, — донеслось из темноты. — Уже скоро.
Городок на берегу залива Мууга мало чем мог похвастаться — в конце концов, считаться городом он стал сравнительно недавно, всего лишь семь лет назад, когда несколько крупных поселков были сплавлены воедино. Торговый порт, казалось, размазали вдоль побережья: монотонно-серые сооружения под столь же тоскливого цвета небом, согнувшиеся, словно от усталости, исполинские краны...гигантские коробки грузовых терминалов самого разного профиля выступали из берега, словно редкие зубы из чьей-то основательно раскрошенной челюсти.
В пути у Асколя было достаточно времени, чтобы еще раз перечитать все имеющиеся документы. Условия навигации в этой части залива позволяли использовать порт практически круглый год, а сам город находился в центре пересечения множества морских и железнодорожных путей — сеть железных дорог также позволяла осуществлять сообщение по линии до самого Ленинграда. По отдельности все эти факты ничего не значили даже для посвященных — даже когда к ним добавлялось знание о некоем крупном химическом комбинате на окраине. Но стоило добавить кое-что еще — настоящее имя того, что стояло за ровным счетом ничего не говорящим иностранцу названием "Эстонофосфорит" — и картина, наконец, обретала целостность.
Станция "Огниво". Передовой рубеж того, что члены Клуба зовут Первой Площадкой. Совершенно секретный то ли завод, то ли целый научный городок, который спрятали здесь, пытаясь выполнить противоречащие друг другу требования: быть под рукой у начальства и в то же время быть от места обитания этого самого начальства на безопасном расстоянии. Согласно выданной группе информации, секретным здесь было все, вплоть до кладбища: те, кто работал на "Огниве" могли быть уверены, что именно там их и похоронят. Работников станции, которые бывали за рубежом, и вовсе можно было пересчитать по пальцам — да и там перемещаться куда-либо за пределы нарезанной им зоны являлось преступлением. И, если их данные не врали, то "Огниво" тем не менее было и оставалось мечтой для множества научных сотрудников Клуба — для многих, увы, неосуществимой...
Они прибыли с рассветом: два корабля, две группы, ни одна из которых ничего не знала о судне, где будет укрыта другая. Предосторожности на случай перехвата на этом не заканчивались: выбравшись в город, им предстояло разделиться, и, покружив несколько часов по улицам, постепенно — но и без лишней медлительности — сходиться к месту встречи. Гостиница подобрана правильно — хорошая, но никак не лучшая, по меркам городка большая — меньше шансов запомниться кому-то в толпе, неподалеку есть возможности для обустройства наблюдательного пункта, на случай, если противная сторона уже что-то знает, или просто готова следить — а учитывая, что находится рядом, это более чем вероятно.
Он добрался раньше прочих и потому ждет снаружи, ждет, пока не замечает Ренье. Дождавшись, пока тот скроется за дверьми, допивает давно уже остывший чай в каком-то убогом заведеньице напротив — как же хочется чего-нибудь покрепче этого самого чая — и идет следом. Третьей является Шепот — чтобы войти в дверь, ей приходится чуть пригнуться, последним — Факел. По раздраженному лицу его видно, что Грей отчаянно хочет о чем-то сказать, но он молчат, молчат они все — ровно до тех пор, пока не оказываются на нужном этаже. И за нужными дверьми.
Номер воображения не поражает: тоскливого цвета обои, облупившаяся краска на потолке, какая-то мутная серь за окнами...
-Холодно, ч-черт, — первым нарушает тишину Эрик, в сердцах пнув ковер. — И пялятся на меня все так...с трудом в морду никому не зарядил...
-Ты не видел, как на меня пялились, — огрызнулась, проходя к окнам и зашторивая их, Шепот. — А сам учись делать лицо попроще.
-У тебя, что ли?
В беззлобной перебранке не участвуют сейчас лишь двое — Ренье и он, Кат. Закурив, палач вытягивает хлипкий деревянный стол на середину комнаты. Вздохнув, ждет пока Ренье сдернет с плеча сумку и начнет ее потрошить.
-Кого мы там ждем? — лениво бросает в пространство Грей. — Как зовут этого хрена?
Ответа Кат не слышит — если он вообще был. Пред глазами совсем не то, пред глазами вместо унылого полумрака гостиничного номера — залитый солнечным светом зал, где проходит заседание триумвирата...
Всю ночь, до самого рассвета, на Ватикан изливался дождь — и даже сейчас, когда солнце стало постепенно выбираться из своего укрытия, его последствия все еще были видны. Приближаясь к Бронзовым вратам, он встретил одинокого гвардейца, вымокшего до нитки — тот с любопытством взглянул на палача, который тоже успел побывать под этим холодным душем.
-Доброе утро.
Ответа не последовало — лишь взгляд угрюмый и взгляд безразличный — последний появился, как только Асколь предъявил документы. Обычно их оказывалось достаточно, чтобы стража вытягивалась по-уставному и салютовала — но не в этом случае: швейцарский гвардеец был, похоже, совсем зеленым. Ничуть не обидевшись — было бы на что — палач скользнул дальше, убыстряя шаг. На "приглашения" триумвирата следовало отвечать незамедлительно, являясь чуть раньше срока — и ожидая, когда, наконец, явятся они сами: через другой вход, в своих комфортабельных автомобилях с личными шоферами и охраной. Миновав несколько широких лестниц, палач пересек небольшой дворик, вновь сопровождаемый взглядами гвардейцев — здесь, в Апостольском дворце, их и в обычные дни можно было встретить только что не у каждого входа. Очередная лестница, очередной коридор с расписанными стенами, и вот, наконец, заветная тяжелая дверь. Остановившись пред ней ненадолго, он вытер с лица не успевшие еще иссохнуть дождевые капли, расправил рукава, воротник — и лишь после того негромко и спокойно постучал.
Триумвират Дома Резни состоял из фигур, в равной степени отталкивающих своим внешним видом — и умудряющихся при этом разительно отличаться друг от друга. Кардинал Антонио Карлетти был тощ, как спичка — его темный силуэт, что расхаживал у окна, казалось, напрашивается на то, чтобы его сдуло ветром: вечно сонное лицо с оттопыренной нижней губой и тяжелые очки на с трудом различающих что-то в пределах даже одной комнаты глазах картину довершали. Имевший аналогичный титул Лука Ладзари напоминал пузырь, который с трудом втиснули в кресло — короткие ножки с трудом доставали до пола, короткие ручки поигрывали отточенным ножом для вскрытия писем...каждый раз, когда он обращался к кому-то, то указывал на него этим самым ножом, пытаясь, наверное, придать своей фигуре грозности. Получалось не особо. Единственная женщина среди членов триумвирата прибыла последней — и, как обычно и случалось, не обратить на нее внимания попросту не получилось. Орсола Коста, больше известная, как Зола, воплощала собой одно из самых старых правил по формированию триумвирата: на двух посвященных сотрудников Ватикана полагался один палач — по обыкновению, самый опытный из всех, что мог выдвинуть из своих рядов отдел. Был и еще один критерий, негласный — избирали на эту должность обычно того, кто уже не был способен продолжать работать в поле. Зола отвечала и этому требованию, но ее глаза, ее речь, даже до сих пор носимое облачение экзекутора говорило о том, что примиряться со своей судьбой она никак не желала. Коляску с закутанной в форменный палаческий балахон женщиной вкатил высокий хмурый человек с бритым затылком — Рудольф Шенк, бессменный телохранитель Золы. В далеком сорок четвертом году русская пуля встретила его, шестнадцатилетнего добровольца, начисто изуродовав правую часть лица. Никакие операции не смогли исправить последствий той встречи — говорил он мало, не особо внятно и, даже сейчас, годы и годы спустя, морщась временами от боли. Коляска мерзко скрипела, пока ее подкатывали к столу, Зола же хранила молчание, приветствовав кардиналов и собрата-палача лишь кивком головы. Голова та давно потеряла последние волосы — благодарить за это стоило химию, которой Косту пичкали в Ассамблее — и была прикрыта капюшоном: время от времени в его складках можно было заметить иссеченные когтями губы, следы ожогов и тощий нос.
-Итак, все в сборе. А следовательно, пора начинать, — заговорил Ладзари, пожевав губу. — По итогам работы, проделанной отцом Герхардом в Советском Союзе, мы получили последние необходимые нам ключи...
-...говоря точнее, нам удалось переправить в Рим живыми и невредимыми интересующие нас фигуры, — поддакнул Карлетти.
Кардиналы предпочитали вести беседу на английском — из уст обоих он выходил наружу изрядно пожеванным и покусанным.
-Не все, — голос Золы был хриплым и нечеловечески усталым. — Две из трех, что старый черт Герхард взял в Советской России, до нас добрались. Одному удалось бежать по пути в Рим.
-Как нас уверял отец Герхард, тот молодой человек...как там его...
