Они были живы. Но когда им вернут то, что так незаметно забрали вместе со всей этой кровью, плотью и костями? Когда они снова смогут называться людьми?
Новый взгляд в зеркало не принес ничего, кроме боли. Отражение — мутное, нечеткое — расплывалось пред глазами, размазывалось, словно слой краски по стене. Сами глаза, казалось, горели — из последних трех ночей эта была единственной, в которую у него получилось урвать пару часов сна, да и те быстро обернулись кошмарами. В тусклом свете единственной лампочки он напряженно вглядывался в лицо своего двойника — и почти уже слышал, как тот смеется, почти видел его издевательскую ухмылку.
Отражение могло многое сказать о пережитом, но борьба с прошлым укладывалась ровно в один пункт — то, что нельзя уже никак исправить, следовало просто принять. Тот, другой Кат заставлял снова и снова возвращаться к "Метелице", к каждой секунде ее, растянувшейся в сознании на века, но с этим палач еще мог бороться. Если бы только...
Из зеркала на палача глядело тупым, остывшим взглядом живое напоминание о нынешней его слабости — и снести этот удар было стократ сложнее, чем любой другой.
Пережить ад, вырваться из ада только для того, чтобы вертолет спустила с небес кучка перепуганных лопухов в паре километров за финской границей. Странное чувство юмора у его судьбы — глупое и без меры жестокое, словно у ребенка. Будь иначе, разве не очнулся бы он раньше? Разве не пришел бы в себя хотя бы за пару минут до того, как его, избитого, искромсанного и переломанного, швырнули на носилки и повезли прочь, не дав и лишнего мгновения чтобы взглянуть, чтобы понять...
Разве не знал бы он, будь иначе, кто еще жив?
От бессильной злобы сводило зубы и трясло все тело. Вцепившись руками в скользкие края раковины, он в который уже раз взглянул на своего двойника, в самые его — свои — глаза, но ответа там не было — как не было его и где-либо еще в пределах этой чертовой больницы, взявшей на себя еще и функции тюрьмы. Шел уже третий месяц, и с каждым днем — пустым и серым — с каждой ночью, налитой до краев кошмарами, он чувствовал, как все ближе и ближе подползало безумие. Как лилось оно в уши словами Кая, как вонзалось в сердце пулями — теми самыми, что свалили в снег того русского лейтенанта.
Как вставало пред взором синими пятнами глаз Вьюги.
Три месяца. Достаточно, чтобы собрать выбитые зубы. Достаточно, чтобы ликвидировать царящий на всех уровнях беспорядок. Достаточно, чтобы составить список козлов отпущения и разжечь огонь в крематорских печах.
Более чем достаточно, чтобы ему уже некого стало спасать.
Злость застилала глаза — и было не так уж важно, сколько ледяной воды он в них плескал. Злость мешала встретить сон — и вместе с тем лишь увеличивалась каждый раз, когда он об этом думал, замыкая круг. Злость, постоянная злость от того простого факта, что не в кого выстрелить, некого встретить Ключом, что нет врага, вместе с которым сгинуло бы все то, что он против воли узнал в те страшные дни...
Что сейчас он ничем не может помочь даже себе.
Разве что — оставаться стоять, когда так и хочется прилечь хоть бы на часок. Разве что — продолжать идти, когда боль так настойчиво предлагает остановиться. Разве что — принять эту боль, принять тот факт, что в ее компании придется пробыть еще долго. Принять эти бессонные ночи и дни, друг от друга едва ли отличимые, дни, что давно уже слиплись воедино, в какой-то бесконечно холодный комок. Награда, как ни поверни, того стоит. Награда — до конца жизни ходить себе преспокойно самому. Ходить, бежать — и, наверное, даже позабыть в какой-то момент обо всех этих днях, на которые боль назначала ему свидания и не собиралась принимать отказа. Желание все бросить хоть бы на час было в таких делах злейшим врагом — ведь за часом потянулся бы день, а за днем — неделя. Сдавшийся не получит ничего — в том числе и другого шанса.
За зеркалом — крохотный тайник, в тайнике — измятая до совершенно непотребного вида сигаретная пачка. Пересчитав влажными пальцами ее содержимое, палач вытянул одну, а следом — из ботинка — зажигалку. В коридоре не наблюдалось ни единой души — их стража, по всей видимости, снова резалась в карты в отведенной для нее комнатушке, а дежурные из персонала уже медицинского, измотанного в последние месяцы выше всех пределов, наверняка отсыпались по укромным углам. Добравшись до окна — а вот в коридорах на них таки успели навесить решетки — он чуть приоткрыл форточку, и, с величайшим наслаждением прислонившись к стене напротив, запалил, наконец, крохотный огонек.
Снегопад по ту сторону окна так и не думал прекращаться. Вглядываясь в ночь, чье единство нарушали лишь тусклые островки фонарного света, палач на какой-то миг прикрыл глаза — и очнулся, лишь когда огонь дошел до фильтра и принялся жечь пальцы.
А только ли от того?
Асколь прислушался. Скрип колес — этот звук спустя несколько месяцев сложно было спутать с чем-либо еще — возвещал о том, что одиночеству его с минуты на минуту настанет конец. Бросив смятый окурок в дальний угол, палач повернулся в темный проход — как раз вовремя, чтобы застать появление гостя.
-Не спится, Кат?
-С чего взял?
-Ну ты же не спишь, — ухмыльнулся, выкатив на свет свое новенькое, блестящее кресло, храмовник.
Петер Лароз, как могло показаться, улыбался очень часто. Наверное, это потому, что губ у него почти не осталось.
-Дрянная сегодня погодка, а?
-Как и прежде.
Снегопад все еще продолжается, но запасы белых хлопьев, похоже, у неба уже подходят к концу. Часть фонарей гаснет, словно не в силах больше ждать утра, и во дворе теперь вовсе ничего не разглядеть — разве что грузовичок с включенными фарами, из которого на дорожку выгружают какие-то ящики.
-Как думаешь, это связано с тем, что мы...
-Не знаю, — резко ответил Асколь.
Даже резче, чем сам того хотел — вот только сдержаться у него никак не получилось. Поймав взгляд храмовника, Кат толкнул лежавшую на подоконнике сигаретную пачку — почти уже пустую — в его сторону. Подкатив кресло поближе, Лароз тут же сгреб ее и слабо кивнул в знак благодарности. С зажигалкой у храмовника дела шли уже не так хорошо: тремя пальцами — остальное обрубила во время эвакуации с "Левиафана" заклинившая дверь — справиться с ней оказалось довольно трудной задачей. Уронив зажигалку себе на колени в четвертый раз, Петер выругался сквозь зубы — и сделал то же куда громче, когда Асколь сделал пару шагов в его направлении с явным намерением помочь.
-Нет! — выдохнул Лароз, в пятый раз принимаясь за дело. — Нет. Не надо, Кат. Уж такую мелочь...
Остаток фразы потонул в ругани — зажигалка покинула руку храмовника вновь. Яростные щелчки продолжались еще около двух минут — и, к тому времени, как палач уже почти решился снова предложить свою помощь, Ларозу, наконец, улыбнулась удача. Тусклый огонек заплясал на конце сигареты, освещая лицо самого молодого маршала ордена за последние два века — вернее, то, что от него пожелала оставить "Метелица".
-Спасибо, — хрипло произнес храмовник, осторожно покручивая зажигалку и всматриваясь в сделанную там гравировку. — Вот только заметил...ты же мне давал огоньку — помнишь, часов за шесть до высадки?
-И что дальше?
-Слова не те.
-Не моя, — бросил Асколь, уставившись в окно. — Шепот.
-Ее...
-Обменялись. Тогда, перед штурмом, — все такими же рублеными фразами продолжил палач. — Чтобы вернуть, когда...когда все это кончится.
-Вернешь еще.
-Да откуда ты...
-А не нужно знать, Кат, — лицо Лароза, этот сплошной ожог, который частичная пересадка кожи сделала лишь страшнее, вновь зашевелилось, приступая к творению жуткой пародии на улыбку. — Верить нужно.
-Те же слова, что нас сюда завели, — усмехнулся палач — и усталости в том смехе было куда больше, чем яда. — Скажешь, не так?
-А ничего я не скажу, Кат...я лучше покурю, пока курится...
Горы снега за окнами словно чуть вырастают каждый раз, когда он отворачивается или хотя бы моргает. Виной тому, разумеется, один лишь недостаток сна — так, наверное, и до настоящих галлюцинаций недалеко — но вместе с тем никак не удается избавиться от мысли, рожденной недавними словами Лароза.
И словами Кая, что он до сих пор слышал по ночам.
Что они действительно сотворили? Что ждет их после?
Будет ли вообще конец этой зиме?
-Зигмунд повесился.
Слова храмовника отрезвляют лучше самой ледяной воды в лицо, ссаживают с карусели пустых размышлений резко и властно.
-В душевой на третьем, — прочтя в глазах Асколя вопрос, для которого не нужны были никакие слова, тихо продолжил храмовник. — Я бы его снял, да несподручно мне теперь такие дела делать...
С последними словами Лароз, вновь выдавливая на лицо улыбку-оскал, похлопал себя по обрубку левой ноги — с ней, в отличие от пальцев, он расстался уже здесь. Палач не знал подробностей — просто что-то где-то лопнуло и той же ночью не желавшую спокойно заживать конечность Петера ампутировали по колено. Каждый раз, глядя на храмовника, он почти забывал о собственной боли — стоило только осознать, как легко отделался.
-Позвал кого-нибудь?
-Нет пока, — покачал перебинтованной головой Петер. — Он не хотел бы никому мешать, уж я-то знаю. Пусть спят себе...
-Дня три тому...уже тогда у него этот взгляд появился, — после недолгого молчания выдохнул Асколь вместе с дымом. — Я должен был...
-Так ли уж должен? — поднял взгляд храмовник. — Таких, как ты, ставят в строй, потому как выучить свеженького палача куда дороже и дольше обходится. Таких, как я — потому как знают слишком много, и не уважишь кукольной ножкой, так все, к чему допущен был, как на духу выболтает, не поскупится, — Лароз вновь улыбнулся. — А Зигмунд наш кто? Число на бумаге.
-Ты...
-Сам знаешь, что с ним было. Оба то крепко знаем. Все кишки, что на долгие лета службы назначены были, русские ему за раз выпустили, а до конца жизни в пакет гадить — то еще удовольствие. Так что не виню я его, Кат. Сам бы на его месте вздернулся, нашел бы уж на чем, — в очередной раз затянувшись, храмовник в последний момент успел подхватить выскользнувшую сигарету другой рукой. — А ты?
-Потерпит петля еще, — холодно бросил палач. — Твои-то как там?
-Держатся. Пока что, — Лароз затушил жалкий остаток сигареты о подлокотник своего кресла. — Но что через неделю будет, через две — я гадать не возьмусь. Сам знаешь, как тут...давит, — последнее слово он вытолкнул наружу после длительной паузы. — Еще немного, Кат — и с ума съедут все, кто на той скотобойне не успел...
Ответом храмовнику было молчание — впрочем, не похоже, что Лароз ждал сейчас каких-то слов. Каждый из них, запертых в этих стенах, хоть раз, но молчал вот так, искренне надеясь, что для разговора найдется иная тема, что молчание это поможет ему поскорее забыть. Каждый из них хоть раз ловил в чужих глазах ровно то же, что всеми силами пытался прогнать из своих прочь, каждый ощущал, как день за днем, ночь за ночью тянет его на куски раскаленными клещами неистовое желание говорить, кричать в голос, избавляясь от того горького и едва терпимого, что растет внутри. Каждого останавливал взгляд соседа, каждый в конце концов уступал, каждый оставался при своей собственной боли, ведь заговорить значило признать.
Примириться с поражением несложно. Признаться, что больше не знаешь, за что вообще сражался, отчего-то стократ трудней.
-Я много думал, Кат, — вновь подал голос Лароз. — Я очень много думал вот о чем. У русских ведь, наверное, сейчас то же самое, если не хуже. И знаешь что? Я почему-то не радуюсь. Больше не могу понять, должен ли вообще.
За окнами, во дворе, погас еще один фонарь — и тут же вновь вспыхнул, тревожно моргая, словно пытаясь просигналить невесть что и неведомо кому.
-Я третий год всего на этом посту. Знал еще, когда избирали, что подстава какая затевается, да думал, уж меня просто так не обойдешь, голова на плечах имеется. Вот и получил по ней самой, да по высшему разряду... — храмовник горько рассмеялся. — Мы с русскими одну работу делали, знаешь ведь — что с того, что слова другие? А разменяли нас с ними, даже бровью не дернув...
Тлеющий окурок палач ткнул себе в ладонь — это позволило отвлечься, сбежать от слов Лароза хоть бы на мгновение.
-Тило орет каждую ночь на всю палату, пока полный шприц не вкатят — не засыпает. У Альберта так руки трясутся, что половина еды мимо рта летит. Леона помнишь? Он каждое утро садится и трупы считает, пока сотен до пяти не дойдет — ничем не проймешь. Там не все мои, конечно, но я-то в их глазах — все равно начальство, какое-никакое...я должен, им думается, знать, почему вот так. Почему они ходить не могут, почему им глаза пожгло. Почему дружки их там остались, почему позор этот из головы никак не выбить. Почему мы даже схоронить никого не сможем, почему нас самих тут заживо хоронят...и они молчат, понимаешь? Молчат, но я все время это слышу...с утра до ночи... — храмовника передернуло. — Хорош, нечего сказать. Тебе вот верить говорю, а сам...а, дьявол...еще одной не найдется?
-Вышло все, — продемонстрировал пустую пачку Асколь. — Завтра еще достану.
-Завтра... — с какой-то странной задумчивостью протянул Лароз. — Знаешь, Кат, я ведь не просто подымить к тебе прикатил. И уж точно не поискать, кому поплакаться.
Слова безмерно уставший мозг подбирал с огромным трудом — на составление же одной, хоть сколько-нибудь внятной фразы, уходила, казалось, целая вечность. Одно верное средство для скорого пробуждения, впрочем, в запасе еще оставалось: пара шагов с больной ноги — и вот уже разум почти чист, почти ясен. А он сам стискивает зубы почти до хруста, лишь бы только не застонать в голос.
-В чем дело-то? — выдохнул Кат. — Явно же не в Зигмунде.
-Видел вчера я, Кат, кое-что. И кое-что слышал, — понизив голос и зачем-то оглядевшись по сторонам, произнес храмовник. — А ты, часом, не замечал, что днем охрану с половины этажей куда-то сорвали?
-Не до того как-то было, — огрызнулся палач, отчаянно желая добавить к уже сказанному, что еще несколько дней без сна — и он свой собственный нос замечать будет с усилием. — Не тяни, что там за дело?
-Херовое донельзя, — плюнул Лароз. — Знаю я теперь, отчего нас третий месяц тут маринуют. И сдается, что не знал бы лучше. Когда не знаешь — оно и не так страшно...
-Да что ты...
-Гости к нам, Кат, гости, — заглянув палачу в глаза, куда живее и злее чем прежде, продолжил Петер. — Из своры архиепископа Райля.
Палач, не сдержавшись, выругался — и почувствовал, как вновь накатывает приливной волной, разбивая в щепки жалкие укрытия его надежд тупая, дикая, горькая тоска — нечто подобное, наверное, испытывал зверь, угодивший в капкан.
Впрочем, когда речь велась о Секции дознания, обработки и регистрации, надежды не было особого смысла беречь.
-Сколько? — с трудом слыша собственный голос, произнес палач.
-Тройка, как всегда. Один умеет писать, другой читать, последний следит за двумя погаными умниками, — повторил древнюю шутку храмовник. — С ними один из ваших. Белобрысый такой, тощенький.
