Игры, что не кончится, пока есть еще миры, ее не познавшие.
-Что ж, предлагаю продолжить...
Ходы делались в порядке очередности лишь изредка, лишь поначалу — когда же партия достигала того, что можно было бы, не кривя душой, назвать ее серединой, все начиналось всерьез. За переплетением сложнейших, продуманных до точки, до мельчайшего оттенка смысла каждого слова, каждого намека на намек клятв и договоров нельзя было разглядеть и крупицы истинного смысла, ловушки, расставляемые на годы вперед, множились, казалось, ради самого процесса. Десятки фронтов разрастались, пока не становились сотнями. Миры сгорали и лопались, как мыльные пузыри, созвездия гасли небрежно затушенными свечами. Играя одной только живой мыслью, противники перекраивали, снова и снова, многослойную ткань, заключая союзы, которым суждено было быть разорванными миг спустя, в пределах одной секунды одерживая разом блистательные победы и терпя горькие, позорные поражения. Для игры был, несомненно, немаловажен острый ум, но превыше того ценилась устойчивость сознания — как к вторжениям извне, призванным выдрать из соперника драгоценные планы, так и к истощению, что рано или поздно опускало свою бесконечно тяжелую руку на плечо игрока.
Сегодня они, впрочем, частенько позволяли себе отвлечься — благо повод для разговора не было нужды измышлять попусту.
-Они уже выступили в Огражденный мир.
-Да, мой принц. Одно полнокровное соцветие со своим кораблем и полуполк из Ночных Земель. Переправить больше при нынешних условиях мы, увы, не способны.
-А я-то слышал, что условия для перехода нынче сложились идеальные...
-Дозвольте мне узнать имя того, кто посмел облечь в слова подобную ложь, мой принц — и уже завтра он расстанется с душой. Идеальное соответствие с Огражденным миром возникает, осмелюсь вам напомнить, крайне редко. Почти идеального удается, соблюдая все необходимые ритуалы, добиться за семь годовых и один суточный цикл по их меркам. Учитывая, сколь стремительно течение времени в тех краях, нам прежде приходилось довольствоваться в самом лучшем случае неплохими условиями, но мы бы не начали действовать, если бы вполне сносные для согласования не были предсказаны на сегодня.
-Вполне сносные, — тонкие губы прорезала усмешка. — Мы ведь оба знаем, что таится за этими словами, Скворец.
-Крупных потерь не ожидается, мой принц. В хрустальных кругах...
-Круги иногда показывают слишком много. А часто еще больше скрывают от взора. Как бы то ни было, им лучше преуспеть. Я устал томиться в ожидании, Скворец, — золотые глаза за золотой маской чуть сузились. — Я устал ждать, когда смогу вернуться. Огражденный мир принадлежит мне, как и каждый, рожденный в нем. Я устал...
-Мой принц...
-Кого Она избрала? Кто был послан?
-Королева вняла смиренному предложению вашего брата. Третий принц ввел в игру свою фигуру.
-О, — украшенный перстнем палец коснулся маски. — Мой дорогой затворник наконец высунул нос из норы. И кого же он предложил Ей? Не ту ли самую, что недавно была бита в Остывшем мире?
-Никто не сражается так отчаянно, как тот, чье положение висит на волоске, мой принц. Ведь положение, вы знаете...
-...это все. Значит, Перелетные Птицы вновь спорхнут с их небес...
-Именно так, мой принц. И во главе стаи — Ласточкины Крылья.
Сон был весьма странным — наверное, самым странным из всех, что приходили к нему за всю, не такую уж и короткую, жизнь. Ворочаясь на жесткой, смятой простыне под единственной чахлой лампой, что изливала свет на холодные серые стены корабельного лазарета, майор Валентин Шиловский то утыкался лицом в жаркий, влажный от пота комок изодранной подушки, то подкатывался к самому краю — но не мог толком ни сверзиться вниз, на ледяной пол, к которому была привинчена кровать, ни проснуться.
Мог только тонуть, захлебываться, проваливаться все глубже и глубже в этот самый чудной из кошмаров.
Поначалу была только тьма — тьма и холод. Падение в пустоту чернее самой непроглядной ночи никак не желало кончаться: едва только начинало казаться, что дно достигнуто, как оно тут же оборачивалось невесомой волной, что вбирала, всасывала, впускала его в себя — и бросала еще глубже.
Здесь не было опоры, чтобы ухватиться за нее и прервать падение. Не было света, чтобы разглядеть собственных рук. Не было сил, чтобы закричать.
Не было ничего, кроме тьмы. Холода.
И голосов.
Все началось с тишайших, едва уловимых звуков на самых дальних рубежах барахтающегося в кошмаре сознания. Звуков, не похожих решительно ни на что — такими не мог разродиться ни зверь, ни человек — звуков, существовавших пока еще где-то там, на периферии, и вместе с тем вызывавших каждой ноткой своей какой-то тупой, животный, безотчетный страх.
Хотелось бежать, но для того надо было иметь почву под ногами. Хотелось кричать во всю глотку, но для того нужно было иметь дар речи. До боли хотелось проснуться, но для того нужно было как-то освободиться, выпутаться из чернильной тьмы, в которой он увяз, словно в болоте.
Сон и правда напоминал болотные глубины — такой же липкий, такой же гадкий. Погрязая в этой трясине все прочнее, он мог только содрогаться и слышать, как звуки подползали все ближе, становясь четче, яснее...
Стократ невыносимей, чем прежде.
То была песнь — старше, чем время и страшнее, чем самая лютая смерть. Песнь, что ткали, слог за слогом, десятки голосов — беспредельно чарующих, бесконечно ласковых, до боли пленительных и нежных, мучительно идеальных...
Мертвых.
Чудовищный контраст грозил разорвать, разметать рассудок на клочки. Его нельзя было не заметить, а заметив, нельзя было избежать адской боли пополам с тошнотой, от которой тело никак не могло разрешиться. Каждый из голосов, вписанных в далекий хор, был выверен до крайнего предела, безукоризненно отточен, кристально чист и совершенен. Каждый голос был гадкой, лишенной и намека на тепло, на жизнь, на стоявшую за ним душу, пародией на речь — слышать их, чувствовать, как они касаются тела, обволакивают его, было сродни купанию в мерзейших нечистотах.
Осознавать это противоречие было поистине невыносимо: невозможная песнь терзала рассудок, делая из него один огромный фурункул, налитый гноем — он вспухал и ширился, но никак не мог прорваться, причиняя все больше боли с каждым мгновением. Очень скоро стала слышна и музыка, на волнах которой несся дальше и дальше ужасный хор: слишком идеальная для того, чтобы быть живой, она несла с собой ничуть не меньше мучений. Каждой клеточкой своего существа ощущая бешеное, титаническое напряжение, Шиловский вдруг осознал, что может
желает
ответить.
Ответить, чтобы прекратилась боль. Ответить, чтобы исчезло, сгинуло навсегда это невыносимое, бесконечно невыносимое противоречие, этот разлад. Ответить, чтобы песнь оборвала его страдания, заменив вечным блаженством, довела его до крайнего предела счастья, положенного человеческому существу.
Ведь это было так просто. Нужно было всего лишь ответить.
Всего лишь дать понять, что ты есть. Позволить песне нащупать, найти, разбиться о тебя и вернуться назад
своего рода эхолокация
к тем, кто послал ее.
Всего лишь ответить. Всего лишь открыться.
Впустить. Позвать.
Все было так просто. Так правильно.
Но почему же какая-то часть его — крохотная, слабая, истончающаяся с каждым мгновением, проведенным в этой тьме, так отчаянно кричит? Почему этот страх сжимает глотку, почему останавливает каждый раз, когда он уже почти решился, почему не дает ему просто взять и
позвать
их? Тех, кто...
С каждым новым "словом" он все сильнее чувствовал, как кровь колотится о стенки артерий, как удары сердца тяжелым, едва выносимым эхом отдаются в ушах, как вокруг горла обвивается что-то холодное, скользкое, словно подтаявший лед...
Лед. Едва только это слово всплыло на поверхность, как тьма начала отступать — но легче не стало, ведь он начал постепенно различать, что она скрывала.
Белые огни. Звездообразные фигуры, легко, словно пух с деревьев, плывущие по небу. Холодному. Снежно-белому.
Бесконечно чужому.
Белые огни в небе. Белые огни стекают вниз. Белые огни несутся по туннелю из концентрических колец ярчайшего света, сжимаясь в одну бесконечно яркую точку.
Туннель ему смутно знаком. Он видел что-то такое.
Видел.
Где?
Белые огни слепят глаза. Белые огни...
Видел на картинке в старой книжке.
Картинка. Картина. Фотография картины.
Белые огни вонзаются в глаза раскаленными иглами.
Фотография картины.
Картины Босха.
Лицо Шиловского блестело от холодного пота, скрюченная рука скребла ногтями по складкам смятой простыни. Прерывисто дыша и ворочаясь так, словно валялся на раскаленных углях, а не на простом жестком матрасе, он, тем не менее, никак не мог вырваться в мир реальный — и вынужден был смотреть, снова и снова.
Белые огни в небе. Белые огни отражаются в воде. Вода. Волны. Волны отходят от берега. Волны
так не бывает
вытягиваются из гряды белого песка и убегают в море.
Грудь сдавило ледяными тисками, дышать едва получалось. Голоса, становясь все громче, все отчетливее, спадали на него с неба, облепляли, словно комья мокрого снега, змеями заползали в уши — все громче, все больше.
Белые огни. Белые огни в воде. Вода. Отражение. Отраженное небо.
На небо смотреть нельзя.
Голоса все четче. Шепчут. Поют. Просят открыться.
Позвать.
Пусть это кончится. Пусть это уйдет. Он сделает, что угодно, лишь бы только это прекратилось. Лишь бы не слышать. Лишь бы не видеть. Лишь бы не пытаться понять, почему
на небо смотреть нельзя
он видит в отражении то, чего быть никак не может. Почему там
вверху
почему, почему, почему там...
не бывает не бывает не бывает
Почему на небе два солнца.
Шиловский закричал — исполненный чистейшего, первобытного ужаса вопль раздирал все тело на части, но он уже больше не мог сдержать себя. Он закричал, чувствуя, как вновь теряет опору, как проваливается и падает...
Падает в небо.
В белое пламя белой звезды.
Пламя, что пожрало его и развеяло золой.
Выбросило прочь — в темень и оглушительную тишину.
Тишина.
Вот что его в конце концов разбудило.
Корабль молчал.
Официально в серии 1144 было заложено лишь четыре судна: пятый же тяжелый ракетный крейсер с самого начала создавался исключительно для нужд Второй Площадки — и потому не был известен никому за пределами "Атропы". Угрюмый гигант на ядерной энергетической установке, в длину достигавший двухсот пятидесяти метров, был начисто лишен каких-либо обозначений: на высоком борту не было видно ни выписанного белым номера, ни хотя бы самой крохотной алой звезды — флагов же на этом судне отродясь не водилось. Без имени корабль, впрочем, не остался — по всем бумагам эта громадина, ощетиненная, помимо прочего, двумя десятками крылатых ракет третьего поколения, зенитной артиллерией и даже имевшая при себе несколько палубных вертолетов проходила как "Биа".
С момента получения сигнала минуло около получаса — с поистине дьявольским терпением дожидавшийся своего времени корабль сорвался с места, едва только до него добрались заветные слова. Едва только стало ясно, что силы вторжения угодили аккурат во взведенный капкан. Косые лучи прожекторов пропахали ночную темень и "Биа" потащилась вперед — сквозь мокрый снег и потерявшие ныне всякий покой воды.
Как он вообще умудрился заснуть, отчетливо осознавая, что через какой-то час или два, возможно, расстанется с жизнью, Шиловский вряд ли смог бы себе ответить. Возможно, виной тому было колоссальное нервное напряжение — а может, сказалось, наконец, то, что за последние три дня он урвал в лучшем случае часов пять отдыха. Как бы то ни было, отключился корабельный врач крайне быстро, едва успев доползти до смятой койки — провалился в забытье, чтобы увидеть самый странный кошмар в жизни своей...
...и вынырнуть из него в оглушительную, невыносимую тишину.
Тишина на корабле — худшее, что только можно придумать. Тишина всегда настораживает. Тишины всегда боятся. Такой же тишины как сейчас — насквозь глухой, мертвой, безразличной ко всему на свете — и вовсе быть не должно.
Не должно и не могло, если уж по существу. И все же...
Сползши с койки — голову ломило так, словно ее содержимое от души взбили миксером — Шиловский моргнул раз, другой...понимание, что сон все же окончился, пришло не сразу: в помещении царила такая же темень, как и в самом начале его кошмара. Странно, очень странно — лампу он совершенно точно не гасил...
Первая попытка подняться на ноги окончилась позорным провалом — одеревеневшие конечности никак не желали исполнять команды, посланные измученным мозгом. Упершись рукой в смятую простыню и с трудом выдержав очередную волну боли — казалось, еще чуть-чуть и череп прогнется внутрь — Шиловский оттолкнулся от койки, все-таки вздергивая непослушное тело вверх.
Для начала неплохо. Теперь — шаг вперед, еще один, еще...
В пересохшее горло, а следом и в рот заявляется какая-то невообразимо дикая горечь, тут же заполняя собою все без остатка. Перед глазами, только-только привыкшими ко тьме и начавшими различать потихоньку очертания предметов — вот тумбочка, вот высокий, забранный стеклом, шкаф, вот перевернутая табуретка — все начинает расплываться, да так, что снова приходит мысль — а может, сон и не прошел еще?
Сон...
Да, верно. Вот оно. Сон. Ему снился на редкость паршивый сон, в котором...
Да что же, к черту, там было-то?
Спустя два нетвердых шага по направлению к телефонному аппарату — сорванная трубка болталась в нескольких дюймах от пола — Шиловский, наконец, вспомнил.
И тут же пожалел о том.
С первых секунд пробуждения внутренности будто бы скрутило в тугой узел — сейчас же за один из его концов словно со всей силы дернули. Качнувшись вперед и, тщетно попытавшись удержать равновесие, Шиловский рухнул на пол — мгновения спустя его уже вовсю рвало желчью и всем тем, чем мог еще похвастаться почти пустой желудок. В голове не осталось мыслей, не осталось решительно ничего, кроме тупой, ломящей боли и черноты, бурным потоком захлестнувшей сознание.
Сколько времени он провел без сознания, майор не знал. Пять минут, пять часов...радовало одно — когда он вновь сумел открыть глаза, боль, пусть и не уйдя целиком, все же немного ослабила свою хватку: достаточно, чтобы Шиловскому удалось чуть отползти назад, и, пролежав еще какое-то время на полу в попытках собрать жалкие крохи сил, вновь подняться на ноги.
Тишина никуда не делась. Тьма — тоже. Дотянувшись до трубки и приложив к уху — щеку приятно холодило — он не услышал решительно ничего, что свидетельствовало бы об исправной работе прибора. Вернув трубку на рычаг, попробовал снова с тем же результатом, а затем еще и еще раз — в диком, глухом исступлении пытаясь дозваться хоть до кого-то.
