-Могу. Однажды ведь уже сделал, не так ли? — устало улыбнулся Кат. — Набрался смелости, в отличие от тебя, — уставившись куда-то в пол, палач вздохнул. — Уходи, братец, уходи. Ты пришел слишком поздно. Здесь уже некого спасать.
-Кат...
-Хотя, наверное, никогда и не было.
Хлопнули тяжелые двери. Четверка людей в серых костюмах, вынырнувшая оттуда, быстро приближалась.
-Последний шанс, Кат. Расскажи мне. Расскажи мне все.
-Не могу.
-Почему еще?
Потому что это принадлежало только мне и ему. И тем, кто был тогда с нами.
Палач не ответил — лишь отвернулся, давая понять, что более не намерен продолжать разговор.
-Что здесь происходит? — один из людей Райля раздраженно посмотрел на Альтеро. — Трибунал ждет. Отчего задержка?
-Я имею право поговорить с ним, — резко ответил младший сын Леопольда. — Имею право, как его...
-Я отказываюсь от его защиты, — столь же резко произнес палач, стараясь не глядеть на брата. — Официально. И подтвержу это, если потребуется, на трибунале.
-Кат, ты не смеешь...
-И, если можно вас о том просить, избавьте меня от его присутствия, — продолжил Асколь. — В нем, я так понимаю, больше нет нужды.
-Как пожелаете, — кивнул человек в сером. — Прошу следовать за нами, отец Кат.
-Брат, одумайся, — хрипло проговорил Альтеро, ухватив палача за плечо. — Еще не поздно вернуться. Еще не поздно все исправить.
-Знаешь что?
Обернувшись, он прочел в глазах брата что-то, похожее на надежду. И почти проклял себя за то, что должен был сказать.
-Что, Кат?
-Я лучше пойду с ними.
Следующие несколько ударов сердца отчего-то сопровождались резкой болью. Глядя на то, как палач уходит все дальше и дальше по коридору, уходит, окруженный людьми в сером и вернувшимися рыцарями, он все сильнее сжимал кулаки. А картинка пред глазами его отчего-то становилась все более и более мутной.
-Ну так и иди, проклятый сумасшедший! — выкрикнул Альтеро сквозь боль, запустившую глубоко-глубоко в грудь свои раскаленные клещи. — Ступай! Отправляйся в самое пекло! Там тебе и место, если ты не хочешь быть с нами! А когда тебя не станет, я позабочусь, чтобы ни одна живая душа тебя больше не вспомнила! Не оставлю и следа того, что ты когда-то был на свете! И песчинки! Не оставлю...не оставлю...
Отвернувшись к окну, Альтеро Асколь уставился на запыленное стекло, на город, что расстилался за ним. Такой крохотный, такой могущественный. Изломавший без проблеска жалости так много жизней.
-Почему, Кат?
Глазам отчего-то было больно.
-Почему ты всегда должен уходить?
Какая-то старая, давно забытая боль.
-Почему ты всегда оставляешь меня одного?
Город не знал ответа. А если и знал, то не собирался его подсказывать.
Глядя на людей, рассевшихся за массивным столом напротив, он не чувствовал страха. Сказать по правде, переступив порог зала, где собрался трибунал, он вовсе перестал что-либо чувствовать — кроме, разве что, безграничной усталости.
И потому, когда был задан первый вопрос, то почти обрадовался.
-Отец Кат. Мы бы хотели, чтобы вы рассказали нам все с начала. Мы бы хотели услышать от вас всю историю.
-Расскажите нам, отец Кат. Расскажите нам о "Метелице".
18. "Метелица"
Nobody saw our sails on the horizon
Nobody heard propellers in the dawn
Nobody smelt our coal fires burning
Nobody knew — under the radar we crept on...
(Abney Park — Under the Radar)
-Как твое имя?
Отвечать не хотелось — и он лишь промолчал, продолжая хмуро разглядывать гостя. Последний был человеком полноватым и несколько бледным, явно проводившим много времени в каком-нибудь кабинете — впрочем, этих холеных белых рук не касались, похоже, даже чернила. Начавший уже формироваться второй подбородок, маленькие глазки, притаившиеся за уродливыми, едва ли не в полголовы, очками в роговой оправе и ранняя лысина — волосы распадались аккурат посередине — картину почти довершали.
"Почти" стоило добавить хотя бы по вине жесткого белого воротничка, что выглядывал краем из-за дождевого плаща, застегнутого до самого горла — одним этим отвечая на все невысказанные вопросы и разрешая все сомнения.
-Меня вот зовут Эдмунд. А тебя?
Он вновь смолчал, отведя взгляд от гостя — и невольно бросил его в зеркало, которое еще минуту назад этот самый гость, прохаживавшийся по комнате, закрывал собою. Из этого самого зеркала на него мрачно таращился сидящий на краю кровати подросток — низкорослый, коренастый, с чуть выпяченной нижней губой и жирными, наспех зализанными куда-то наверх и в сторону волосами: не то черными, не то бурыми, одно верно — грязными. Брови и лоб были отмечены красными пятнами аллергии, глаза же, казалось, сбежали сюда из чужого тела: взгляд их был до того тяжел, словно владелец уже родился стариком — уставшим и ненавидевшим все, что творилось вокруг. Да и горбился он так, словно разогнуться вовсю мешал возраст...
-Ну что ж, — продолжал тем временем гость, подтаскивая себе стул и садясь у самых дверей. — Давай начнем с чего-нибудь попроще. Скажи, тебе известно, почему ты живешь здесь?
-Потому что мою мать изнасиловал священник, — выплюнул он, заглядывая гостю в глаза. — Потому что она от меня отказалась, едва родила. Потому что дело нужно было, как это там говорится, замять.
На бледном лице гостя не дрогнул ни один мускул — впрочем, поди их еще разгляди, на такой жирной морде. А вот глаза подвели — и, едва заметив в них слабый проблеск перемен, он продолжил развивать свое наступление.
-А вот зачем здесь вы, отче? Зачем человек вроде вас явился сюда и тратит на меня свое драгоценное время?
-Человек вроде меня... — странно, но раздраженным гость не стал даже после всех этих слов — выглядел он скорее заинтересованным. — Ну и кто же я такой, по-твоему?
-Очевидно. Вас прислали, чтобы вымести меня вон, — он улыбнулся во всю ширь, ничуть не стесняясь выдранного недавно зуба — портиться они начали в возрасте удивительно раннем. — Засадить в какую-нибудь другую дыру. Туда, где я никого не знаю.
-И почему же, скажи на милость, кто-то должен хотеть так поступать? — улыбнувшись в ответ, поинтересовался Эдмунд. — Может, ты знаешь?
-Они боятся. Боятся меня, — лицо его прорезала очередная усмешка. — Будут рады, если я уйду. Еще больше — если я сдохну.
-Вот как... — подавшись чуть вперед, выдохнул гость. — Занятно, очень занятно. И отчего, как ты сам думаешь?
Нет ответа — лишь очередная ухмылка, наглая и самодовольная. До такой степени, что выглядит вымученной.
-Что ж, давай поговорим серьезно, — помолчав какое-то время, протянул Эдмунд. — В одном ты прав — меня действительно попросили прибыть сюда, чтобы разрешить возникшие...трудности.
-Я готов ехать, — спрыгнув с кровати, заявил он. — Вещей немного.
-Что-то неладное творится в этом приюте, — не обратив на его движения ровным счетом никакого внимания, продолжал гость. — Последние...ну, скажем для пущей точности, что года три. Еще до войны это заведение считалось, не побоюсь такого сильного слова, образцовым, да и открывшись вновь после нее, держало, сколь я могу судить, прежнюю планку. Но последние три года... — Эдмунд вновь вздохнул и поскреб подбородок — со стороны могло бы показаться, что он старался придать своему образу лишней задумчивости и рассудительности ничуть не менее отчаянно, чем собеседник его тщился скрыть страх за показной наглостью и деланным безразличием. — Шестеро воспитанников были переведены отсюда за одно только последнее полугодие, все — с признаками крайне серьезных невротических расстройств. Конфликты, даже самые мелкие, согласно имеющимся у меня докладам, все чаще и чаще перерастают здесь в драки, участились случаи воровства, порчи имущества...прошлой зимой — побег, едва не стоивший жизни обоим его участникам, этим летом — попытка самоубийства...ты, кажется, что-то хочешь добавить, верно?
-Я не думал, что Винсент сможет. Всегда считал, что у него кишка тонка.
-А известно ли тебе, что в падении он сломал обе ноги? Возможно, он никогда больше не сможет ходить...
-Значит, и на подоконник больше не взберется.
-Тебя это забавляет, не так ли?
-А что вы хотите услышать?
-Правду, — сухо сказал Эдмунд. — Правду о том, как один чертов мальчишка довел весь приют до такого...состояния. И тебе лучше бы хорошо обдумать свой ответ, поскольку он может сильно повлиять на твое будущее.
-Будущее? А что такое будущее, отче? — вновь забравшись на кровать, теперь уже с ногами, он зло рассмеялся. — Быть как вы? Еще одним жирным тупым лентяем?
-С меня довольно, — гость резко распрямился. — Сдается мне, никто здесь не учил тебя манерам...
-Ну так исправьте недочет, — зашипел он рассерженной змеей, весь подобравшись, словно в любую секунду мог последовать удар. — Давайте, я жду. Дайте мне пару хороших затрещин, отче! Давайте, смелее! Только троньте меня — и я вам обещаю, одним Винсентом дело не кончится! Давайте, ну же! Уже через неделю вы будете вывозить отсюда трупы!
Реакция гостя оказалась донельзя странной — едва успевший проступить на лице гнев куда-то подевался, пустующее место же заменила улыбка — едва ли не более гадкая, чем та, которой награждал Эдмунда он.
-Вот шило и показалось из мешка, — усмехнулся гость. — Забыл тебя предупредить, дружок — пока ты гулял, мы кое-что спрятали в твоей комнате. Этот разговор я сейчас записываю. И ты уже наговорил достаточно, чтобы тобой можно было заняться всерьез.
Глядеть в зеркало вновь явно не стоило — вид собственного лица, пошедшего красными пятнами, лучше ему нисколько не сделал.
-Чего вы хотите? — немного восстановив дыхание, выдавил он из себя.
-Как я уже и говорил, правды. Правды о том, как ты довел одних до нервного срыва, других — до увольнения, а третьих чуть было вовсе не погубил. Правды о том, почему меня поначалу слезно умоляют забрать тебя куда угодно, хоть бы и в тюрьму, а стоит мне приехать — ведут себя так, словно ты сущий ангел...правды, парень, правды. И давай-ка с ней не тяни.
-А запись?
-В зависимости от того, как пойдет наш разговор, она может остаться у меня...или попасть на стол кому-нибудь еще.
-А вы необычный. Для священника.
-Да неужели? — хохотнул гость. — Было с кем сравнить?
-Навидался всяких, — медленно сползши с кровати, он встал у изголовья и со всех сил навалился на спинку. — Могли бы и подсобить...
-Предпочитаю смотреть, как работают другие, — бросил в ответ Эдмунд. — В этом мы похожи, верно?
-Много вы знаете... — пропыхтел он, отодвигая кровать.
Снялась со своего места та далеко не сразу, но глубокие борозды в полу давали понять, что этим путем кровати было двигаться не впервой. Оттолкнув ее, наконец, достаточно далеко, он присел над внешне ничем не отличимой от своих соседок половицей, одним рывком вытянув ту наружу.
И — сразу следом — небольшую книжечку в черной обложке.
-Что это?
-Правда, — огрызнулся он, швыряя книжечку гостю на колени. — Хотели знать, так вот, жрите. Смотрите только, как бы не подавиться.
-За то будь спокоен, — Эдмунд поправил очки. — Так, и что же у нас тут...
Тишина правила бал пять или того больше минут. Переворачивая одну страничку за другой, гость все больше и больше мрачнел — как оказалось, лишь для того, чтобы наконец залить комнату своим смехом.
Странный это был смех, да и взгляд гостя теперь был совсем иным — это казалось почти невозможным, но он словно бы искренне восхищался увиденным.
-"Герман, семнадцатое октября, три часа дня. Будучи в городе, вынул у прохожего кошелек. На полученные таким образом деньги купил еды и сигарет, коими поделился впоследствии с Йоахимом и Ойгеном, записано со слов последнего. Абель, восемнадцатое октября, девять вечера. Лег спать, не прочитав молитвы, записано со слов Бернта. Петер, двадцатое октября, пять часов утра. Занимался рукоблудием в прачечной. Хранит при себе несколько фотографий непотребного содержания, предположительно в матрасе. Записано со слов Абеля. Эрвин, двадцать второе октября, десять вечера. Принимал украденную из столовой пищу после отбоя, записано со слов Ойгена. Альвин, двадцать шестое октября, пять часов вечера. В разговоре с Йоахимом признался, что врал про своего отца — тот погиб не на фронте, а был заключен в концентрационный лагерь за уклонение от работы, где и скончался. Записано со слов Йоахима. Двадцать девятое октября, Курт. Ударил Баума один раз в лицо и два раза в живот. Предположительно имеет самодельное режущее оружие, созданное из украденной в июне отвертки, записано со слов Баума и Эмиля..." — перевернув очередную страницу, Эдмунд вновь рассмеялся. — Я вижу, времени ты даром не теряешь. Но это год прошлый, а что у нас поближе? Ага, вот... — перевернув сразу несколько десятков страниц, гость продолжил чтение прежним донельзя веселым тоном. — "Винсент, седьмое июля. Вечером шестого июля был послан за покупками с Эмилем и Грегором. Утаил совместно с ними часть выданных денег, посетив, предположительно в период с восьми до десяти вечера, некую уличную девку, о чем рассказал впоследствии Грегору, кто, предположительно, уже ранее пользовался ее услугами. Вернулся после отбоя, был вынужден перелезать через ограду. Записано со слов Бернта, притворявшегося в тот момент спящим. Девятое июля. Розыск упомянутой Винсентом и Грегором особы (имя — Кристель, предположительно настоящее) не составил большого труда. Согласно показаниям последней, Винсент действительно посещал ее между шестым и седьмым июля, оплатив ее услуги из утаенной ранее суммы, однако, потерпел в процессе постыдную неудачу, после чего сбежал, предположительно, в слезах (неточно). Томас, двенадцатое июля, девять утра. Ударил ногой кухонную кошку, записано со слов Пауля, дежурившего в тот день на кухне. Двенадцатое июля, семь вечера. Отец Ральф вновь был замечен делающим предложения непристойного толка одному из новеньких, Карлу, обещая взамен достать для него сахара и масла к обеду. Записано со слов уборщицы Бритты, последняя принуждена к молчанию. Тринадцатое июля, одиннадцать часов дня. Баум, Эмиль и Альвин, будучи посланными на рынок, посещали кинотеатр, куда проникли без билетов, воспользовавшись дырой в ограждении. Артур, тринадцатое июля, девять часов вечера. Курил под лестницей первого этажа после..."
-Может, довольно уже?
-А что так? — в притворном удивлении выгнул бровь Эдмунд. — Мне казалось, тебе это нравится. Посмотри, как аккуратно написано — каждая буковка, каждая точечка...по одному этому я уже могу сказать, что ты наслаждался тем, что делал.
-Вы закончили?
-Нет, дружок, мы с тобой еще только начинаем, — ядовито усмехнулся гость. — Скажи, почему ты это делаешь?
-Ухо слышащее и глаз видящий — и то и другое создал Господь. Не люби спать, чтобы тебе не обеднеть, держи открытыми глаза твои, и будешь досыта есть хлеб (1), — улыбнулся он в ответ — еще более мерзко, чем собеседник. — Разве не так было сказано?
