Массивная могильная плита представляла собой мраморную скульптуру высокого человека в состоянии полного покоя, руки его прижимали к груди самый простой крест. Это было единственное освещенное место в зале — сюда падал, пробираясь сквозь массивное окно наверху, холодный дневной свет: его хватало только на саму могилу и человека, что стоял сейчас по правую сторону от нее. Человека в серых одеждах и очках с синими стеклами.
Куда больше людей было во тьме, у нескольких грубо выточенных ступеней, ведущих к месту захоронения. Их набралось самую малость больше двух десятков — цвет каждой из ветвей древней семьи, что откликнулись на зов. Мужчины и женщины, старики и молодежь — все они стояли молча, без единого лишнего движения, устремив взгляды на древнюю могилу и думая, несомненно, каждый о чем-то своем.
Альтеро Асколь, например — о том, что пора было бы уже и начать.
Тяжелая обувь нисколько не выручала второго сына Леопольда — каменный пол так здорово холодил ноги, что казалось странным, как кровь еще бежала по жилам вместо того, чтобы обратиться в лед. Он, как и положено наследнику рода, явился сюда лишь несколькими минутами позже отца, и потому успел засвидетельствовать приход почти всех гостей — последние вошли в зал уже когда ряды прибывших раньше надежно оттеснили Альтеро от входа.
Лица под некоторыми капюшонами он без труда узнавал. В числе первых явился Гаспаро Моска — один из самых суровых инструкторов Дома Резни, чье единственное слово могло задушить чью угодно карьеру в зародыше, а совершенно зверские требования, предъявляемые к будущим палачам, переломали немало что тел, что душ. Страшный как смертный грех, Моска ничего не потерял от скопища шрамов, ожогов и прочих отметин, что сплошь покрывали его лицо — ни одна рана просто не могла сделать убийцу еще уродливее, чем природа. Следующим был отец Касимиро Рива — этот полноватый человечек лет пятидесяти с лишним, с седыми, подрубленными над ушами волосами, играючи управлялся со сложнейшими Таинствами — не брезговал Рива и иной магией, давно прослыв одним из самых грозных палачей в своем роду. Века назад осевшая во Франции семья Крото прислала своего единственного сына: сутулая фигура одноглазого Лорана, что занимался Апостолами и ими одними, заняла место у одной из колонн — о нелюдимости этого человека, разменявшего уже третий десяток, ходило не меньше легенд, чем о его мастерстве. Явилась в дорогих костюмах, презрев палаческие одеяния, улыбчивая молодая пара из Палермо: Оресте Вольпе, занимавшийся финансовыми вопросами своего клана, и его печально известная за свое безумие младшая сестра Бьянка. Первый, согласно слухам, однажды расправился с пробравшимся в дом убийцей-полукровкой при помощи перьевой ручки, о второй же поговаривали, что с врагов семьи она долгие часы снимала кожу и мясо парой узких ножей — когда же застенки пустовали, отыгрывалась на молодых людях, которых удавалось заманить домой. Были здесь и те, чьи семьи пустили в начале века корни в Соединенных Штатах — например, Грация Меле, использовавшая буквально все, что попадалось ей на глаза: сражаясь как-то против мага, чье логово охраняло десятка два вооруженных огнестрельным оружием людей, она решила проблему проникновения одними садовыми ножницами и парой заклятий...
В одном можно было быть уверенным превыше всего прочего — людей, чьи руки не были запятнаны хоть чьей-нибудь кровью, в зале точно не удалось бы сыскать. Но все подвиги их — и весь страх, которым были окутаны одни их имена — неизменно меркли, стоило лишь вспомнить о главе основной ветви рода. О том, что сейчас окидывал собравшихся цепким взглядом, то ли подсчитывая прибывших, то ли пытаясь прочесть что-нибудь на их лицах, в их глазах...
-Когда из тьмы показался первый зверь, вышел из кольца огней первый человек, — тихо проговорил тот, что стоял у могилы.
-И взял он свечу и меч, — разнеслись по холодному залу десятки голосов.
-И первый пал, — холодный, четкий голос, тяжелые, заученные до боли слова.
-И пришел другой, — ответствовал стройный хор.
-И пал другой.
-И пришел иной.
-И тьма забирала их разум. И тьма забирала их жизни.
-Но всегда выходил другой. Но всегда поднимал другой свечу и меч. Но всегда ступал он все дальше во тьму.
-Шел он, чтобы судить.
-Шел он, чтобы прощать...
Царящий в зале мрак разорвало, словно ветхую тряпицу, не оставляя и самого крохотного следа. Вспыхнули, словно повинуясь беззвучной команде, десятки факелов, зашлись в бешеном танце своем десятки теней...
-Что за власть и что за право призвали нас?
-Кровь моя.
Люди, стоявшие до того неподвижно, сделали несколько шагов вперед, к ступеням.
-Что за власть и что за право поведут нас?
-Слово мое.
Собравшиеся подступили еще ближе.
-Кто ты, чтобы говорить нам?
-Я судья.
-Кто ты, чтобы судить?
Острый как бритва клинок, источавший холодное голубоватое сияние, вспорол воздух в коротком салюте. Собравшиеся в зале люди медленно опускались на колени, один за другим склоняя головы.
-Sancte Michael Archangele, defende nos in proelio... — тихим, ровным голосом начал Леопольд Асколь.
-...contra nequitiam et insidias diaboli esto praesidium, — казалось, сами стены старой усыпальницы вторили ему сейчас. — Imperet illi Deus, supplices deprecamur, tuque, Princeps militiae Caelestis, satanam aliosque spiritus malignos, qui ad perditionem animarum pervagantur in mundo, divina virtute in infernum detrude...
-Amen.
-Amen...amen...amen...
Альтеро Асколь, первым из прочих поднявший голову, поймал взглядом синие стекла отцовских очков. Вгляделся в них, всеми силами стараясь прогнать прочь наползающую на лицо холодную улыбку.
В следующий раз всех этих людей поведет уже он. В молитве и войне.
Массивные двери были забраны темным стеклом — разглядеть хоть что-нибудь, находящееся за порогом, представлялось решительно невозможным. Надавив на ручку и толкнув дверь вперед, Герхард — вначале его трость — оказался в просторном, погруженном в полумрак зале. Это было, похоже, одно из угловых помещений последнего этажа — стекло для потолка и стен было выбрано все то же, едва-едва позволявшее солнцу проникать внутрь. Обманываться, впрочем, палач вовсе не собирался: существо, что здесь должно было обитать, давно уже должно было перестать воспринимать солнечный свет, столь губительный для Апостолов младшего порядка, как угрозу жизни — речь скорее шла просто об удобстве. Зал был столь же просторен и почти столь же пуст, как та приемная, где они беседовали с Рафелетом — впрочем, и тут были свои исключения в виде точно такого же автомата с особенными напитками, нескольких довольно уютных на вид кресел и огромного, черного дерева, круглого стола для переговоров, на вид весящего никак не меньше тонны. Чувствуя, как его настигает, сгребая в объятья, чудовищное по своей силе дежавю, Герхард медленно доковылял до стола, пробежался взглядом по многочисленным следам на его бывшей гладкой в давно минувшие века поверхности. Хватало тут как просто вмятин с трещинами и шрамов, нанесенных безвинному дереву клинками тех, кто когда-то восседал за столом, так и отметин, которые не могло оставить что-то, кроме кошмарных, судя по глубине борозд, когтей. Пребывая в каком-то странном оцепенении, Герхард провел рукой по поверхности стола, будто бы смахивая с него воображаемую пыль — и пальцы его наткнулись на тот самый разрез, который когда-то оставил его собственный, сокрытый в трости, клинок. Стоило только старому палачу коснуться дерева, как столешница занялась тусклым мерцанием — и по ней, змеями, вцепившимся в собственные хвосты, закружились тщательно выписанные фразы — каждый раз иные. В одну минуту на столе можно было прочесть "Alles Erdreich ist Oesterreich Untertan"(3), в другую стол выбрасывал из своих недр грозное "Austria erit in orbe ultima"(4), в третью же — разрождался горделивым "Austriae est imperare orbi universo"(5). Чуть наклонившись, Герхард обнаружил вырезанное чьим-то ножом на краю стола ехидное "Alte Esel jiubeln ohne Unterlass"(6) и, уже несколько дальше по кругу — жалобное "Aerarisches Essen ist oft ungeniessbar"(7).
Нет, с этим чувством определенно следовало уже что-то делать...
-Пальцы чешутся. К чему бы?
Герхард рефлекторно отпрянул, оборачиваясь, ища в пустом на первый взгляд зале источник голоса.
-К посещенью душегуба (8).
Голос, разносящийся по помещению, был глухим и монотонным, полным тоски столь чудовищной, столь неизбывной, что, казалось, дар речи обрел камень, пролежавший на своем месте не меньше тысячи лет. Разразившись чередой неприятных щелчков, стали подниматься прикрывавшие одну из стен жалюзи — теперь в помещение проникал и ничем не сдерживаемый свет, лился в зал сквозь единственное окно с самым обыкновенным стеклом.
Позволяя более чем четко разглядеть до того словно бы спаянную с тенями фигуру.
Сказать по правде, не очень-то и внушительную внешне — не знай Герхард, кто сейчас показался у дальней стены, он бы определенно не удостоил это невысокое создание и минуты своего внимания. Знание, как часто бывало, приносило многие беды — в данном случае, вполне очевидный страх, наполнявший собой каждую клеточку тела без остатка.
-И вам доброго дня, — хрипло произнес палач.
Ответа не последовало. Вынырнув из тающих на глазах теней, фигурка сделала несколько вялых шагов вперед, позволяя рассмотреть себя более тщательно. По ту сторону зала, отделенное от Герхарда черным столом, что пробудил в палаче столько неприятных воспоминаний разом, стояло, понуро свесив взлохмаченную голову на грудь, невысокое существо, закутанное в плащ из какой-то неестественно гладкой темной ткани. На вид Прародителю можно было дать не больше шестнадцати — как бы хорошо было не знать, что тварь, стоящая сейчас в нескольких метрах, бродит по свету с самого начала XIII-ого века. Как бы хорошо было не думать, что...
Йорис ван дер Мер, числящийся двенадцатым номером в церковных списках опаснейших созданий, что еще продолжают отравлять своим присутствием мир, проходил там под множеством скопившихся за столетия прозвищ. Ужас Святой Земли, Тварь из колонны...среди прочих было и то, которое неизбежно всплыло в памяти Герхарда, когда он вгляделся в свой старый кошмар попристальнее, в который раз отмечая, как же обманчива порою бывает оболочка.
Так Себе Чудо.
Прародитель резким рывком вздернул голову, открывая взгляду палача кажущееся бесплотным и бескровным лицо подростка, до последней черты измученное невыразимо долгим существованием. Открывая глаза без единого, пусть даже самого жалкого намека на искру жизни, столь пустые и отрешенные, словно их хозяин был погружен в вечный сон — и давно привык говорить и двигаться, не покидая его границ. Сделав несколько неторопливых шаркающих шагов в сторону стола, Йорис оперся об него правой рукой, скрытой за длинной, до локтя, перчаткой из все того же странного материала — одни только очертания длинных пальцев, угадывающиеся под тканью — если это, конечно, вовсе была ткань — шептали, что конечность не зря была скрыта от чужих глаз. Пустой, полный апатии, которой позавидовал бы и обретший жизнь могильный камень, взгляд скользнул по замершему на своем месте палачу — поймать этот взгляд было сродни тем непередаваемым ощущениям, которые можно было бы обеспечить, прижавшись на самом лютом морозе обнаженным телом к листу железа. Выдержать — столь же трудно, как и освободиться от того железа, не оставив на нем ни частички собственной кожи.
-Не сразу узнал ваше лицо. Вы успели одряхнуть, отче.
-Время никого не щадит, — несколько нервно пожал плечами палач. — Ну...почти никого, я бы сказал.
-Ошибаетесь. В сложных случаях оно просто избирает иную кару.
Голос твари был до того тихим, что приходилось с напряжением прислушиваться — казалось, Прародитель устает от одной только необходимости произносить слова. Лицо, застывшее мраморной маской, едва при том двигалось, но делало это все же куда чаще, чем эти мертвые, страшные глаза...
-Я вижу, у вас тут почти все по-прежнему... — чувствуя, что если он срочно не скажет хоть что-то, его собеседник вовсе заснет стоя, прохрипел Герхард.
-Не все. И не так...
Двинувшись вкруг стола, Йорис через минуту уже оказался рядом — слишком близко, чтобы можно было хранить какое угодно спокойствие, кроме деланного. Черный костюм Прародителя явился из хорошо если позапрошлого века — смятая белая рубашка, например, казалась детищем времени еще более раннего. Странный плащ держался на нескольких измочаленных ленточках у горла, стоптанная обувь была сплошь в пыли. Сжав своей правой рукой край стола, он еще какое-то время вглядывался в лицо палача, рассматривая Герхарда словно какую-то диковинку.
-Когда Мацерин сообщил, что вы явились к нашему порогу, я сперва решил, что он, наконец, научился шутить. Но, похоже, случилось нечто столь же необыкновенное...
-Вы...вы получили мое послание?
И снова — лишь тишина в ответ. Вглядываясь почти против воли в безразличное лицо, куда сползали окончательно уже растрепавшиеся угольно-черные волосы, роняя иногда осторожный взгляд на бездонные дыры в мир запредельной тоски, которыми виделись ему глаза Прародителя, Герхард чувствовал, как возвращается когда-то пережитый страх, выбирается с той глубины, где был давно и, казалось бы, надежно похоронен.
В этих глазах крылась причина, по которой несколько лет назад отступил без боя Четырнадцатый, по которой отступали столь многие до него. Все, кто не готов был повысить ставку до той величины, которую всегда просила Тварь из колонны, случись кому-то довести дело до боя. Все те живые и мертвые чудовища, которые, несмотря на всю суть свою, свои силы, все же имели одно бесконечно слабое место — и неважно, были то планы или мечты, застарелая привязанность или даже тщательно хранимая любовь.
Они еще чем-то дорожили. У них еще было что терять.
-Давно здесь обосновались? — решив, что повторять вопрос, на который ему решили не отвечать — не самая верная тактика для того, кто намеревался выйти из этой комнаты живым, Герхард предпринял попытку расшевелить собеседника уже с иной стороны.
-Пять лет. Или девять. Может, больше. Не помню, — наградил Йорис палача несколькими рублеными фразами. — Как поступите дальше, отче? Испросите ответа о моем здоровье? Оцените ковры? Мебель? — пальцы в перчатке постучали по поверхности стола, вновь вынудив тот разразиться ворохом изречений, слова в которых неизменно начинались на одни и те же, изрядно уже утомившие Герхарда буквы. — Чем еще попытаетесь заслониться от своего страха?
-Я...
-Оставьте, — вздоха, полного такой усталости, наверное, было бы трудно добиться и разгрузив без перерыва несколько товарных составов. — Мацерин бредит о вашей смерти уже не первый год, и я бы потешил его детское желание, будь в этом хоть капелька смысла. Уймите свои страхи, отче. Желай я того же, что и он, я бы прежде всего попросил вас отойти от стола. Кровь...имеет свойство впитываться, — сгорбившись, Прародитель поплелся к одному из кресел. — Садитесь. Вы ведь ради этого пришли?
