Епископ Верт взвыл, ныряя под стол.
Из ночи в зал ворвался со снегом и ветром Терний — неисчислимый и смертоносный.
Карел Тис успел выстрелить лишь раз. Золотая смерть легонько коснулась его шеи — и всю оставшуюся жизнь посланник тайной коллегии пытался осознать, почему вдруг смотрит на собственные пятки. Два обезумевших от ужаса радиста бросились прочь, но смогли сделать лишь по паре шагов, прежде чем бежать стало не на чем. Вскрыв вдоль хребта вбежавшего из коридора рыцаря-храмовника и разделив надвое его товарища, что успел только поднять оружие, поток тускло-золотых нитей отхлынул назад, в дым...
...который уже больше большей частью рассеялся.
Стальная ведьма была уже снаружи, за краем. Зависнув там — золотой ковер, блестящий под ногами, не давал ей провалиться в ночь, в воду пополам с кровью — Августина вытянула из кармана небольшую костяную шкатулку.
-Я могла бы убить вас прямо здесь, — бросила она, оправляя частью обгоревший рукав. — Но я обещала равные шансы для всех. Так что...
Шкатулка, ударившись об пол, раскрылась.
-...пусть вас дальше развлекают они.
Из шкатулки на пол посыпалась пыль — или, лучше сказать, черный песок. Пыль все валилась и валилась — больше, чем могло бы там уместиться, больше, чем можно было только вообразить, больше...
Кость чернела на глазах. С мерзким звуком шкатулка треснула пополам.
Герхард содрогнулся, когда волной накатила тяжелая, бесконечно тяжелая головная боль. Нервные окончания захлестнул жестокий приступ, в горле пересохло, а следом — появился мерзкий привкус перегноя...
Песок — целая гора черного песка — вздыбился и зашипел, задымился: запах был такой, что старого палача вот-вот грозило вырвать. Епископ, втянув под стол ноги, закричал — и, повернувшись на тот крик, Герхард замер с рукой на трости.
Они вышли
поднялись
из черного песка, стремительно распрямляясь — каждый чуть выше среднего человека. Гладкая, лоснящаяся кожа, изогнутые вверх и чуть назад рога, огромные, беззвучно хлопающие за спиной крылья. Блеклые пятна на месте лиц.
Угрожающе хлестнув по полу длинным колючим хвостом, первая тварь скользнула вперед, к своим жертвам.
Упершись в пол оставшейся ногой и выдернув клинок из трости, старый палач изготовился проверить, насколько равными окажутся шансы.
Он спускался во тьму — с каждой минутой все глубже и глубже. Он сходил в бездну — с каждой минутой все быстрее и быстрее. Он был частью корабля, был кораблем, был...
Был так глубоко, как не забирался еще никогда в своей долгой жизни.
Глубже, чем море. Глубже, чем дно его. Глубже, чем самое отчаянное, самое беспросветное безумие.
Он спускался. Он искал. Звал.
И с трудом верил в то, что действительно делает это.
Были на свете вещи, о которых не принято было говорить даже среди подобных ему. Вещи, о которых говорить...нет, знать о которых не следовало вовсе. Вещи, которым лучше бы было оставаться сказками — кто же виноват, что у его племени, у тех, кто носит в себе Цепи, они столь страшны?
Были вещи, в которые он сам бы вряд ли поверил, если бы не знал точно.
И одно только это знание заставляло его вспомнить о таком столетия назад похороненном чувстве, как страх.
Глубже. Еще глубже во тьму.
Он был кораблем, а корабль — им, но помимо того, "Левиафан" был кое-чем еще.
Инструментом, на котором он играл
громче и громче
свою мелодию, бесконечно древнюю и страшную, ту, что не должна была больше звучать никогда.
Глубже. Еще глубже.
Были вещи, о которых род людской давно забыл.
Вещи, которым было отказано равно в жизни и смерти.
Скованные, спящие где-то там.
Глубже. Глубже.
Он играл. Он звал.
И бездна, наконец, ответила.
Ослепительная боль пронзает тело. Чужие чары — холодные, безжизненные — параличом разъедают вначале Цепи, а после и человеческую нервную систему. Подавляют ее наглухо. Выброшенный в реальность, он слышит вибрацию и стук собственных зубов, видит свои руки, опутанные эфирными нитями, видит...
-Все, как я и предвидел, — выговаривает нависшая над ним морда майора Амброса Кутрика. — Отключайте его.
Сердце едва бьется. Перед глазами — сплошная чернота.
-Ты был прав, старик. На охоте не бывает правил.
Тяжелый железный обруч сковывает лоб. Руки в черных перчатках бесцеремонно оттягивают веки, впрыскивая что-то в уголок каждого глаза.
-Но ведь тогда, в Копенгагене, мы были не на охоте, верно?
Удар. Ему возвращают способность дышать и двигаться — и тело тут же качается вперед, чтобы, никем не удерживаемое, сверзиться на пол.
Нет сил сотворить чары. Нет сил шевельнуть и пальцем. Нет сил выдохнуть хотя бы слово, хотя бы единый слог.
Но он должен.
-Ты...ты нас всех...погубил...
-Вот как? — лицо старшего офицера Батальона остается непроницаемым, в голосе — ничего кроме холодной сосредоточенности, даже злости — и той не слышно. — Не советую пытаться. Тебе только что введен раствор, содержащий...
-Освободи меня.
-Прости, что?
-Освободи...меня, — веки тяжелеют, язык еле поворачивается во рту. — Освободи, пока не...поздно.
-Поздно для чего? — взгляд майора режет, как стекло.
-Я позвал...его... — из последних сил выдыхает Кауко. — Но...поводок...ты не дал мне...накинуть...
Нет сил сражаться. Нет сил просто оставаться в сознании.
Нет...нет...нет...
-Сэр?
-Юджин, Эзра — упакуйте это чучело и доставьте на "Хюитфельдт", — отступив на шажок от распростертого на полу тела, сухо проговорил майор. — Руфус, Аллен — восстановите контроль над системой. Элиша...
-Да, сэр?
-Проверить подрывные заряды. Как только терминал будет доставлен на борт, переходим ко второму этапу...
Первый удар он успешно принял на клинок — тварь, отшатнувшись, жалобно завизжала. Из поврежденной конечности хлынул черный дым: задыхаясь от непереносимого зловония, Герхард кое-как, вслепую, отбил еще две попытки рассечь ему лицо когтями — и, рванувшись вперед, вогнал шпагу аккурат во впалую, тощую грудь.
Крови не было. Одна только черная пыль.
Сердце колотилось, как бешеное. Пнув издыхающее создание промеж костлявых ног — той единственной ногой своей, что еще осталась в его распоряжении — палач с трудом выдернул свое оружие: сплошь заляпанная черным, шпага распространяла теперь все тот же мерзкий гнилостный запах.
По залу пронесся дикий вой — и источником его была вовсе не очередная рация. Орал какой-то рыцарь — кажется, один из тех что прибежал на грохот взрыва. Оплетя его хвостом и вздернув повыше — даже из кресла, в которое был зажат палач, отчетливо слышался хруст костей — черная тварь медленно приближала свою голову к заходящемуся в крике лицу. Пятно, что находилось на месте ее собственного, будто бы плыло, ежесекундно меняясь.
Длинный, словно спица, коготь, безошибочно нашел глаза.
Скорчившийся под столом Верт взвыл от ужаса — еще два существа потянули его вон из укрытия. Петер Лароз, пошатываясь, вскинул было пистолет — но один-единственный щелчок черного хвоста сбил его на пол. Пуля, взвизгнув, отскочила от потолка — и разбила затылок одному из оставшихся в живых радистов.
Епископ продолжал орать и биться в тонких черных пальцах. Еще три существа, словно о чем-то посовещавшись и приняв решение, двинулись в сторону Герхарда.
Стиснув до боли зубы и рукоять шпаги, старый палач изготовился к бою.
Вспышка.
Бронированная дверь, качнувшись, провалилась внутрь, рассеченная на две равные половинки.
Ни одна из тварей, что направлялись к Герхарду, кажется, даже не успела ничего понять: едва слышный свист, мелькнувшее в воздухе серое пятно...
Три тела, разваленных на части. Три тела, рассыпавшихся невесомой черной пылью.
Епископ, наконец, высвободил одну руку — и вырвал из своих одежд миниатюрный пистолет.
Но оба существа, что держали его, оказались мертвы раньше, чем Верт успел бы просто коснуться спускового крючка.
Герхард шумно, держась за грудь, выдохнул.
Старый палач не собирался обманывать себя — он ждал еще одного удара. Желал его со всей силой, желал до боли, пусть и знал столь же крепко, что желание это абсолютно неосуществимо.
Слишком много лишних глаз.
К несчастью.
Леопольд Асколь — меч его уже был возвращен в ножны — подал руку епископу, помогая подняться с пола. Тот, дрожа и нервно крутя головой по сторонам, помедлил, будто бы ожидая подвоха — и лишь когда прошло добрых секунд десять, принял помощь.
-Ведьма? — глаза, скрытые за синими стеклами, уставились на Герхарда.
-Ушла, — прохрипел палач, кивнув в сторону вывороченного с мясом куска внешней стены. — Я пытался...
-Не стоило, — в голосе Асколя сквозило раздражение. — Она стремилась к этому. Ее целью было заставить вас выйти из себя, сорваться. Нарушить договор первым.
-Я...
-Что вы с успехом и проделали.
Топот ног возвестил о прибытии гостей. Несколько храмовников из оставшихся на судне вбежали внутрь, нервно поводя стволами автоматических винтовок по углам. За ними, походкой столь неспешной, словно ничего и не случилось, словно не было никакой войны там, снаружи, вошел Эльвар Малу.
-Вынести раненых, восстановить связь, — приглушенный кожаной маской голос разлился по помещению. — Заделать пробоину.
-Моя вина, — проговорил, поднимаясь с кресла, палач — убранная в трость шпага помогла ему сделать несколько нетвердых шагов вперед. — Я должен был...
-Должны были, — кивнул Леопольд. — Если бы вы сдержались, если бы дождались меня, с ней было бы покончено. Теперь же она сможет сыграть в полную силу.
-Моя вина, — повторил Герхард, опускаясь на колено у обезглавленного тела Тиса и принявшись обшаривать его карманы. — Но, быть может, я смогу ее загладить...дьявол!
-Что там у вас?
-То, чего я ждал, — старый палач швырнул Леопольду листок дорогой бумаги. — И то, чего я боялся.
-Приказ об отстранении? — приподняв очки, пробормотал Асколь — вчитываться в текст не было решительно никакого времени. — От тайной коллегии?
-И к несчастью для нас, именной. Чертовы перестраховщики, — со злостью сплюнул Герхард. — Будь там старое доброе "Подателю сего...", могли бы уже сейчас сворачивать лавочку. Но нет, они вписали туда только этого охламона! — он в сердцах ткнул тростью мертвое тело. — И теперь этой штукой остается только зад подтереть!
-Я пойду за ведьмой, — поправив очки, холодно произнес Леопольд. — Восстановите здесь порядок, Герхард. Любой ценой.
-Уж постараюсь, — глянув на епископа, что доковылял до дверей, где и сел, сползши по стене, палач скривился от злости. — А вы...
-За меня не беспокойтесь, — вытянув из своих одежд небольшой пистолет, Асколь вложил его в руку палачу. — Передайте это моему сыну Альтеро. Если я...заступлю за грань, кому-то придется меня остановить.
-Я все сделаю, — пошатнувшись, но все же устояв на одной ноге и трости, выдохнул Герхард. — Все, как вы и сказали.
-Знаю.
Бросив в ответ палачу одно лишь это короткое слово, Леопольд Асколь в несколько быстрых, дьявольски быстрых шагов добрался до зияющей в стене дыры. И, прошептав еще несколько слов, неизмеримо более старых, без колебаний шагнул за край.
-Отец Герхард?
Каждый шаг давался с неимоверным трудом, каждый шаг отзывался болью в сердце. Каждый шаг был стократ труднее.
-Отец Герхард?
Но он все же добрался, все же дошел до края, заглянул за край. Заглянул в ночь, объятую огнем, ночь, переполненную болью и смертью. Заставил себя смотреть, не отрываясь и не моргая, на горящие корабли и лопавшиеся, словно скорлупки, десантные катера, на тварей, что сбивались в стаи, в целые облака там, в небе, на снег, что, кружась, спадал вниз, мешаясь с кровью и ледяной водой.
На крохотный огонек среди прочих огней.
На человека, что бежал по воде.
-Отец Герхард, что нам теперь делать?
На все, что он так и не смог остановить.
-"Was sollen wir jetzt tun?", sagst du? (14)
Все, с чем он теперь обречен жить.
-Klappe zu, Affe tot (15).
Интерлюдия 18. Ласточкины Крылья
Они играли в ниспровержение в летних покоях — по залам лениво тек мягкий, теплый ветерок, в открытое окно пробирался далекий плеск фонтанов. Игра длилась уже второй год, но до конца было еще далеко — откровенно говоря, основная борьба только лишь начиналась. Они играли, прерываясь на дни, недели и даже месяцы, но неизменно возвращались сюда, к столу из блестящего белого камня: одно небрежное прикосновение — и воздух над ним вновь взрезан, вновь зажжены звезды, дающие жизнь мирам, вновь излиты наружу десятки полей сражений, вновь гроздьями развешены грозные флоты и расставлены по позициям сонмища воинов. Они играли в ниспровержение, но каждый проговаривал это слово с той интонацией, которая позволяла выделить из множества существующих значений и оттенков те, что озвучивать опаснее всего — цареубийство.
-Дозволю заметить себе, мой принц, вы по-прежнему отдаете предпочтение наступлению и пренебрегаете защитой.
Ответом стал лишь легкий смех — бесплотный и бесполый. Все еще смеясь, тот, кому были адресованы последние слова, повел тонкими, выхоленными пальцами — и погасил разом два светила. Встречный удар был нанесен тотчас же: флот, не успевший вовремя перейти на мост, был пойман во временной мешок, исчах и истаял вместе с недавно погибшими звездами.
-И не скупитесь на жертвы для меня.
-Мне еще не доводилось встречать никого, кто одержал бы победу, не сходя с места, Скворец. И не жертвуя. К тому же, ты только что лишился трех коронных миров.
-А вы — целой армады. Вы считаете, что сие равноценно?
-Ты уже отпустил право владения ими следующим домам, — пальцы запорхали в воздухе, сплетая из света причудливую вязь имен. — Но теперь они бесплодны и обречены на погибель. Обещание нарушено. Тебе придется платить.
-Пожалуй, так. Но выплатив долг, я буду волен...
-...будешь вынужден опасаться их, всех пяти — ведь каждый из них уже узрел слабость твоего положения, пусть даже мнимую. Но мнимое легко облечь во плоть, стоит только начать. Не ты ли учил меня этому, Скворец? Положение...
-...это все, — за словами последовал легчайший кивок. — Но вы несправедливы ко мне, мой принц, если полагаете, что я забыл о том, что говорил когда-то сам.
-Поглядим.
Партия могла длиться годы и десятилетия, но в этом и была суть. Игра со всеми ее бесчисленными правилами, что менялись, пересыпаясь, словно ледяные песчинки в часах, в зависимости от фазы лун и расположения звезд, часа и дня, цвета одежд, что носили сегодня противники или того, кто из них позволил себе проронить первое слово, была пусть и не полным, но все же отражением той, иной Игры — вечной, как сама Династия.
Игры, в которой было достаточно смысла и азарта, чтобы отогнать, пусть и лишь на кратчайший миг, столь же вечную, как Династия, тоску. Чтобы присмирить, пусть и лишь на время, столь же могущественный, как она сама, голод.
