Они сходятся, сцепляются взглядами. Сжав кулаки с такой силой, что ногти вот-вот пропорют кожу, епископ неожиданно глубоко выдыхает. Лицо его на миг разглаживается — а в миг другой там уже расцветает холодная, презрительная улыбка.
-Я знаю, что вы замыслили, Герхард, — все еще улыбаясь, говорит он. — Я знаю. Но у вас не получится.
Ответа нет — старому палачу не хватает воздуха. Еще минута-другая и ноги, кажется, больше его не удержат.
-Епископ, — вновь обращает на себя внимание Тис. — Ваше решение?
-Объявляйте готовность альфа, — не оборачиваясь, бросает Верт. — Операция пойдет по плану.
-Ты спятил, выродок, — собрав последние силы, выталкивает из себя старый палач. — Ты понимаешь, что...
-Я все понимаю, Герхард. Я прекрасно понимаю, что вы задумали, — скривившись, тянет слово за словом епископ. — Вы хотите меня свалить. Вынудить меня объявить отступление, а потом, в Риме, выставить все так, словно я испугался. Погубить мою репутацию и карьеру.
-Да плевать я хотел на твою карьеру! — зайдясь кашлем, пророкотал Герхард. — Ты думаешь, на тебе свет клином сошелся? Думаешь, я все это делаю ради тебя? Зачем, скажи мне? Зачем? Зачем мне это делать? Посмотри на меня! Я простой палач, палачом и в гроб сойду! Зачем, скажи мне! Зачем мне...
-Я поступил бы именно так.
Слов больше не было — все оставшиеся у него силы Герхард сейчас явно пускал единственно на то, чтобы не потерять сознание.
-Выведите его отсюда, майор. Этот разговор окончен.
-Вы все слышали, отец Герхард, — мягко, но настойчиво произнес майор, взяв старого палача под руку. — Прошу вас.
Слов больше не было. Весь как-то осунувшись, обмякнув, он позволил довести себя до порога. И лишь там обернулся.
-Будь ты проклят, Верт. Ты и твоя манера всех судить по себе.
Епископ, уже вновь схватившийся за черную трубку, даже не повернул головы.
У него были куда более важные дела.
Свет в помещении не горит — минуту назад погасла даже крохотная настольная лампа. Свет в помещении не горит — и лишь луна забрасывает сквозь распахнутое настежь окно пару слабых лучиков.
Свет не горит. Так отчего-то легче.
На столе — смятая сигаретная пачка, выпотрошенный спичечный коробок. На столе — заряженный пистолет и аппарат внутренней связи.
Первый звонок он вытерпел.
На втором — почувствовал, как наваливается на плечи бесконечно тяжелая усталость.
А вот и третий. Подавшись вперед, он хватает трубку.
-Товарищ полковник...
-Они проглотили наживку?
Что-то не так. Что-то не так с голосом — совсем чужой, совсем незнакомый. Быть может, это и не он вовсе говорит? Быть может, его тут и нет?
Ничего этого нет?
Ведь не может же такое безумие быть реальным, правда?
-С крючком, грузилом, леской и рукой рыбака, — по ту сторону слышится сдавленный смешок. — Мы готовы начинать.
Нужно что-то сказать. Нужно сказать что-то, чего ждут. Что-то, что должно быть сказано. Что-то, что так бесконечно давно просилось на волю.
-Переключи на внешний канал.
На столе — небольшой тусклый экранчик: рассыпанные по нему точки весело пляшут. Человеку со стороны здесь ровным счетом ничего не понять — но тот кто знает, кто может это прочесть, тот видит...
Лучше бы это не видеть.
Ничего из этого.
Никогда.
-Мы все наделали ошибок...
И вновь — никак не выходит узнать собственных слов, собственной речи — кто это говорит, кто?
-...пришла пора их исправлять.
Точки перестраиваются — стоящие за ними корабли готовятся к атаке.
-Мы все здесь потому, что однажды приняли решение. Пришла пора за это платить.
Точки мерцают — тревожно, игриво.
-Не ждите от меня долгих речей — их не будет. Не ждите от меня слов о том, что будет легко — легко не окажется. Не ждите обещаний будущего — право на него каждый должен завоевать сам.
Точки все ближе.
-Мы слишком много говорили и потому — довольно слов, словами уже ничего не исправишь. Мы слишком много говорили и потому я скажу вам напоследок лишь одно. Отступать нам некуда. Так было всегда. Отступать некуда, но позади не Москва и не Ленинград. Отступать некуда. Мы последняя черта...
Что-то меняется. Он будто бы вездесущ. Будто бы может слышать те слова, что и сам говорит сейчас, слова, что срываются с губ каждого человека на острове, каждого, кто знает, зачем он здесь — и почему, если придет нужда, он здесь умрет.
-За чертой нет ничего.
Точки все ближе. Их сияние слепит глаза.
-Линия Флегетон — сигнал к началу. Линия Ахерон — сигнал к началу. Выпускайте "водомерок", дежурное звено в воздух, все системы — сигнал к началу. Заставьте их рыдать.
У нас проблема!
Что-то неуловимо быстро меняется — и мысль, рожденная не одним, а сразу тремя разумами, еще стремительнее уносится прочь, достигая остальных.
Наращивание энергии, внешняя граница!
Купол активен! Повторяю, купол активен!
То, что происходит в эти мгновения, попросту невозможно. Невозможно потому, что они не допускали ошибок. Потому, что система уже взята приступом, пожрана и переплавлена сызнова, обращена в верную их рабу. Потому, что они уже почти у ядра. Потому, что заплаты, выставленные ведьмой...
Тают одна за другой и наружу изливается непроглядная тьма.
Зал, в котором размещены их физические оболочки, тонет в вое сирен. Остекленные "гробы", спутанные проводами в безумно сложную паутину, дрожат, словно в припадке, аппаратура жизнеобеспечения захлебывается плачем, вычерченные, выдолбленные в полу магические круги вспыхивают белым пламенем.
Купол активен!
Невозможно. Попросту невозможно.
Где-то там, в бесконечной дали, верещат, сбиваясь с ног, техники и медицинские бригады. Где-то там, в самом сердце "Офелии", корабля, что прибыл сюда по воле Лондона, заходятся криками младшие маги, отчаянно пытаясь совладать со взбесившейся системой. Где-то там...
А здесь и сейчас светло-серый мир рушится на глазах, гаснет и затухает — и ползет, рвется, мчится вперед бесконечно страшная, сотканная из смерти, черная лавина.
Иннес, отсекай! Отсекай, твою мать!
Каждый из них был профессионалом. Каждый из них тщательно все проверил, прежде чем приступить к работе. Каждый из них убедился в том, что выставленные Стальной ведьмой чары-заглушки, что усыпили систему, позволяя проникнуть в нее незамеченными и начать перекраивать на свой лад, легли туда просто идеально.
Возможно, слишком идеально.
Возможно — мысль одного тут же становится достоянием прочих — ведьма и вовсе ничего не меняла. Лишь извлекла что-то из глубины. Что-то, уже бывшее частью общего узора. Что-то, что должно было облегчить им путь.
Путь к собственной гибели.
Иннес! Отсекай!
Они уносятся прочь, словно бабочки, спешат спастись — пять сознаний, отраженных здесь, в этом мире бешено-яркими огоньками. Быстрее звука, быстрее мысли...
Все же недостаточно быстро.
Иннес!
Черная лавина настигает одного из них. Черная лавина неумолима. Черной лавине хватает лишь одного мимолетного касания, одной незащищенной мысли, одного того, что маг на кратчайший миг поверил в то, что действительно коснулся этого...
Этого мира нет. Но то, что случается здесь, реально до боли.
До смерти.
Чары, основанные на принципе обратной связи, срабатывают быстрее, чем он успевает довершить последнюю в своей жизни мысль.
Лед плавится. Приборы, не поспевая за растущими с бешеной скоростью температурой и сердечным ритмом, сходят с ума. Голыми руками выбивая стеклянную крышку, Марк Иннес вываливается из своего гроба, широко распахнув глаза — два истекающих кровью и дымом молочного цвета бельма. Воя так, что на какое-то мгновение ему удается перекрыть своим криком даже сирены, он бьется на полу, словно брошенная на сковородку рыбина, бьется в агонии, слепо сдирая с себя эфирную паутину. Каждая Цепь залита чистейшей энергией. Каждая Цепь перегружена до предела и выше. Завывая — из почерневшего рта с потоком крови вымываются оплавленные пеньки зубов — он, наконец, теряет сознание от боли — и в ту же секунду лопается перезрелым плодом, разносясь по залу ошметками дымящегося мяса вперемешку с осколками костей.
Лед плавится. Чары настигают их одного за другим, в считанные секунды разъедая вначале разум, а затем и тело. Они пытаются сражаться, пытаются задержать черную лавину, снова и снова вспарывая, взрезая ее, словно бритвой, водоворотами чистейшего света. Они пытаются найти дорогу назад, наверх, но все щели уже заделаны, двери — заперты, и не осталось ничего, кроме черного змея, в чьих кольцах бессильно бьются четыре обреченных души.
Лед плавится. Взорвавшись, разлетается бурей осколков вторая стеклянная крышка. Оран Дейли резко поднялся, вскинул руки, хватаясь за голову, впиваясь до крови ногтями в виски. Губы слабо задрожали, вены на шее и лбу вспухли канатами. Качнувшись вперед, Оран Дейли издал влажный, едва слышный стон — а в следующую секунду его тело вывернуло наизнанку.
Спасения нет. Черная лавина все ближе. Их осталось всего трое и спасения нет ни для одного. Будучи заперты здесь, в самом сердце системы, они чувствуют это особенно четко — до боли, до смерти — и знают, что будет потом.
Знают, что купол наращивает силы, готовится к удару. Знают, что меньше чем через минуту система, закончив необходимые вычисления, распределив цели, нанесет этот удар — и там, в мире реальном, флот вторжения обратится в искореженные, измятые, обгорелые скорлупки.
Спасения нет. Пути назад нет.
Но все же...
Мысль — раскаленное добела шило, пронзающее каждого. Мысль явилась одному — но страх, порожденный ею, достигает остальных раньше, чем они в полной мере осмысляют эту идею. Страх заливает их души от края до края. Страх почти парализует — во всяком случае, замедляет достаточно, чтобы еще один едва не попался черной лавине.
Невозможно. Невозможно!
Мысль очень проста — но переживать ее вновь не желает никто.
Другой путь. Должен быть другой путь!
Мысль очень проста — проста как смерть, что ждет их всех.
Его нет! Нас уже нет!
Рейнард Келли, отец той мысли, заставляет остальных вслушаться в нее против воли, заставляет сосредоточиться на ней, и, открыв им самого себя без остатка, заставляет понять, осознать свою правоту.
Спасения нет. Пути назад нет.
Но одну ошибку ведьма все же допустила.
Я не могу! Не могу! Моя Метка еще не передана! Я не могу умереть!
Они бы не попались в капкан, не будь награда, лежащая в нем, настоящей. Они бы не зашли так далеко, если бы не видели перед собой цели.
Только не здесь! Только не так!
Пути назад нет. Но путь к ядру все еще существует.
Рой, сделай это! Сделай это, Рой!
Последний рубеж, сердце тьмы. Они прокладывают себе дорогу, разбивая, испаряя без остатка тень за тенью.
Пошло распределение целей! Сорок секунд до удара!
Мысль очень проста, как прост и образ, за ней стоящий.
Тридцать!
Громоотвод.
Двадцать пять!
Спасения нет — во всяком случае, для них. Но добравшись до сердца тьмы, вколотив в него сверкающий клин, они могут замкнуть систему намертво, оглушить и ослепить. Могут заставить ее исчерпать всю накопленную мощь за раз.
Двадцать!
Обрушить на них одних.
Десять секунд, Рой!
Черная волна захлестывает его, заставляя каждую Цепь, каждую клеточку тела вспыхнуть адским огнем, заставляя мозг вскипеть в черепе.
Пять!
Связь почти разорвана. Рейнард Келли, разбитый меж двумя мирами, чувствует запах собственной горелой плоти.
Три!
Но видит — не глазами, те только что стекли по лицу — что цель все-таки достигнута.
Сделай это, Рой! Господа ради, сделай!
Чары спущены. Клин вбит.
Вселенная складывается, точно игрушка из бумаги.
Дальше — только тьма.
"Офелия" вздрогнула. Фрегат типа 22 Королевского военно-морского флота, реквизированный Часовой Башней для операции "Метелица", задрожал, словно вдруг обрел жизнь и, сразу вместе с ней — сильнейший озноб. Толчок, другой...
То, что случилось дальше, выглядело так, словно судно схватила некая исполинская рука. И сдавила со всей силы.
Пять тысяч тонн металла смяло, словно гнилой помидор. Картина нереальная, картина безумная по чьим угодно меркам — отвернуться от нее, выгнать из сознания прочь, не было, однако, ни единого шанса. Фрегат, сдавленный незримыми тисками, закрутила, всасывая, словно невесомую ветошь, родившаяся, кажется, из ничего, циклопических размеров воронка.
С оглушительным треском в черное небо взметнулся огненный столб — то сдетонировал разом весь боезапас.
Первый огонь в ночи огней.
Первый огонь, от которого возгорелись все прочие.
С высоты бойня кажется далекой и совсем не страшной — все равно, что смотреть на с любовью сооруженную диораму, к которой все добавляют и добавляют новых деталей: они рождаются в свете прожекторов и умирают в пламени. С высоты едва слышны залпы корабельных орудий и звуки, сопровождающие пуск ракет — да и видно, в общем-то, не слишком многое.
На безбрежном черном поле распускаются огненные цветы.
Флот наступает — грохот разрывов и фронт кипящей воды опережает громаду "Левиафана". Комья снега бьются о серые и темные борта, жерла наведенных на цель орудий давясь, с болью, метают вдаль снопы огня. Прибрежная полоса тонет в грохоте — крылатые ракеты лупят по защитным куполам, снова и снова, до результата: и когда чары, наконец, дают слабину и рассеиваются, собирают свой заслуженный урожай смертей. С ответными ударами остров не медлит — новые и новые ракеты рвутся к кораблям, и, дойдя до цели, делают "горку" с целью удара о палубу: металл гнется и разрывается, кровь вперемешку с маслом, грязью, снегом и сажей стекает вниз по бортам.
По воде расползаются красные пятна. Организмы-охотники достигают минных заграждений. Сотни, тысячи мелких созданий, сотворенных единственно для того, чтобы умереть с наибольшей пользой, мчатся вперед, подгоняемые волей пастырей плоти — и прокладывают дорогу для своих собратьев. Ошметки мертвых тварей разлетаются в брызгах кипящей воды и кислоты, густая кровь и липкая желтая жижа, смешавшись со снегом, валятся вниз одним безумным дождем. Послушно, с точностью часового механизма, открывают огонь одна за другой прибрежные укрепленные точки — но на место каждого сраженного ими десятка тварей тут же встает сотня.
Над кораблями Могилы распухают, раздаются все шире и шире, направляясь в сторону острова, плотные черные облака. Первые стаи воздушного прикрытия выпущены, но суда продолжают выплевывать в небо новые и новые. Мешанина из крыльев, когтей и истекающих ядовитыми выделениями трубок, подняв истошный визг, несется вперед — сотни умирают, слишком быстро сжигая свои скудные запасы внутренней энергии, но тысячи, спешащие следом, делают эти потери едва заметными.
