Кровь тонкими ручейками сбегала по серой ткани, разбивалась о землю. Вдохнув морозный воздух, Леопольд шагнул вперед, вздымая меч.
Августина выпустила наружу последнее слово.
Пагоды были мертвы.
Но сыграть свою роль они все же успели.
Это было похоже на сеть из чистейшей тьмы — бесконечную, беспроглядную. Сотни сорвавшихся с цепи проклятий, каждое из которых могло забрать по сотне жизней за раз, слились воедино, затопив собою остров от края до края. Слишком огромная, чтобы можно было ускользнуть, слишком сложная, чтобы расплести, разгадать, вычленить из нее отдельные элементы, сеть пала с неба. Высвобожденной разом мощи с лихвой хватило бы утопить в смерти, мучительнее которой не нашлось бы в ином аду, целый город — иссушить тысячью хворей тело, сорвать с орбиты и унести прочь разум, изодрать, истолочь, изничтожить все вплоть до души — пред этой мощью не такой уж и бессмертной.
Все ради одного человека.
Человека, что, встречая свою неизбежную гибель, опустил меч, позволив ему воткнуться в землю, прикрыл глаза.
Молча скрестил у груди два сухих, покрытых трещинами, ключа, выточенных из пожелтевшей кости.
Сеть спала с небес и захлебнулась собою. Сеть лопнула — и в небо хлестнул, рассеивая ее уже без остатка, ослепительно-белый луч света. Нет, он подался уже и в стороны, выплавляя массивный, обжигающий холодом крест.
Первые слои защиты свет испарил, будто капли росы. Сжег дотла новые, спешно возведенные преграды и хлынул глубже, еще глубже, почти достигнув того, что составляло саму жизнь, саму суть ее.
Боль не замедлила явиться.
Кто-то другой, наверное, склонился бы пред этой болью. Кого-то другого она бы сломила сама по себе, выпила до дна, оставив лишь потерявший разум, хнычущий остов.
Кто-то другой, вне всякого сомнения, сгинул бы там, где сейчас устояла ведьма.
Волна жара, прокатившаяся по Цепям, сменилась ознобом. Смахнув проступивший на бледном лице пот, графиня заговорила — хрипло, монотонно, словно забыв, как делать слова живыми:
-Первые Ключи. Признаться, я полагала, что их давно уже нет на свете.
-Я лишь очередной хранитель в цепи, — холодно произнес Леопольд, бросая в карман истертые кости. — Не больше и не меньше того.
-Последний хранитель.
-Постараюсь того не допустить, — рванув меч из земли, сухо бросил убийца. — Вся сила истаяла за раз...
-И ныне ты беззащитен, — губы графини тронула мрачная улыбка.
-Потому и нападаю.
Последние слова ветер донес до ведьмы лишь жалкими клочками — их начисто перекрыл оглушительный треск. Огонь, полыхнувший там, впереди, был столь ярок, что даже ее глаза не устояли, затворившись, пусть даже и на краткий миг.
Меч в руках Леопольда пылал ледяной звездой.
-Игры кончились?
То, что ответило Августине, больше не походило на человека — глаза людей так не выглядят. Глаза любой из тварей, что она знала — в общем-то, тоже...
-С давних времен мы судим, — прошептало нечто, поднимая объятый бесцветным пламенем клинок к своему лицу — то было белее тумана. — С давних времен мы прощаем...
Клинок рассек воздух, указав на Стальную ведьму.
-Обвиняю!
Звуков было слишком много.
Голоса. Дыхание. Глухие удары о корпус. Мерный рык новенького — садясь, он уловил слабый запах краски — БТР-80, в брюхе которого он, скованный шестью плотными металлическими скобами с врезанными в них охранными рунами, сидел, откинув голову назад, на жесткую резиновую подушечку.
Голоса. Дыхание — нервное и прерывистое. Скрип натягиваемых перчаток. Звон ключей, отмыкающих кандалы.
-Прибытие через пять, готовность...
Голоса — звонкие, напряженные. Дыхание. Резкие, бьющие по ушам щелчки.
-Сохранять предельную осторожность. Любые контакты с объектом исключены. Кто тронет эту погань хоть пальцем — получит пулю лично от меня...
Страх. Страх был повсюду, долетая до него с этими голосами, с запахом пота, с каждым звуком, каждым движением, что он чувствовал, но не видел.
Пока — не видел.
-Высаживать будем на ходу. Стрелковая позиция должна быть развернута сразу же после активации объекта...
-Прибытие через три...
Страх. Сколько же в них страха. Страх повсюду, страх пропитывает, заменяет собою весь воздух без остатка — но он почему-то не чувствует и малой толики того, чем переполнены до краев люди, сидящие рядом. Он, признаться честно, вообще с трудом понимает, что породило этот бешеный, почти животный ужас, что удерживает его, не давая раствориться, уйти.
С трудом верит в то, что виной тому он сам.
-Работу начинать сразу же после поражения объектом основных целей. Второго шанса он вам не даст.
Разве достоин он такого страха? Разве сделал он в своей жизни — жизни, которую едва помнит, которая давным-давно превратилась в одно бесконечное темное пятно — что-то, чтобы его заслужить? Разве виноват он в чем-то, кроме того, что...
попытался
...но кто бы на его месте сумел себя сдержать? Кто остановился бы на полпути к вечности, зная, что после того не сможет и сам считать себя магом?
Слово, как и всегда, приходило внезапно. Слово, как и всегда, несло с собою целый поток слов иных — слов, мыслей, образов...слово отпирало самую дальнюю, самую крепкую из всех дверей, и оттуда, понемногу, начинало сочиться забытое.
Однажды он сделал это.
Однажды он...
-Прибытие через две. Раствор!
В лицо брызжет что-то холодное, липкое. С тихим шипением плотная корка, запечатывающая его глаза и рот, начинает таять и расползаться.
Еще немного — и он будет видеть.
Видеть и помнить — отчего-то в этом он уверен до крайнего предела.
Одно лишь сомнение осталось внутри.
Действительно ли он желает того?
Это было как-то связано со зрением — ведь иначе бы они
не вырезали тогда его глаз
не предпринимали столь жестких мер, отсекая его от возможности видеть. То, что он видел, то, на что падал его взгляд...
Да, ответ определенно был где-то здесь. Ответ на весь этот страх. На всю эту ненависть. Ответ на всю его жизнь — жизнь того, кто оступился лишь однажды, узрев пред собою редкий, дающийся лишь раз, шанс...
Того, кто украл.
Того, кто поплатился за это.
-Выходим, живее. Спящая красавица уже кончает дрыхнуть...
Толчок. Лязг железа. Треск автоматных очередей где-то поблизости. Топот ног, спешащих унести тела как можно дальше от него.
От того, кто...
Избавившись от большей части своего живого груза, машина рвется с места вперед. С глухим звуком бьются об пол тяжелые скобы.
Последнюю он, распрямившись, отбрасывает в сторону сам — металл странно гнется под рукой, смягчаясь, плавясь...
Стекая на пол, словно вода.
-...девятому, очистить зону, немедленно, очистить зону. Живец на месте, повторяю, Живец на месте...
Свет. Свет становился все ярче. Свет касался его, мягко, но настойчиво призывая открыть глаза.
Открыть и вспомнить.
Кем он был.
Чем он стал.
-...любого контакта, повторяю, избегать любого контакта. Все, находящееся в поле зрения объекта...
Треск рации и беспокойный голос казалось такими далекими, такими несущественными. Разве имели они хоть какое-то значение по сравнению с тем...
что он сотворил и сотворит вновь
что он вновь, впервые за бесконечно долгое время, сможет вновь увидеть?
Первый шаг был неровным, нестойким — второй и третий, впрочем, дались куда проще. Коснувшись рукой стенки слева и почувствовав, как она начинает течь, будто топленое масло, он заставил себя совершить последнее усилие, последний рывок...
Преграда пала, повинуясь его воле. По лицу хлестнул морозный воздух, в спутанные волосы посыпались мокрые снежинки.
Вдохнув впалой, худосочной грудью — свободно, впервые свободно — он шагнул наружу, охваченный странным, болезненным возбуждением.
Ни память, ни зрение еще не вернулись к нему в полной мере — но первая уже стояла на пороге, переминаясь с ноги на ногу в некоей нерешительности, а второе пока что даровало ему лишь бескрайнюю, беспросветную тьму.
Тьму, изрезанную сотнями мелких огоньков.
Тьму, где тонули голоса и звериный рев, грохот орудий и шелест крыльев.
Тьму, что пахла кровью и смертью.
Вдохнув вновь — так глубоко, как только мог — он шагнул вперед, расправляя плечи, вздымая голову.
Спустя годы боли, стыда и отчаяния открывая глаза.
Ядовито-синие. Будто бы начисто лишенные зрачков.
Его спас запах. Запах был тем, что не позволило потерять сознание, почти выбитое из тела близким взрывом, распрощаться с ним — а следом, совсем скоро, и с жизнью. Запах пробился в заложенный, кровоточащий от удара нос, скользнул дальше — и за внутренности словно ухватилась крепкая, беспощадная рука. Сжала и дернула.
Его вывернуло раньше, чем удалось открыть глаза — частью в сползшую на грудь маску, частью — на стылую земляную стенку полуразрушенного окопа — когда же зрение вернулось в полной мере, Чертков почти пожалел, что его не лишился.
Запах никуда не делся — едкая вонь, сопровождавшая черный дым, смрад, распространяемый останками воинства Могилы, окалина и что-то еще — тяжелое, влажное, словно он только что сунул голову в какой-то отсыревший подвал.
Ноги, казалось, набили ватой — подняться никак не выходило и пришлось искать опору: рука в изодранной перчатке слепо шарила за спиной, по чему-то влажному и скользкому, пока, наконец, не обнаружила участок земли потверже. Собрав жалкие остатки сил, не успевших еще сбежать прочь из тела, Чертков приподнялся было, намереваясь встать, но непокорные конечности тут же подкосились, бросив его на колени.
Запах никуда не делся. Но второй приступ тошноты явился, когда Чертков, наконец, разобрал, на что смотрит.
Сквозь прорехи в стенах, сквозь мерзлую землю, развороченную и рассыпанную, весело бежали мутные ручейки, собираясь в дымящиеся лужи. Под руками, упертыми в землю, хлюпало грязно-красное болото — из взрыхленной почвы корягами торчали обломки костей и погнутые, переломанные части того, что было когда-то оружием. Тут и там, словно листва, были рассыпаны какие-то серые клочки — нестройные мысли не сразу пробились сквозь заслон из дикой, грозящей расколоть череп надвое боли, сознание не сразу дало ответ.
Когда же это случилось, когда Чертков узнал во всех этих лохмотьях, обгорелых и окровавленных, останки защитных костюмов, то понял и чем являлась вся эта рыхлая, бесформенная масса, перемешанная с землей в практически равных пропорциях.
И вновь скорчился на земле, терзаемый мучительными спазмами.
Боль не дала забыться, не позволила уйти слишком глубоко, сбежать туда, откуда уже не было обратной дороги. Боль разгорелась в нем, взорвавшись в голове, запечатав уши неумолчным звоном, перемешав внутренности раскаленной кочергой. Боль подстегнула, вздернула над разлагающимся месивом, что чуть было не пожрало его, не затянуло в себя с концами. Содрав с шеи перепачканную рвотными массами маску, Чертков обеими руками уперся в радостно захлюпавшую под пальцами плоть, в осколки костей и комки земли.
Боль отсекла все мысли, все тревоги. Боль вколотила в тело один-единственный приказ, одно только желание.
И, одержимый им в равной степени с болью, Чертков, исторгая из пересохшего, измученного горла хрип за хрипом, пополз вперед, не разбирая дороги, вовсе не думая о ней.
Траншея жила, дышала. Едва только звон, забивавший уши, стал понемногу отступать, до них тут же добрались иные звуки, бывшие едва ли не хуже. Тихий голос холодного ветра то и дело прерывался влажными, глухими хрипами, хруст снежной корки под чьим-то весом оборачивался затихающим, жалобным стоном. Во тьме что-то беспрестанно булькало, клокотало, исторгало сиплый, надрывный свист, хрустело, рвало, пережевывало и раз за разом ударялось о металл. Время от времени раздавались выстрелы — тут и там, дальше и ближе — резкие, отчаянные, никогда — больше одного за раз. Тихий шелест, нервный стрекот...будто целая армия мух в одночасье слетелась на пиршество, наплевав на тот малозначительный факт, что на дворе, вообще-то, была зима.
Дышать удавалось с трудом. Во рту все еще бродил привкус рвоты, забитый, в корке подсохшей крови, нос отяжелел и распух, в груди же словно завелось что-то большое и влажное — и ворочалось там, не находя себе покоя, шевелилось при каждом судорожном вдохе, провоцируя на глухой, не приносящий ровным счетом никакого облегчения, кашель. К великому своему сожалению, Чертков догадывался, что могло быть тому причиной — и пусть старался отгонять ту мысль со всех сил, что не сжигал, заставляя тело двигаться вперед, она неизменно возвращалась, маячила на самой грани, за которой ждали паника, потеря рассудка и смерть.
Сколько времени прошло с той минуты, как явилась та огромная тварь? Как давно это было, как давно один из отступавших через их линию танков разнесло на куски, словно игрушечную модель? Когда это случилось, когда обезумевший от страха — равно перед "Атропой" и врагом — Васильев решил, что сектор потерян, когда запросил огонь прямо по их позициям?
Когда пришел ответ? Каким он был?
Сколько
не надо
времени он провалялся там, среди земли и кровавой каши? Сколько
нет
был без маски?
Глаза терзала жгучая боль — слезы, пробиваясь наружу, быстро замерзали, кололи ледяными иглами, и разглядеть хоть что-то сквозь всю эту муть, сквозь пот, засохшую кровь и налипшую грязь становилось все сложнее.
Однако, он все еще видел.
И сомнения в том, было ли его пробуждение благом, крепли с каждой секундой.
Сеть из жирных, темно-красных сосудов, скользящая по вспаханной танковыми траками земле. Сложные сплетения с пульсирующей внутри густой жидкостью — набухающие, прорывающиеся наружу быстро тающими облачками цвета ржавчины. Высокие отростки из скользкой плоти среди капиллярных паутин. Запах крови, жженых волос, топленого жира. Черные, похожие на обломанные кораллы, ветви — и нанизанные на них трупы. Мелкие, в четверть человеческого роста твари — желтоватая, влажная кожа, переплетения быстро сохнущих жил. Когти, кривые зубы, костяные наросты, отрывающие кусок за куском от изодранных, изломанных, бьющихся в непредставимой агонии комков мяса, в которых, как бы сознание не старалось оградить от кошмарного зрелища, все еще узнаются человеческие тела. Хрипы, стоны. Деловитые перебежки, быстротечные драки из-за самых сочных кусков. Пепельная серь защитных костюмов, превращенная в палитру для телесных жидкостей, почерневшая кожа, хлещущие красным раны, направленные в одну точку взгляды давно застывших глаз.
"Атропа" знала с чем придется столкнуться, давно ждала удара и готовилась к нему. На их стороне были все преимущества, включая внезапность, которую противник по глупости считал принадлежавшей ему. Они ждали, они готовились. Но сейчас, посреди этой затопленной кровью и переполненной болью до крайнего предела ночи, Чертков уже не мог найти и малой толики успокоения в том, что когда-то помогало ему держаться на ногах и держать оружие.
