-Ущерб будет достаточным, чтобы дискредитировать все руководство "Всенощной", — вновь оборвал ее епископ. — Слеттебакк, может, ваше величество соизволит уделить нам хотя бы минутку внимания?
-И незачем так орать, — захлопнув книгу, экзекутор лениво почесал свой острый нос и рывком поднялся на ноги, зашагав к столу. — Мне вас прекрасно слышно отовсюду...
-Очень на то надеюсь, — прорычал Верт. — Забирайте груз. Ваши билеты в Штаты передадут вам завтра.
-Я думал, меня ждет для начала командировка к русским...
-Думать здесь буду я. От этого дела я вас освободил и не спрашивайте, чего мне это стоило, — произнес Юлиан. — Вы отправляетесь в Аризону и ждете сигнала. Как только начнется светопреставление, выступите следом за тамплиерами и довершите запечатывание. Этой вашей Норе доверять можно?
-Не в тех пределах, которые нас бы устроили, епископ.
-Плохо. Тогда смотрите за ней еще лучше, чем обычно. Мы ходим по краю, но если доберемся до конца, то никто не останется без своей награды, — пожевав губы, протянул Верт. — Все, забирайте уже эту гадость.
-Да-да. Уже бегу. Сейчас лоб расшибу, — огрызнулся палач. — Знаете, епископ, если все удастся...
-Ну?
-Если Дом Резни будет ваш, я всерьез подумаю о том, чтобы уйти на покой, — Слеттебакк остановился у дверей. — Так что лучше вам, в свою очередь, подумать, как меня задержать. И пораньше.
-Нахал, — Юлиан утер пот со лба, едва дверь захлопнулась. — Почему вечно приходится полагаться на всякую сволочь...
-И правда, почему... — думая, очевидно, о чем-то своем, пробормотала Лета. — Что у нас теперь?
-У тебя — триумвират, — помолчав какое-то время, произнес Верт. — Кардинал Карлетти скоро будет у меня в кармане, Ладзари уже настолько одряхлел, что через год-другой преставится сам. Но остается еще одна фигура, самая неприятная из всех.
-Орсола Коста, — скривившись, произнесла Лета.
-Да-да. В отличие от этих двух пеньков у нее есть боевой, а главное — командный опыт, — мрачно продолжил епископ. — И недюжинный, я бы сказал. Сорок пять лет оттрубить палачом...если бы она все еще могла ходить, я бы к ней на пушечный выстрел не приблизился.
-А мне, значит, придется?
-Правильно, — без тени улыбки произнес Верт. — Я хочу чтобы ты занялась ей вплотную. Тотальная слежка. Ничего не упускай. Доклады передавать мне каждую неделю, все ясно?
-Да, — вздохнула Лета. — Снова совать голову в чью-то пасть, снова...
-Это еще не все. Я изучил материал, который ты добыла по нашему общему другу Кату в Неаполе...паршивая работа, откровенно скажу. Килограмм пьяного бреда, из которого я с трудом выцедил пару крупиц чего-то полезного. Вот только что мне с этими крупицами делать, скажи на милость? Синие глаза какие-то, что снятся ему ночь за ночью, буря, чей-то зов...еще год назад это все можно было бы смело списать на последствия его пьянства, но сейчас...мне приходится подозревать худшее.
-Худшее?
-Терминал как-то с ним связан, — Верт чуть прикрыл глаза. — Я уже перетряхнул личное дело этого мерзавца от корки до корки, несколько раз — все тщетно, Лета. Ни единой зацепки. Нам остается только подладиться под эту игру и попытаться выяснить ее правила. Группа Ката же в настоящий момент уже отправлена к русским?
-Да. А что?
-Пожалуй, стоит ввернуть к ним кое-кого...для страховки. Увы, тебя уже не получится, значит, попытаемся сыграть чужой картой. Как там звали того башенного прохвоста, который недавно выходил с нами на связь по поводу этих...ленинградцев?
-Барр, кажется. Робин Барр.
-Вот что, Лета...слей-ка этому Барру данные по разведывательной операции, — Верт вновь закусил губу. — И по нашему доброму другу Кату — тоже, само собой. Пусть присмотрит за ними по мере сил...ему все равно строчить доклад для Ассоциации — пусть же и нам копия пойдет...
-Боюсь, он там только наследит без меры. И без головы останется.
-Это меня тоже устроит, — невозмутимо ответил епископ. — Учитывая дело, которое он, по его же собственным словам, расследует...да, потеря им головы меня определенно не огорчит. Но лучше вначале — докладик, а потом уже голову...
3-е сентября 1987 года, Владивосток.
Матвей Рябов был в бешенстве — и то росло с каждой лишней минутой, которую он был вынужден провести в зале ожидания: проталкиваясь сквозь безразличную ко всему людскую массу, матерясь сквозь зубы и кое-где даже работая локтями. Он, черт все дери, не мог, не мог себе позволить опоздать на этот самолет!
До взлета оставались считанные минуты — то, что его все-таки пустили за заветные двери, было, наверное, чистым чудом. Вот и холодный ветер ударил в лицо, вот и белая громадина, до которой осталось только добежать, тяжело дыша и стараясь не уронить чемоданы...
Вверх по трапу, вверх, вверх, только вверх...отдышаться он и внутри успеет...выспаться тоже...буквально влетев в распахнутую — последнего пассажира все-таки ждали — дверь и ввалившись в салон, Рябов остановился, как вкопанный, не особо понимая то, что видит перед собой. То, что видит вокруг.
В салоне не было ни души — а говоря еще точнее, находились лишь тела: в креслах лежали — в весьма разнообразных позах — иссушенные оболочки пассажиров, похожие на проколотые воздушные шары, из которых уже успел выйти до конца весь воздух — в провисшей мешками коже не осталось ни кровинки, вместо глаз — зияющие черные дыры...
Часть тел — в основном те, кто занимал задние ряды — были упакованы в высокие черные гробы, каждый из которых мерно гудел и дрожал: из гробов доносился визг маленьких пил и беспрестанное жужжание сверл — ко всему этому добавлялся звук рвущейся кожи и скрежет металла. Меж рядов деловито сновали обряженные в черное фигуры в ничего не выражающих железных масках, а в самом конце салона...
Рябов закричал — вернее, собирался было закричать, когда его плечи сдавила со страшной силой чья-то тяжелая хватка — впившиеся в него до боли металлические руки — если не клешни — развернули до смерти испуганного человека в сторону их владельца.
Последним, что увидел Рябов, были два острых сверла, что ринулись к его глазам. Последним, что услышал — их визг, перекрывший даже грохот закрывающейся двери. Последним, что почувствовал — череда холодящих уколов — в шею, в позвоночник, в затылок...больше он не чувствовал уже ничего.
Надежно зафиксировав тело, кукла отточенными движениями принялась тянуть к нему длинные, кончающиеся острыми иглами, трубочки — не прошло и минуты, а Рябов, которому теперь предстояло стать чем-то неизмеримо меньшим — был опутан этими самыми трубочками, как новогодняя елка гирляндой. Щелкнув переключателем на правом предплечье, кукла замерла — со свистом заработали сверхмощные насосы, перегоняя более не нужную прежнему владельцу кровь...
Существо в высоком цилиндре и плаще с алым подбоем, что сидело в самом дальнем конце салона, поправило темные очки и меланхолично махнуло тростью темно-зеленого цвета, подзывая слугу. Закончив с трупом Рябова — тело с сухим, кашляющим звуком сползло на пол, когда из него выдернули все до единой трубки — кукла быстрым шагом приблизилась к хозяину, поворачиваясь к тому спиной.
Чуть нагнувшись вперед, владелец зеленой трости открыл небольшой люк в спине куклы, где уже падали в высокий, налитый алым до краев бокал, кубики льда — один, второй...
-Летайте самолетами "Аэрофлота"! — на довольно-таки корявом русском произнес владелец трости, отхлебнув из бокала. — Полна коробочка. Сигнальте взлет, товарищи — в Ленинградском Клубе нас уже, наверное, заждались...
8. Охота на Стальную ведьму
Москва ничему не верит,
Москва никому не простит.
Белоснежный, уже не нужный китель
На грязной стене висит...
(Ночные Снайперы — Россия, 37-ой)
1987 год.
Мастерская. Слово это значило для мага очень и очень многое, имея частенько значение жизненно важное. Больше чем просто рабочее место, больше, чем хранилище секретов, больше, чем последнее прибежище в случае нужды...за словом этим стояло все это и многое другое, и так было испокон веков. Атаковать мага на его территории почти всегда было большой глупостью, очень часто — глупостью смертельной, вход же в мастерскую без дозволения хозяина расценивался как открытый вызов — и так тоже было всегда. Великолепно, когда твоя мастерская в неприступном замке, хорошо, когда у твоего рода есть старый фамильный особнячок, в котором все уже давно и прочно оборудовано под нужды обитателей. Неплохо, когда ты просто покупаешь небольшой домик, и, озаботившись необходимой защитой, приступаешь к своей работе.
Когда же в качестве мастерской приходится использовать до потолка забитую двухкомнатную квартиру в видавшей виды "хрущевке"...что тут сказать, бывает, увы, и такое.
За шестнадцатой квартирой, что приютилась в самом дальнем углу лестничной площадки последнего этажа, дурной славы, как ни странно, не ходило: про нее и ее владельца вообще редко вспоминали — в основном, потому, что большую часть времени он был в отъезде.
Кем он работал и где, не знал ровным счетом никто, да в общем-то и имя его вряд ли бы кто-то смог припомнить в случае нужды. Видели его здесь нечасто: бывало, приехав в очередной раз на чужой машине — видать, кто-то из друзей подбрасывал или каких еще знакомых — он затаскивал вверх по лестнице крытые тканью полотна, забрасывал их в квартиру, да и катил назад еще месяца на два-три. Хозяин квартиры был художником, и, говорят, даже где-то выставлялся — тогда работы, напротив, выносились наружу и увозились неизвестно куда. В последний год ему, похоже, не особо везло: как еще объяснить то, что уже несколько месяцев подряд он обитал именно здесь, никуда не срываясь?
Если бы кому-то удалось проникнуть за обшарпанную дверь — что вряд ли бы случилось, потому как стоило у этих дверей оказаться, как непрошенного гостя тут же охватывала странная апатия и лень, вплоть до того, что постояв пару минут на пороге, он уходил восвояси — то комментарий к царящей там обстановке был бы скорее всего коротким и резким — бардак.
Коридор с покосившейся вешалкой был завален одеждой и обувью разных размеров, на крохотной кухне стоял такой запах, словно там что-то давно и мучительно сдохло. Первая комната, та, что ближе к входу, двери не имела — вместо нее висела грубая занавесь из плотной ткани, за которой располагалась тумбочка с телевизором, простенькая кровать, бельевой шкаф, заслонявший добрую половину окна и целый склад картин: развешенных по стенам, сложенных под кровать, штабелями упакованными на шкаф и даже на ту часть подоконника, что была — когда-то — свободной. Картины были тяжелыми, мрачными, большинство из них вызывало если не отвращение, то неприязнь уж точно — центральными темами то здесь, то там, становились смерть и распад, сюрреалистические пейзажи, часто — внушающие оторопь пустыни, отнести которые к существующему миру никак было нельзя. Портретов было мало, да и на тех черты людей были искажены — каждый раз по-разному — а где-то людей и вовсе сменяли кошмарные твари, дать которым название вряд ли бы кто-нибудь смог. В десятке последних работ, принесенных в квартиру, прослеживалась постепенная смена тематики: сохраняя все то же маниакальное внимание к деталям, автор начинал потихоньку переключаться на что-то более светлое. Получалось не всегда хорошо. Что же до второй комнаты...
Когда мастерскую приходится оборудовать в захламленной двухкомнатной квартире — случается и такое, ничего не поделаешь. Хуже, когда в эту самую квартиру приходят незваные гости — приходят с не самыми лучшими намерениями.
Человеку, вот уже который час сидевшему в темной спальне, подошла бы характеристика "где-то за двадцать", а его прическе — "я ненавижу утро в понедельник". Утро и вправду было тяжелым: было всего двадцать минут шестого, когда замок на входной двери едва щелкнул. Простенькое Замкнутое Поле, физически никак навредить не способное и спасавшее лишь от непрошенных гостей самого ничтожного порядка, создатель отключил еще вчера — пусть расслабятся еще больше, пусть считают, что он совсем вымотался за все эти дни и недели добровольного заточения. Пусть считают, что он сладко спит, и уж конечно, пусть считают, что он конченый лопух...
Знали бы они, за чьей головой их отправили — бежали бы без оглядки. Эта мысль, которую он время от времени перекатывал по страшно трещавшей голове, заставляла хозяина квартиры улыбаться — жестоко, неприятно.
Как они работают, кое-какое представление хозяин квартиры имел — да что там, представление это было даже отличным. Их не информировали более необходимого минимума — цель зачистки, предполагаемые способности, еще кой-какие полезные мелочи...доступа к полным личным делам на мага, приближенного к главе Первой Площадки простым исполнителям давать не станут — в этом он был почти уверен. Шум въехавшей в сонный двор машины выдал их с головой — ему не надо было даже слышать шаги поднимающейся по лестнице группы, чтобы представить себе, как они готовятся взять несчастную жертву тепленькой.
Как же, хрен вам там. Несчастная жертва отоспалась днем, а всю ночь сидела, привыкая к темноте, грела рукоять пистолета с самодельным глушителем и материлась сквозь зубы.
Дверь начала приоткрываться. Осторожные шаги по коротенькому коридору, едва дышащий силуэт, выставивший перед собой ствол...
Нервы хозяина квартиры сдали — пусть он и собирался подпустить первый номер поближе, ждать эти несколько мучительно долгих секунд, когда пистолет уже был направлен туда, где, по его прикидкам, должна была появиться голова, оказалось ему не по силам. Мгновение тоскливого ожидания, за которым следует паршиво заглушенный выстрел — и, почти сразу — еще один, в заваливающееся на бок тело.
Номер второй, стоявший у порога, среагировал даже быстрее, чем ожидал хозяин. Вот он вскакивает внутрь, на ходу оборачиваясь на шум выстрела, вот направляет во тьму пистолет-пулемет...
Вот вспыхивает свет в коридоре, ослепляя его и дезориентируя — пусть на какие-то секунды, но все же целый день возни с проводкой, результатом которой стала возможность зажигать висящую у дверей люстру из спальни, не прошел для хозяина даром. Этих секунд ему вполне хватает, чтобы, откинув бесполезный сейчас ствол, выбросить вперед обе руки, рявкая на пределе сил короткое заклятье. Течет боль по Цепям, хлещет боль сквозь худосочное тело раскаленной лавой, харкает кровью искривленный в крике рот — сжатие формулы до предела возможного не проходит бесследно для мага, который от таких фокусов успел уже поотвыкнуть за годы спокойной жизни — теперь за это приходится расплачиваться сполна. В одном ухе словно звенит сотня колоколов разом, другое, похоже, надолго оглохло, что куда хуже, но результат стоит мучений: сорвавшаяся с пальцев, нет — отслоившаяся от тела вязкая полупрозрачная дрянь, похожая на полудохлую медузу, рассекая воздух, несется вперед, протекая сквозь ткань, словно той и нет вовсе. Врезается в тело стрелка, мгновенно проникая под одежду — стрелок успевает лишь жалобно пискнуть не своим голосом, прежде чем соскальзывает на пол грудой измятой плоти.
