Она знала себя до края. Знала, каким путем явилась в этот мир, знала, что едва родившись, уже отняла чужую жизнь, чужую силу. Знала, что то было лишь первой ее жертвой — жертвой закону, единому для всех, жертвой судьбе, что все они делили меж собой, жертвой на пути к цели...той последней, абсолютной цели, чья цена была неизмерима — и в то же время никогда не могла стать слишком велика.
Глубокие воды памяти вскипели, выбрасывая на берег старые горькие знания. Голоса давно сгинувших и забытых подхватили их и понесли, спеша вплести в самую душу. Беснующаяся душа ответила током, что прокатился по исходящим из нее Цепям, родовая Метка хлестнула дикой, безжалостной лихорадкой. Раскачиваясь на волнах собственной бушующей от колоссального напряжения крови, одной лишь волей тверже любой стали удерживая сознание от провала в зияющую бездну и расплавления на сжигающем все чувства без остатка свете, она наконец нашла искомое — нашла и приняла целиком. Позволила переплестись с тем единственным желанием, что еще металось по опустошенному телу.
Нанесла удар. Простой, чистый, лишенный изъянов — как был начисто лишен шанса на спасение и любой, кому нечто подобное оказалось бы назначено. Она и Леопольд могли сойтись как бодрствование и сон, противостоять, будто жизнь и смерть, но исход был известен, был предрешен — ведь не могло ничто бодрствующее не покориться в итоге сну, не могло ничто живое не склониться в конце концов перед смертью. Воззвав к той силе, с которой была повязана она, ее мать и все те, что были прежде, до самого первопредка, заявив права на малую крошку от той власти, того права, ухватить которое за хвост ее род пытался из раза в раз, из века в век, дождалась ответа — и, получив свое, пусть и на время, пусть и ценой боли, что свела бы со света кого угодно другого, ударила.
Просто. Чисто. С предельной силой.
Убить человека — что могло быть проще для кого-то вроде нее? Подчинить лишенное спасительных Цепей тело своей воле, выдрать, вымести оттуда жизнь и отшвырнуть прочь опустевшую оболочку. Однако, существовала и другая непреложная истина: прямое воздействие на другого мага, пусть даже самого слабого, было обречено встретить сопротивление — отсюда и брала свое начало извечная нужда их породы в том, чтобы измышлять новые и новые способы расправы с себе подобными. Когда же дело касалось существ вроде того, что шагало сейчас к ведьме, вздымая объятый пламенем меч...
Кто угодно другой не рискнул бы так, как она.
Впрочем, никто другой не сумел бы сплести это простое по своей природе обращение в такой форме.
Прекращение циркуляции крови. Закрытие просветов дыхательных путей. Обрыв нервной проводимости, полная блокада электрической активности мозга.
Чисто. Просто. Отчасти даже слишком просто для того, чтобы надеяться на успех с кем-то вроде Леопольда.
Если бы только каждый приказ, обрушившийся на цель, не был подкреплен той чудовищной силой, на родство с которой она дерзнула претендовать своим последним обращением. Той бесконечно глубокой первоосновой их чар, что цепью сковывала весь род. Той, что держала ключи. Той, что...
Затворение дорог по своей природе было столь же опасно для решившего его исполнить, сколь и для жертвы — и потому тех чар удостаивались лишь те из ее врагов, кому нельзя было больше дарить ни единой возможности, те, кто должен был сгинуть здесь и сейчас, любой ценой. Те, кто — это приходилось признавать каждый раз, когда ведьма обращалась к этому — были ей равны. Кто имел шанс на победу и потому должен был быть немедленно его лишен.
Просто. Чисто. Едва ли отразимо — слишком стара, слишком страшна была та сила, что изливала чрез нее свой приказ.
-Запрещаю.
Взмах меча. Вдох. Выдох. Легкий парок у пересохших, бесцветных губ.
Шаг вперед. Спокойный. Все еще.
По лицу графини пробежала тень, но полыхнувшее мгновением позже высокомерие спалило то гнусное, холодное, парализующее волю чувство, что стояло за ней. Страху не было места там, где заблестели непроглядной чернотой глаза, где расползалась кривая, едва ли человеческая, усмешка:
-Не врали легенды. У вас в самом деле получилось...
Леопольд приближался, клинок в его руке источал холод — тяжелый, мертвящий, волной стелящийся перед убийцей. Холод, что сковывал равно мысли и движения ведьмы, тянул, капля за каплей, ту силу, что разливалась по Цепям, что питала ее отвергнувшее старость тело, ставила ее и ей подобных выше любого человеческого существа. Холод, что бодрил, крепил хозяина меча, делая каждый его шаг проще, каждый взмах, каждый выпад — легче и точней.
Она понимала, что пред ней, теперь уже наверняка, но все же не смогла сдержать этот порыв, все же не сумела заставить себя поверить столь скоро.
Следовало убедиться.
Следовало знать.
Скопленной для последнего удара мощи хватило бы расправиться с большей частью тех, кто бросал графине вызов в прошлом — не единожды, но десять, сотню раз подряд, будь на то нужда. Замутненный ненасытной жаждой — смерть, только смерть — разум сотворил приказ, раскаленные Цепи даровали силу. Ледяная воля оформила, сплела все воедино.
И, когда та самозабвенная, исступленная ярость, подкрепленная невиданной мощи чарами, уже готова была излиться внутрь, спалив дотла свою хозяйку, сорвала поводок.
-Запрещаю. Именем Господа...
Взмах меча.
-...запрещаю. Сего не должно существовать и не будет.
Вдох. Выдох.
-Запрещаю вовек.
Шаг.
Спокойный, как и прежде.
-Вовек? — собственный голос показался Августине едва слышным, полузадушенным хрипом. — Ты...ты готов отрицать даже будущее?
-Нет и не будет будущего, кроме уготованного Господом, — монотонной скороговоркой тянуло нечто, сокрытое в теле Леопольда, пока само тело неумолимо продвигалось вперед. — Господа, Бога твоего, бойся, и Ему одному служи, и Его именем клянись (3). Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли, если же отречетесь и будете упорствовать, то меч пожрет вас (4)...
Легенды не врали — искать тому иные подтверждения более не было нужды.
Стальная ведьма была существом, находящимся вне разумных категорий оценки угрозы, магом, по праву занимавшим место в печально известном "красном списке".
Но
Симон Волхв, вздумав состязаться с апостолом Петром, был повержен одной лишь истовой молитвой — и, сверзившись, переломал ноги в трех местах: забитое камнями, что послала разъяренная толпа, все еще агонизирующее тело позднее "мучительнейшим образом" вскрыли лекари.
Графиня была оружием, познавшим себя до конца и дальше, оружием, что несло смерть с предельной, почти немыслимой четкостью — без жалости, без сожалений, без шанса для того глупца, что посмел преградить ведьме путь, вообразив, что может с ней тягаться.
Но
Волхв Кинопс, почитаемый на своем маленьком островке подобно божеству, взялся воскрешать людей. Едва помолился апостол Иоанн "чтоб не был Кинопс живым", волны морские поглотили того без остатка.
Хрупкая ткань реальности издавна была ее игрушкой — измять ту, словно пластилин, сломить, прогнуть под свою колоссальную волю и вызывающие трепет желания не было для Августины задачей, достойной великих усилий.
Но
Иудейский маг Вариисус, стремившийся отвратить от веры проконсула Кипра, по одному слову апостола Павла был поражен слепотой...
Ее сила, с которой нельзя было не считаться, могла бы оказаться стократ выше. Ее опыт, попросту не способный не вызвать сообразное уважение у любого, знавшего о ней хотя бы самую малость, мог бы насчитывать лишних пять, а то и все десять веков. Ее умения, давно уже вышедшие за грань, положенную большинству, могли бы сыскать — и преступить сотню новых.
Все это могло бы стать правдой.
Все это здесь и сейчас ровным счетом ничего не значило, ничто бы не изменило.
Ведь легенды не врали.
Концепция, положенная в основу Обвинителя, была предельно проста по своей сути — и столь же предельно устойчива. Незыблема как фундамент, на котором покоилась взрастившая чудовищное орудие вера.
Старая истина, касающаяся Святых Таинств. Из всех сложнейших систем, вписанных в незапамятные времена в полотно реальности, одна превосходила всех в своей крепости, одна едва пошатнулась там, где другие с прошествием веков чахли и отмирали.
Лишь одна отвергала все прочие.
Лишь одна была вскормлена ненавистью ко всем чудесам, кроме своих собственных.
Легенды не врали. Обвинитель был выплавлен в огне вековых костров, закален в реках крови, пролитой во имя веры, ради того, чтобы сохранить ее единой, неизменной. Каждая рука, поднятая из нетерпимости, каждая смерть, дарованная за отклонение от догмы, каждая пытка, претерпленная верующим в защиту единственной спасительной истины, каждая мысль о невозможности другого пути вспаивали единожды созданное и заклятое орудие, вручали ему право судить, силу карать. Века дикой, почти первобытной жестокости отковали его нерушимый стержень. Не признающий отговорок и видящий все грехи, меч, на создание которого дом Асколь истратил столетия, отрицал, пробуждаясь, все то, что отрицала Церковь, изгонял прочь все, что она не желала видеть в мире — в своем мире. Грубая, примитивная и серая на чей угодно взгляд, но вместе с тем неодолимая сила, воплощенное в бесцветном пламени отвращение, неприятие, абсолютное отвержение всего, что смело противиться изреченному Слову, той единственной истине, что имела право быть и повелевать.
То, что шагало к ней, уже не было Леопольдом Асколем — на ведьму наступало облеченное в плоть продолжение чудовищного клинка, такая же деталь его, как, например, рукоять. Минуло время, когда меч убивал для человека — ныне же человеку предстояло исполнить пробужденную волю. Сложно было даже помыслить, сколь чудовищные муки год за годом сопровождали убийцу, когда тот учился владеть древним орудием, сколь титанический самоконтроль был надобен ему, чтобы не отдаться навсегда тому единственному всепроникающему желанию, коим пылал меч.
Казалось, луна пала с неба и слепо блуждала вокруг — так ярок был свет, что источал теперь Обвинитель. Медленно и злобно бесцветное, ледяное пламя катилось вперед: каждая волна, налетев на спешно возведенные ведьмой преграды, лопалась с неистовым треском и затухала — но малость дальше прежней...
Взгляд ведьмы на миг прояснился, тьма отхлынула с темно-зеленых глаз, моргнувших лишь раз — словно бы отражая согласие с той единственной мыслью, что обитала сейчас в душе ее.
Не осталось больше чар, способных совладать с убийцей, не было более времени воздвигать и крепить защиту, не было шанса измыслить иной путь.
А значит, час, наконец, пробил.
-Возвернись же из глубин...
Голос глубже с каждым словом. Тяжелее.
-...перст Ее, чернотворящий...
Нет, то уже не голос — лишь сдавленное, хриплое клокотание.
-...пред тобою души — пыль...
Едва ли человеческое. Как и лицо, что выговаривало слова, почти не размыкая губ.
-...а тела — лишь прах смердящий...
Голос графини надломился, сорвался в бездонную пропасть — и вынырнул оттуда вихрем, метущимся вокруг полюса ненависти. Слова продолжали исходить наружу — старые, забытые, текущие в вечность, чтобы сузить порог для вот-вот должного свершиться шага. Непроглядная глубина боли увлекала ее, понуждая до мыслимого предела отчетливости ощущать, как кровь и огонь Цепей хлещут вверх вдоль позвоночника, как пронизывают череп, взрываются там с яростью и яркостью тысячи солнц. Как мучительная тошнота рвется к горлу, как сердце сжимает, с мига на миг грозя растереть в забрызганные алым лоскутки
длань
то, что она зовет, то, на что заявляет право.
Боль достигает черты, за которой в ней уже потерян всякий смысл — но тело отчего-то упрямо отказывается принять забвение. Там, где кончается кожный покров, дает ростки что-то бесконечно далекое, забытое, однако не утерянное до конца. Слова — сколь не было бы велико желание, ничто из этого нельзя уже спутать с речью, дарованной человеку — продолжают течь, истончая и вспарывая преграды, взрезая вместе с кожей, откуда рвется наружу, с клубами черного дыма...
То, что выворачивает боль наизнанку, облачая истерпевшую ее в одежды чистейшего блаженства. То, что холодным потоком растекается по ранам, зримым и нет, черной волной захлестывает душу и омывает тело.
Земля качается, плывет из-под ног. Слепо протянутая рука ускользает прочь — в расколотый воздух, в первозданную тьму.
Она наедине сама с собой, лицом к лицу с силой, что бьет извне, проникает внутрь, наполняя своим дыханием душу. Рука нащупывает черты, рука собирает, сочленяет фрагмент за фрагментом, в кровь раздирая пальцы. Сжимается в кулак, холодный и твердый.
С последним извергнутым словом теряет всякую власть над собой — до той поры, пока не будет завершено облачение.
Дым шипит и рвет одежду, спускает кожу. Ткет и плавит им смену — белокипенная плоть и гладкая, отливающая металлом чернота, что стелется поверх, запеленывая в себя тело. Проницаемым для взора остается одно только лицо, с которого отгоняет волосы ревущий от бешенства ветер — но никто, сохранивший хоть крупицу рассудка, не пожелал бы этот лик увидать, сойтись, пусть даже случайно, с ним взглядом.
Хруст собственных костей подобен райской музыке, боль в изломанной и собираемой сызнова руке, что была протянута прочь — непредставимая услада. Поток снисходит на нее, пронзает от руки до сердца, с головы до самых пят — и, в тот момент, когда видение и осязание, наконец, совпадают, когда последняя деталь встает на свое место, последняя частица входит в свой паз — она выгибается всем телом, вырывает простертую длань наружу, под небо, что не видело этого уже долгие лета.
Руки нет более.
Лишь тяжелое, черное железо, страшный кривой коготь.
Воздух напитан черным дымом, но сделать вдох все трудней вовсе не потому — виной всему глухая, непроглядная злоба, что растекается все дальше и дальше, забивая, заполняя все собою, не терпя ничего иного, кроме себя. Стальная ведьма шагнула вперед — земля под ногами ее ссыхалась и чахла, рассыпалась черной пылью трава. Вознеслась мутная завеса — под плач и зубовный скрежет из нее проступали, стелясь под покрытые невесомым железом ноги, обломки, развалины сраженных, испитых черным когтем до дна душ человеческих. С каждым мигом они множились, все громче стенали, все отчаянней тщились коснуться той, что ступала по ним, не удостоив и единого взгляда: каждый — нечто даже меньшее, чем дух, потерпевшие предельное крушение, навечно брошенные в океан прошлого, прикованные к тому орудию, что отравило и расплавило саму их суть, лишив равно шанса на смерть и новое рождение, вывернутые, опустелые оболочки того, что когда-то имело счастья зваться людьми. Не человек, но набор членов, не призрак, но пустой, фальшивый туман: страдание было всем, что им осталось, что они знали и желали другим — и, подобно блуждающим огням, стремились увлечь за собой, в смертоносную трясину, любого встречного.
