Он ожидал чего угодно, но только не того, что последовало за этими словами — качнувшись вперед и уперев руки в колени, гость расхохотался во весь голос, продолжая смеяться до тех пор, пока на глазах его не проступили слезы.
-Знаешь... — едва отдышавшись, произнес Эдмунд. — Знаешь, дружок, ты нравишься мне все больше и больше.
-Я вам не друг.
-И то верно. У таких как ты, их не бывает, — постепенно возвращая себе прежний тон, продолжил гость. — У меня, впрочем, тоже много не водится.
-И с чего бы только? На вас посмотреть — сразу видно, душа компании...
-Знаешь, в чем твоя ошибка? — неожиданно серьезно спросил Эдмунд. — Ты не знаешь, когда остановиться. Давить на человека можно до определенного предела, и у каждого он свой. Перейди тот предел и человек...
-Ломается.
-Или ломает что-нибудь тебе. Череп, например. Ты когда-нибудь задумывался о том, что тот же бедняжка Винсент мог сделать с тобой тем летом? У него хватило духу попытаться убить себя, а ведь из окна мог выпасть и ты. Случайно, конечно же. Я много знаю о таких...случайностях. Служба обязывает.
-Скажите, вы вообще тот, кем нарядились?
-Ну конечно. Но таких как я, уверяю тебя, мало по свету бродит. Дьявольски мало, я бы сказал, — очередной смешок. — Расскажи мне лучше, как все началось?
-И что мне за то будет?
-Возможно, я уничтожу запись. А возможно, расскажу тебе, как стоит делать работу качественно. Итак, третий раз я не повторю. Как ты к этому пришел?
-А вы на меня посмотрите, — огрызнулся он.
-Давненько уж смотрю. И что же я должен в тебе такого углядеть?
Все внутри протестовало — больше того, вопило в голос о том, что он не должен был выдать больше ни единого словечка. И все же, было в госте что-то такое, что так и призывало продолжать. Это что-то не имело ничего общего с доверием, нет. Что-то другое. Что-то очень знакомое. Что-то почти родное.
-Меня сюда запихали, едва ходить научился, — наконец, заговорил он. — Заткнули в эту щель, да так и оставили. Что вам еще сказать? Рожей я не вышел, руками работать не умею — все из них валится...странно, что вообще еще живой. Одно время такой балласт, как я, знаете ли, газом морили, как тараканов. Или клопов. Да вот, пересидел как-то то время, страшновато, правда, бывало, когда на головы бомбы сыпались... — поерзав на кровати, он зло уставился на гостя. — Ну что смотрите? Вы-то, небось, на всем готовеньком жили, да и про голод только в книжках читать доводилось. А что здесь за миску похлебки человек готов с другим был сделать, знаете? А сам до чего опуститься мог? Не знаете, да и откуда вам...
-И когда же ты понял, что твое занятие может принести пользу?
-А черт его, — почти расслабленно ответил он. — Я читал, знаете ли. Много читал. Вы на рожу не смотрите, тут год проживешь — если проживешь — такая же прилипнет до гроба. Я человек образованный. И на уроках не сплю. Я вообще сплю мало. А читать люблю. Могу вам хоть кого процитировать, хотите? Нет? Ну и ладно. Когда начал, знать хотите? Не помню я. Помню, что узнал секрет чей-то, и тогда понял, что он теперь все, бить меня не сможет, а как тронет — так я его на весь наш дружный домик ославлю, вовек не отмоется. А потом попросил, чтобы он мне про другого выведал, если откажется — так я сразу же...
-И таким вот манером у тебя появился первый информатор.
-Верно, верно, — говорить отчего-то было все легче, словно гость и правда принадлежал к той существующей только в теории группе людей, которым можно было без опаски довериться. — Я тут все про всех знаю. Кто что любит, чего боится. Кто сколько спит и что ест, у кого сколько зубов во рту, а у кого носки с дырами. Кто куда ходил и что видел, что слышал, что делал. Кто кого ненавидит, кто у кого воровал...
-И как же тебе удается держать их в узде?
-А просто. Отбираешь тех, кто посильнее, да вызнаешь про них все. И они твои. И тебя защищать будут, чтобы их продолжали бояться. Потому что случись что с тобой — так им же не простят, они следующими будут...
-И когда твоя сеть, позволь узнать, расширилась до местного персонала?
-С Бритты начал, — чуть подумав, ответил он. — Она подворовывала немножко, чтоб дома совсем голодом не сидеть, ну и вот...а убирается она ж везде, что в классах, что у директора. Что у вашей братии. Там словечко услышит, там бумажку со стола умыкнет...а мне все польза.
-И неужто совестно никогда не было?
-Вы о совести с директором нашим поговорите, отче. Он о ней поболее знать должен — как-никак, в свое время десятерых на эвтаназию отписал, какие ему недостаточно умными да умелыми показались. По велению совести, не иначе.
-Обязательно поговорю, можешь быть уверен, — кивнул Эдмунд. — А позволь вот еще что спросить — что ты дальше намерен делать?
-Когда вы уйдете?
-Нет, когда ты отсюда выйдешь. Кем ты намерен...
-Адвокатом. Или вот, вроде вас, священником. Пока еще не решил.
-Вроде меня... — гость говорил так, словно в этих словах нашел нечто невероятно забавное. — А сумел бы? Особой веры я в тебе, признаться, не наблюдаю. Как и вообще какой-либо склонности к...
-А когда это стало быть обязательным? Вон, взять хотя бы вас.
-Я — случай особый.
-Да бросьте, — теперь смеяться настало время ему. — Таких везде полно. И вы ничем не отличаетесь от...
-О нет, нет, — перебил его гость. — Одно отличие во мне, пожалуй, отыщется. И знаешь какое? В отличие от всех этих бараньих лбов, что здесь работают, что угодили в твои сети, будучи лет на сорок, а то и больше, тебя старше, я тебя вижу насквозь. Что, думаешь, многого добился? Чем-то выделился? Думаешь, ты умнее своих ровесников? Хитрее? Проворнее? Думаешь, когда тебя отсюда вытурят взашей, на новом месте сможешь начать все сызнова? А до тебя не доходило, дружок, что я, старый добрый я, возьму да и расскажу там всем, какого милого соседа привез? Как думаешь, сколько ты, дружок, проживешь на новом месте, если я твою книжечку по рукам пущу? Сколько ночей сможешь провести без сна, вздрагивая от каждого шороха, каждую минуту ожидая, что тебя удавят подушкой?
Ярость взяла верх столь быстро, что он даже толком не успел удивиться. Успел только подумать о том, что делает, наверное, большую ошибку — но в следующую секунду уже рванулся, уже прыгнул — с раскрасневшимся, перекошенным от злости и крика лицом — прямо на гостя.
Удару, что вышиб из него весь воздух и швырнул на пол, он тоже не успел удивиться — что уж там говорить о том, чтобы от него уйти.
-А теперь слушай сюда и слушай очень внимательно, — новым — холодным, без грамма жалости, голосом, проговорил гость, потирая руку. — Причинять тебе лишнюю боль я не желаю. Желаю я лишь одного, дружок — порядка. И готов навести его любыми средствами, а их у меня, будь уверен, достаточно. Желай я твоей смерти — мне достаточно было бы поставить одну-единственную подпись. Желай я, чтобы ты оказался в аду — и мне достаточно было бы сказать пару слов: тебя переведут в такое заведение, что местный гадюшник покажется курортом в сравнении с ним. Здесь и сейчас ты — никто, жалкий, полудохлый крысеныш, который считает себя королем мира, когда не видел еще ничего, кроме кучи объедков, где рылся с рождения. Я мог бы раздавить тебя, как крысу, коей ты, вне всякого сомнения, и являешься. Но могу и предложить тебе кое-что повеселее.
Он ничего не ответил. Лишь молча поднялся с пола, повалился на кровать и попытался хоть немного отдышаться.
-Крысу вроде тебя я могу и обучить паре новых трюков. Подкинуть пару крошек — немного, чтобы только с голоду не сдохла. А потом закину тебя в бочку, которая до краев полна таких же, как ты, крыс — и посмотрю, что с того получится, — очередная, невесть какая по счету, улыбка гостя была самой кошмарной из всех — и глядя сейчас на это лицо, он с ужасом понимал, что она-то и есть настоящая. — Быть может, ты даже выживешь. Быть может, даже сможешь сожрать их всех. В любом случае, я-то уж точно повеселюсь. Ну, что скажешь, дружок?
-Я скажу — кончайте меня так называть.
-Молодец, — кивнул Эдмунд. — Удар ты стерпел, потому что знаешь — ответить тебе нечем. Ничего у тебя на меня нет, а вот наоборот... — смех гостя тоже стал новым — мерзким, дребезжащим. — Итак, дружок, вот тебе мое предложение. Здесь и сейчас ты заканчиваешь ломать свою грошовую комедию. Я перевожу тебя в другое место — туда, где дают образование, а не одни только подзатыльники, да и кормят, между делом, куда приличнее...так вот, на этом месте ты забываешь все, чему научился здесь. Ты ведешь себя тише воды, ниже травы, ты учишься от и до, ты рвешь жилы, чтобы быть лучшим, потому как если ты вдруг им не станешь — я забуду твое имя раньше, чем ты успеешь хлопнуть глазками. Но если тебе удастся меня порадовать, дружок, если ты меня очень порадуешь — то, будь уверен, я покажу тебе, что такое настоящая власть. Открою, в каком городе она живет и какой крючок на нее брать.
Он взглянул в глаза гостя — уже отчего-то не скрытые очками. Взглянул и понял, что смотрит на совершенно иного человека, ничем уже больше не похожего на того, кто не так давно пришел в его комнату и завел разговор.
Он взглянул в глаза гостя и понял, что может — что должен — дать ему ответ.
Единственный, которого тот заслуживал.
-Обойдусь без ваших подачек, — прохрипел он, не с первого раза, но все же выдержав взгляд священника. — Да, вы правы — я крыса. Вы правы — я вырос в этой яме и кроме нее, ничего еще не видел. Но вы мне не нужны. Я один. Мне не нужны ни друзья, ни родные — я один с рождения и один умру. Но я умру не тем, кем родился. Я умру великим. Я умру, но прежде заставлю меня уважать. Заставлю бояться. Заставлю кланяться мне. Заставлю меня признать. А всех, кто встанет на моем пути, я заставлю пожалеть о том, что они появились на свет. И всего этого я добьюсь сам, слышите, вы...как вас там звать...
-Эдмунд Верт, — с какой-то странной интонацией ответил священник. — Но позволь тебе напомнить, дружок — ты никто. Ничем и закончишь — столь же жалким ничем, что ты представляешь собой и сейчас. Не лучше ли принять мое предложение?
-И быть у вас в долгу.
-А как ты хотел? Если я вложу в тебя время и силы, я должен быть уверен, что это окупится в будущем. Мне нужен кто-то вроде тебя. Кто-то, кто будет всем обязан мне. Кто будет знать, что я в любой момент могу вернуть его в ту самую грязь, откуда взял. Кто-то, кто готов бороться за свои желания. Проливать за них кровь и ломать жизни, если придется.
-Знаете...вы ведь и сами наговорили сейчас достаточно, чтобы эта запись...
-А не было никакой записи, — внезапно произнес Верт. — Не было и нет. Ты еще не понял, дружок? Я далеко не обычный священник. Таких как я, в принципе невозможно осудить — ни здесь, ни там, наверху. По крайней мере, так принято считать... — он снова усмехнулся. — Я мог бы отправить тебя в место стократ хуже этого — и, будь уверен, все сошло бы мне с рук. Но если ты откажешься, я просто уйду. Уйду, словно меня никогда и не было. А ты будешь доживать свои дни в этой яме, зная, что шанс у тебя был, да вот гордыня подножку поставила...
Молчание, казалось, не прервется никогда.
-Могу...могу я спросить? — наконец, просипел он.
-Конечно.
-Что...там, откуда вы явились?
-Борьба, — просто ответил гость. — За жизнь этого мира и за то, чтобы она оставалась в достойных руках. Кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет (2). Я предлагаю тебе достаточно для начала игры. А остальное, дружок, ты отнимешь сам...если сумеешь.
-Только одно.
-Что?
-Завязывайте с этим вашим "дружком".
-Как пожелаешь, — в последний раз улыбнулся гость. — Юлиан.
Слово что-то изменило, что-то сделало с ним — нет, даже не с ним одним, но со всей комнатой. Слово, врезавшись в уши, засело в них намертво и прошло внутрь, ныряя все глубже и глубже, пока не раскололо голову, комнату, да и весь мир заодно, не разбило, не раскрошило все на тысячу, тысячу тысяч крохотных песчинок.
Мир исчез. Он проснулся.
Свет в каюте тревожно моргал, из-за дверей доносились какие-то крики. Подняв руку к лицу, он ошалело смотрел на нее какое-то время, прежде чем коснуться, наконец, лица, снять с него маску из холодного, липкого пота.
Прежде чем услышать, как о дверь стучат голоса.
-Ваше Преосвященство! Ваше Преосвященство, проснитесь!
Прежде чем почувствовать, как бешено стучит его сердце.
-Флот в точке вторжения! Мы прибыли!
Прежде чем понять, что настал день, ради которого он жил.
Соленая вода столь холодна, что почти обжигает. Морской лед, как и всегда к концу ноября, спешит заявить о себе и за пределами мелководных заливов, где ему вовсе уже не довольно места. По мере приближения к берегам воды постепенно меняют свой цвет: голубоватые, почти прозрачные ближе к центру моря, здесь они встречают падший на себя солнечный луч или чей-то взгляд то грязной желто-зеленой стеной — трепещущей, бесконечно пребывающей в волнении — а то и все непроглядной, неприступной для любого взора тьмой, что к ночи и вовсе покоряет, растворяет в себе без остатка все прочие, чуждые ей оттенки.
Темные воды надежно скрывают от любопытных глаз все то, что отдано им на хранение. Глубоко-глубоко на неровном скалистом дне, среди песков и котловин — а то и в них самих — спят тягостным, беспокойным сном, спят, завернувшись в одеяла из глинистого ила, носители тысячи и одной тайны. Здесь, в этом вечном, лишенном самой малой капельки света холоде, лежат затопленные грузовые суда с намертво заваренными дверьми и люками, таятся под слоями ржавчины, слизи и бурых водорослей тяжелые контейнеры и обломки огромных, изрытых причудливой резьбой каменных плит, здесь разбросаны по дну или свалены в горы кости, бесконечно давно ставшие домом для тех или иных примитивных существ.
Иногда течения, предательски нарушая ту негласную, существую уже давным-давно между морем и его хозяевами договоренность, подхватывали что-то со дна и уносили прочь.
Иногда в рыбацкие сети попадались заржавленные, изломанные детали неких чудных конструкций или сгустки иприта.
Иногда все оказывалось далеко не так безобидно.
Некоторые находки возбуждали любопытство и приводили к тем или иным вопросам, на которые чудовищно редко удавалось сыскать ответ. Иные — служили пищей для ночных кошмаров. За другими же нередко стояла смерть.
Море хорошо было знакомо со смертью: уже почти целый век заботе его препоручали прах и кости тех, кому довелось узнать ее еще ближе.
Мертвым, как водится, были известны все ответы. Мертвые — не оплаканные, но забытые, любезно принятые дном и надежно упрятанные под водяной толщей, среди песков, камней и планктона во всем его безумном разнообразии, были безгласны, но молчание это было вынужденным. Разродись мир таким шансом, подари им — и начав говорить, они вряд ли бы уже сумели остановиться.
Их слова заставили бы любого проснуться в холодном поту. Их слова показали бы другим, как зыбка та черта, за которой лежало безумие. На то, чтобы выслушать каждого из них, ушла бы целая вечность, но стена молчания, глухая и неприступная, выстроена была на совесть.
