В названии приюта крылась понятная только его хозяевам и покровителям злая ирония. Большинство его обитателей и правда были похищены — Церковью.
Угловая комната западного крыла выходила окнами на обрыв, под которым змеей извивалась горная дорога. Солнце заглядывало в эти окна с утра до самой середины дня, и пока оно не отступало со своих позиций, окна были плотно завешены темными шторами. Единственный свет, который сюда допускался — одна-единственная, чрезвычайно тусклая лампочка под потолком, убранная вместо люстры в какой-то странный стеклянный кокон. Аккуратно убранная деревянная кровать, на стенах — распятие и книжные полки, по левую сторону от дверей — высокий, набитый книгами, шкаф, один ящичек которого был отведен под одежду.
У зашторенного окна стоял аккуратный столик, где, помимо графина с водой, валялись истрепанные четки, какой-то неказистый на вид медальончик, и небольшая музыкальная шкатулка, выполненная из какого-то странного материала и покрытая сверх того темным лаком. Книг самого разного толка здесь тоже была навалена целая груда — "Лики святых" Эрнеста Элло, "Золотая легенда" Иакова Ворагинского, "О подражании Христу" Фомы Кемпийского, Иоаганн ван Рейсбурк, Анджела из Фолиньо, святая Тереза, святой Иоанн Креста Господня...
"Темную ночь души" последнего сейчас и читал обитатель комнатушки, осторожно перелистывая истрепанные страницы. Это был худощавый альбинос лет семнадцати, одетый в длиннополую рясу, с неаккуратно подстриженными, совершенно бесцветными волосами, и белым, как молоко, лицом — глаза его, при ярком освещении приобретавшие розоватый оттенок, были сейчас прикрыты затемненными контактными линзами. Несколько костлявые пальцы перевернули очередную страничку, когда у дверей послышался какой-то шорох.
-Коррин?
Хозяин комнаты вздрогнул, резко оборачиваясь. Невысокого роста светловолосая девушка, на вид примерно его возраста, стояла у порога, смотря словно бы сквозь альбиноса. Глаза Коррина могли показаться кому-то странными, но виной тому была всего лишь его болезнь, в ее же случае приходилось признать: никакой недуг таких глаз создать попросту не способен. Большие, прозрачные, словно родниковая вода, равнодушные и совершенно нечеловеческие — Коррин боялся встречать этот взгляд своим, боялся, что однажды увидит там ледяное озеро с последнего круга ада. Содрав со стола медальончик с вырезанным на нем "I.H.S.", он немедленно надел его на шею, схватился за розарий, в несколько нервных движений совершил крестное знамение, и уже собирался было поцеловать крест, как вновь встретился с глазами своей гостьи. Сейчас помимо недоумения — самой частой эмоции, которую можно было там прочесть — в глазах гостьи присутствовало что-то, напоминающее жалость и тоску. Говоря проще, такими глазами обычно смотрели на законченных дураков.
-Тебе нельзя здесь находиться, Урсула, — строго произнес молодой человек — голос его буквально звенел от напряжения. — Во-первых, это мужское крыло, а во-вторых...
Не дожидаясь, пока Коррин закончит, Урсула шагнула в его сторону, вдруг исчезнув, растворившись начисто и оставив после себя только легкую рябь в воздухе. Это не заняло и секунды — альбинос только еще оборачивался, а она уже успела разлечься на его постели, смять безукоризненно чистое и ровное покрывало и достать будто бы из ниоткуда какую-то потрепанную книжку — "The Eight of Swords", как сообщала обложка.
-И не смей исполнять здесь свои бесовские трюки! — чуть не взвыл Коррин, сорвавшись со своего места. — Я устал уже чинить вырванные половицы! Немедленно слезай отсюда, злокозненная дщерь Асмодеева, пока я не позвал...
-У нас уборка, — меланхолично проговорила Урсула, не поднимая глаз. — Я подумала, что лучше переждать. Они обычно начинают кричать и ругаться, когда я пытаюсь им помочь...
-Потому что последний раз после твоей помощи ремонт затянулся на добрых полгода! — с жаром ответил альбинос, принявшись мерить комнату шагами. — А швабра, которой ты подперла тогда дверь кладовой изнутри? Бедный отец Адольфо так резко ее открыл, что эта несчастная деревяшка вонзилась ему прямо...короче говоря, ему было очень больно!
-Зато мы, наконец, выяснили, кто среди ночи туда шастал что-нибудь перехватить. Грохоча при этом на весь дом, что твой паровоз...
-Впрочем, кого я пытаюсь усовестить! — Коррин всплеснул руками. — Тебе вообще знакомо такое понятие, как совесть? Милосердные слуги Христовы, не жалея сил, вырвали тебя из мрака неисчислимых пороков, которым была окутана с самого своего противоестественного рождения твоя семья, посещавшая, несомненно, все существующие селения греха...
-Тебе тоже предстоит. Спасение заблудших душ, все дела...
-Тебе не дали погрязнуть в бесовском блуде и несказанных преступлениях против Господа, ты получила спасительный шанс ощутить омерзение своего существа, так долго прозябавшего в этом гноище, и войти в спасительное лоно твоей Матери Церкви...
-Ich pfeife eben auf solche Verwandte (1), — пробурчала Урсула в подушку.
-...а что делаешь ты? Ты продолжаешь вести жизнь недостойную, когда Христос в каком-то смысле воскресил тебя из мертвых! Отдаешься болезни, которую от тебя пытаются отвести, с радостью, вместо того, чтобы вооружиться против новых падений! Вот скажи, например, что сейчас на тебе надето? Что это за мерзость?
Наряд Урсулы и правда мог вызвать некоторые вопросы. То был чудовищно старый мужской бархатный кафтан эпохи рококо, бывший как минимум на размер больше своей владелицы. Костюм был обильно украшен золотой канителью, петлицы были выполнены из серебряного шнура, а часть пуговиц все еще блестела на свету. Дополняли картину кюлоты традиционно черного цвета и остроносые туфли.
-Прадедушкин хлам, — отозвалась Урсула, как и всегда, выхватывая из словесного потока лишь ту крупицу, которая была достойна ответа. — Я попросила привести что-нибудь из дома, вот и привезли. Видимо, те, кто этим занимался, были настолько тверды в вере, что их мозги окостенели...
-Твои речи, как всегда, полны... — не закончив фразы, Коррин опустился на стул и устало вздохнул. — Скажи, почему ко мне? Почему ко мне, среди всех несчастных грешников этой скромной обители? Почему среди всех, носящих рану первородного греха, ты являешься именно ко мне? Неужели раскаяние мое не столь твердо? Неужели намерение мое держаться от всякого греха не искоренило мое прошлое? Неужели не получал я святого отпущения...
-Я из-за тебя уже третий раз одну и ту же страницу читаю, — недовольно произнесла Урсула. — К тому же, будешь так разоряться — служки точно услышат, что у тебя компания.
-Вот именно, — уже значительно тише произнес Коррин. — Ты хоть понимаешь, какие могут пойти слухи, если в моей комнате обнаружат тебя?
-Я бы предпочла такие слухи, чем рассказы о том, что когда тебе первый раз всунули четки и велели отчитывать по десятирице, ты решил, что речь не о зернах, а о кругах, и отчитал почти пятьсот молитв, пока удар не хватил...
Если бы Коррин мог, он бы определенно покраснел.
-Я сдаюсь, — тяжело вздохнул он, захлопнув лежавшую на столе "Темную ночь". — Я не могу здесь ничего поделать, могу лишь положиться на Господа. Он не допустит, чтобы со мной случилось что-либо непоправимое или непотребное...
-Тогда как же, интересно, ты здесь оказался?
Коррин заметно помрачнел — и, в этот раз ничего не ответив, отвернулся к окну. Несколько следующих минут тишину нарушал лишь шелест страниц, пока Урсула, наконец, не заметила, что что-то не так. Подняв голову, она уставилась на альбиноса, очевидно, ожидая очередной длинной и путаной речи, но Коррин молчал, нервно играя пальцами то с четками, то с медальоном.
-Я что-то не то сказала? — неуклюже попыталась исправить ситуацию Урсула.
-Нет, — наконец подал голос Коррин. — Хотя если ты о том случае на исповеди...
-Каком таком случае?
-Не притворяйся, будто ничего не было! Да знаешь ли ты, несчастная, как вообще должно исповедоваться? Впрочем, откуда тебе, воспитанной во грехе, во всевозможной гадости, которой тебя окружил твой гнусный брат, что стремился, несомненно, растлить и развратить тебя с юности, с каждым годом громоздя на тебя все больше и больше грязи, знать, как вести себя в час покаяния? Запоминай же — ты должна сотворить крестное знамение и испросить благословения такими словами — "Благослови меня, отче, ибо я согрешил". Потом же прочти Confiteor до mea culpa...а ты что тогда выдала бедному отцу Мартену?
-Was kostet das Opium des Volkes? (2) — задумчиво произнесла Урсула.
-Повторяет и даже не смущается, — возведя очи горе, вздохнул хозяин комнаты. — И когда же ты только образумишься...
-Когда смогу отсюда выйти, — Урсула, устало вздохнув, перевернула лист. — Клаус в последнем письме, говорил, что нашел кого-то, кто может похлопотать...как же он там о нем отзывался...
-Неужели тебе не доставляет радости жить под сенью молитв? — тяжело вздохнул Коррин. — Неужели ты хочешь вернуться назад, в царство чернейшей мерзости и разврата?
-С вашим-то ему тяжело тягаться, — раздраженно произнесла Урсула. — Хочешь, пробежимся по вашим папам?
-Только не снова... — застонал Коррин.
-Иоанн восьмой, например. Влюбился в женатого мужчину и похитил его, был отравлен супругой последнего. Или его преемник, Мартин второй — он и вовсе был так неудержим в своих забавах, что умер, за год разложившись заживо...
-Девятый век, — кисло произнес Коррин. — Тогда нравы были...
-Иоанн двадцать третий, век пятнадцатый. Подослал к своему предшественнику отравителя и сам отравил последнего, изнасиловал около сотни монахинь, состоял в связи с женой своего брата, растлил целую семью из матери, сына и трех сестер, младшей из которых было двенадцать. Папа Борджиа, выдавший разрешение одному из своих кардиналов взять в любовники собственного сына. Как там, говорят, он сказал? "Разве можно отказать подданным в том, что мы сами себе позволяем?". А знаешь, при Сиксте пятом, посетив сто двадцать два мужских и женских монастырей в одной только Австрии, инспекция выскребла сто восемьдесят проституток, пятьдесят три мальчика или девочки моложе двенадцати лет от роду, а в женских монастырях — почти четыре сотни мужчин, которые помимо того, что исполняли роль прислуги...
-Даже не упоминай о монастырях, несчастная. После тех чудовищных эпидемий одержимости в семнадцатом веке...
-Которые кто-то, очевидно, с перепоя, повесил на нашего дорогого предка...
-Неужто ты желаешь сказать, что вашей вины там нет?
-По вашей же собственной классификации, мы есть каратели злодеяний, — важно заметила Урсула. — Мы приходим лишь к тем, в ком видим уродство моральное.
-Но вы вторглись на земли Церкви!
-Ну и где здесь противоречие?
Коррин тяжело вздохнул — продолжать разговор ему явно не хотелось.
-Может, поговорим немного и о ваших знаменитых реликвиях? Если собрать все стружки с креста, которые раздавали верующим в память о смертных муках Иисуса, можно провести в тепле две-три зимы. Но ладно стружки, вы же помешались на трупах! Самим Мерольтам до вас далеко, а уж те видные знатоки по этой части! Продавали такие части тела своих святых, что их и назвать-то вслух неудобно! А продажа пустых коробок, в которых якобы засунули вздох Христа? К слову, при Александре седьмом в ящиках с мощами знаменитых мучеников обнаружили ослиные бедренные кости, собачьи голени...
-Пожалуйста, Урсула...
-...а голова святого Фортуната, когда ее окунули в кипяток, расплавилась — оказалось, ее вылепили из картона...
-Ну зачем, зачем ты это делаешь...
-Или вот, например, забавный случай при Пие восьмом. В каждой деревенской церквушке поставили какое-нибудь механизированное "чудо". У одних статуи плакали, у других истекали кровью, у третьих качали головой...и что ты думаешь, в итоге? Каждый приход, который получил свою маленькую бутафорию у общества Иисуса, считал своим долгом дискредитировать чудеса конкурентов. На границах приходов священники, церковные сторожа, даже дети из хора — собирались единственно для того, чтобы намять друг другу бока...
-И ты еще говоришь мне, что я мешаю тебе читать? — воскликнул Коррин. — Да ты же сама постоянно отвлекаешься!
-Книга скучная, — пожала плечами Урсула. — Хотя по сравнению с той гнусью, в которой ты купаешь свою бедную головушку...
-Это...
-Не надо, я знаю. Пыталась как-то читать я твоих святых, — уперев взгляд в разложенные по столу книги, Урсула резко моргнула — и один из томиков тотчас оказался рядом с ней на подушке. — Ну вот, например, вот эта, — она перевернула несколько страничек. — Ухаживала за немощными и больными, собирала милостыню на улице...допустим, допустим. Ага, вот. Тут пишут, что она испытывала, представь себе, такие страшные искушения плоти, что прижигала раскаленными углями...хм, в общем, там, где чувствовала...в наши дни она угодила бы поначалу в больницу, а потом и в желтый дом, тебе не кажется? Или вон, дальше...увидев на улице прокаженного, она выхлебала воду, которой омывала его струпья, и наказала себя за тошноту, глотая всю эту чешую...б-р-р-р...меня саму сейчас вывернет...
-Уж лучше, чем эти твои детективы, — фыркнул Коррин. — Если ты не прекратишь меня донимать, я поведаю тебе, кто является убийцей в этом и... — сообразив, что сказал немного лишнего, альбинос поперхнулся — а Урсула прыснула в кулак.
-Клаус говорил, что уже скоро меня выпустят из этого цирка, — повторила она спустя какое-то время. — Тот, кого он нашел, правда, чересчур нервный для серьезной работы, так он писал. Такой, словно проснулся в поезде на пару остановок раньше, а его окружил полицейский отряд. Но даже он, наверное, получше чем...
Урсула замолкла на полуслове. Комната Коррина, казалось, поплыла, раскололась надвое, затем натрое, а после того и вовсе предстала в ее глазах десятками отдельных кусочков, до боли напоминающих мозаику. Бездумно глядя куда-то сквозь них, она инстинктивно потянулась, чтобы поправить те, что стояли слишком криво...
-Урсула! Что ты творишь?
Стол Коррина с хрустом треснул, развалившись на две аккуратные половины, сам же он вскочил со стула, и даже топнул ногой по полу от злости...
Нет. Уже по потолку.
-Ты что, не носишь ограждающие амулеты? — взвыл, заламывая руки, хозяин комнаты. — Немедленно верни все как было, ты, бесовское...
-Они руки натирают, — как-то отрешенно произнесла Урсула, вовсю занятая проблемой комнаты — еще одно неосторожное движение привело к тому, что кровать Коррина уменьшилась до тех размеров, в которых вполне была способна пролететь через игольное ушко. — Не шевелись, иначе я тебя задену. Я не думала, что так случится...я вроде бы сегодня даже выспалась...
Одну из стен вывернуло наизнанку и поставило на прежнее место вверх ногами, другая теперь больше напоминала гармошку. Том "Темной ночи души" раздувался и будто бы жирел, пока, наконец, не лопнул — его страницы облепили пол и потолок, которые вновь поменялись местами, позаимствовав куски друг у друга — те, что не подошли по размеру, из потолка тут же вылетели. Чувствуя подкатывающую к горлу тошноту, Коррин собирался было выскочить из комнаты прочь, но ее сжало, словно в тисках, а после растянуло — дверь, которая была от него в двух шагах, теперь требовала не меньше двух дней пути к себе.
