В последний раз.
Короткая очередь распорола левый плавник. "Манта" качнулась, нырнула вниз, в петлю...
Ракета настигла цель, сметая ее с неба.
Царь Небес — так именовал хозяин это прекрасное, единственное в своем роде создание — в считанные мгновения превратился в нечто бесформенное. Изуродованное взрывом и десятками попаданий из авиационной пушки тело разваливалось на куски. Комки источавшей ядовитый пар плоти и струпьями слезавший кожный покров соскальзывали вниз, сопровождаемые настоящим кровавым ливнем. Бешено крутясь, останки последнего конструкта Короны спешили к земле.
К своему создателю.
Потеря последнего боеспособного отростка отозвалась тупой, опустошающей болью во всем теле — впрочем, ей удалось лишь ненадолго сбить его с шага. Не без осторожности приблизившись к месту удара, он замер, не до конца веря в то, что открывалось взору.
Маг все еще шевелился. Тяжелейший электрический ожог, о котором не говорила — кричала в голос — утолщенная, обугленная, частью вовсе превращенная в пар кожа, со своей работой, к изумлению Короны, до конца не справился: подойдя ближе к почерневшему, сплошь обгорелому клочку того, что когда-то звалось телом Извольского, он протянул единственную облеченную в плоть руку — левую — и коснулся терзаемых страшной судорогой останков.
Полностью пошедшая вразнос нервная система. Некроз мышц и костей. Инфаркт мозга за компанию с внутренним кровоизлиянием. Разрыв сосудов...
Маг все еще шевелился.
Все еще говорил.
-Мой... — сплевывая оплавленные осколки зубов, хрипел Извольский — почерневшая рука мага отчаянно скребла по земле. — Все равно...мой...не...уйдешь...мой...
В руке Короны тускло блеснул небольшой Ключ.
-В другое время, в другом месте...я бы сделал все быстро. Сделал бы, можешь не сомневаться. В другое время...с кем-то другим...
Пальцы разжались. Клинок, живо выскользнув из маленькой ладони, повалился на землю.
-Но только не с тобой.
Маг все еще шевелился. Пытался нащупать. Схватить.
-Не потому, что сделал ты — нет, отчасти, конечно, причина в этом, но, поверь мне, не в первую очередь...
С отвращением оттолкнув ослабевшую руку Извольского, он присел рядом. Коснулся его лица.
-Хочешь знать, в чем дело?
Мертвые пальцы скользнули к глазам. Медленно, почти нежно дотронулись до уже успевших отрасти заново век, оттягивая их чуть наверх.
-Хочешь знать, почему?
-Мой...мой...
-Верно, вор, — зашипел Корона, погружая пальцы в синее, мягкое, бесконечно хрупкое и беззащитное, в ненавистное ему до крайнего предела, до, если бы он только был на подобное способен, самой жестокой тошноты. — Причина в этом. Ты напомнил мне, вор. Напомнил мне их.
Хриплый, надрывный, отчаянный крик раскатился по долине.
-Видишь, что они сделали, вор? Что они сделали со мной? — прижавшись лицом к лицу мага, он шептал, снова и снова, будучи уже не в силах остановить этих слов — как не мог, даже если бы того захотел, остановить продолжавшие драть и давить пальцы. — Ты видишь, что они сделали? Видишь? Видишь?
Маг кричал, но крик тот был вызван вовсе не болью, пусть даже та и была едва представима. Боль, равно как и тело, которой его причиняли, значила ничтожно мало.
В отличие от того, чего его по капле лишал сейчас Корона.
-Ты видишь?
-Да, — прошептал Извольский, наконец, решившись. — Вижу.
С диким, едва ли человеческим воем маг рванулся вверх. Со всех сил, что еще не успели покинуть его измученное, проклятое тело, впечатал дрожащую руку в лицо Короны.
И, ежесекундно рискуя захлебнуться истерическим хохотом, затянул начальные строфы заклятья.
Первые несколько мгновений едва не стали роковыми — когда же изначальное неверие, наконец, изволило схлынуть, страшный процесс уже начался. Попытка отнять руку от лица мага встретилась с определенными трудностями — и мыслью о том, что лицом это полужидкое, вязкое месиво, что жадно втягивало его конечность все глубже, вряд ли уже могло называться.
-Мой...мой... — булькало, клокотало, плевалось нечто, бывшее когда-то Извольским. — Сосуд...оболочка...мой...мой...
Граница меж двумя телами стремительно таяла: ходящая ходуном рука Живца все сильнее, все глубже врастала в место соприкосновения — другая же — плоть уже почти целиком покрыла до того обнаженные кости — устремилась Короне в грудь. Плоть одного плавно переходила в плоть другого — и продолжала скользить, течь, беспрестанно меняться, подготавливая почву для чего-то нового.
Чего-то единого.
Страх определил исход — страх и память. То, о чем бормотал безумный маг, срастивший себя с частицей его брата, то, чего эта бешеная, ненасытная тварь желала, было знакомо ему слишком хорошо, слишком близко.
Близко до смерти.
Близко до...
Однажды это уже случилось. Однажды — в то время, когда время для него ничего не значило — это уже сделали с ним.
Однажды он уже был убит. Был пожран.
-Мой...мой...
Однажды он научился бояться и ненавидеть.
Однажды он понял, что есть человек.
-Мой...
Корона завыл — глухо, протяжно. Потянулся назад, потянулся прочь из той бездонной пропасти, что по крупице поглощала его, желая забрать для себя это давным-давно мертвое, давным-давно познавшее предел страданий тело. Рванулся наружу — из хватки Живца, из себя самого — дымом, воздухом, тенью...
Крысой, что затерялась во тьме.
Унося себя все дальше и дальше от страха, что вернулся к нему, что заполнил его собою.
От жалобных криков ослепленного мага, упустившего свою добычу.
Стихли они очень скоро.
-Кончился, мразь...
Голос Яворского словно доносился откуда-то из-под воды: виной тому, скорее всего, были очередные, ставшие после сбоя внешнего защитного купола "Атропы" уже ни разу не славной традицией, неполадки со связью. Догадка подтвердилась весьма быстро — достучаться до центра удалось лишь с третьего раза: с трудом, но все же разобрав приказ о возвращении, Шипов с тяжестью, медленно, выдохнул.
-Ну, что у них там? Не слышно ни хера...
-Что, что... — зло произнес Шипов. — Отработали, назад в стойло.
-Надолго ли? Думаю...
-А ты не думай, целее будешь, — бросив тоскливый взгляд на приборную панель, огрызнулся собеседник Яворского. — Встречай свежие гостинцы от мудаков с цепочками как полагается — глаза по пять рублей и челюсть до пяток. Кто ж у нас не любит доброго сюрприза?
Желание говорить, все равно о чем — верный признак того, что нервы, наконец, вспомнили, как им положено себя вести, сообразили, какой вид им надлежит иметь после пережитого — что-то вроде истрепанного, напрочь никому не нужного мочала. Желание говорить вполне объяснимо: возвращаться в тишине, остаться наедине с самим собой — значит пригласить туда же тех, кто еще десять, пятнадцать минут назад был способен говорить, шутить, ругаться — вот прямо как он сейчас. Кто еще совсем недавно — а кажется, пролететь успел год или даже пара — не выглядел как обгорелый кусок мяса, сплошь изрезанный обломками...присыпанный землей...кто еще...
Что-то было не так, что-то внутри него не желало работать, как следует. Должна была быть боль, злость, обида, страх, в конце концов — но, едва бой окончился, все куда-то испарилось, сгинуло без следа, подвесив его в пустоте. Звено потеряло двоих, но он не чувствовал вообще ничего, а мысли, стоило только отлететь немного от места падения проклятой "манты", сводились к простому желанию — содрать с уставшего лица прокисший от пота шлем и почесаться. Да еще бы спина так сильно не болела...
Был ли вообще смысл о чем-то беспокоиться теперь? В эту ночь, к которой "Атропа" готовилась годы и годы, никакая подготовка, как вскоре оказалось, ничего не значила. Все, как и всегда, держалось на волоске и честном слове — и оставалось только верить, что спрятавшаяся где-то там, внизу, горстка людей знала, что творит. Выстоит ли Площадка — это, несомненно, вопрос интересный, но и одно и так ясно...
-Что?
Не сразу сообразив, что последние слова были произнесены вслух, Шипов встрепенулся и, взяв чуть повыше — крылатых тварей поблизости не было, но рисковать зазря не хотелось — проговорил, ощущая боль в охрипшем горле:
-Да то, что даже если сегодня каким-нибудь гребаным чудом и сдюжим, дерьмо, что они тут навалили, еще лет пять разгребать. А то и все десять, — Шипов закашлялся. — Крепко за нас взялись...
-Чтобы крепко взяться, надо в руках хоть раз подержать чего тяжелей...
Закончить свою, несомненно, философскую мысль Яворский не сумел — речь пилота сорвалась на возглас удивления, ни разу не плавно перетекла в крик...утонувший в тихом, полузадушенном хрипе. Последний звук, добравшийся до Шипова через систему связи, был едва ли похож на что-то, что обычно можно услышать из кабины истребителя — словно с некоей огромной высоты сыпется и сыпется какой-то песок...
-29-ый! 29-ый! Гена, мать твою, что...
Заложить боевой разворот, параллельно пытаясь наладить связь. Приготовиться встретить очередной гадкий подарочек от гостей с Цепями — приборы хранили надменное молчание, но еще с самого начала этой проклятой ночи стало ясно, что полагаться на них особо не стоит. Развернувшись, увидеть...
Что...
Почувствовать, как страх хватает за плечи, живо влезает внутрь, сотрясает до самых основ.
Страх. Неверие. Невозможность толком осознать
что это
на что он вообще смотрит.
Это было там, это спускалось вниз, к побережью, оставляя за собой распоротые в клочья черные облака. По всей длине этого сверкали лиловые и белые дуги молний — ярче и ярче, до того предела, когда никакая защита уже не могла уберечь глаза от лихорадочных взблесков, вынуждавших сморгнуть слезы или вовсе отвернуться. Волны разрядов вырвались на свободу, захлестнули побережье, ежесекундно находя новые цели, с равной яростью обрушиваясь на позиции защитников "Атропы" и пребывавшие, похоже, в точно таком же шоке силы вторжения.
Паузы меж вспышками становились все короче.
Это спускалось.
Сгусток света размером с корабль. Бесконечно черное пятно, дыра в небе, где потонула бы без остатка целая армия. Предельно плотный. Абсолютно неосязаемый. Оно было всем этим — не меняясь, но словно существуя разом в нескольких одинаково кошмарных, одинаково давящих на сознание вариантах. Оно было...
Оно было.
Ушей Шипова достигли крики — не прошло и половины одной, самой несчастной на свете минуты, а эфир уже взорвался ими, прибавляя его страху сил, распаляя, призывая сжать, сдавить, смять в мокрый, бесполезный комок бешено стучащее сердце. На всех частотах творилось одно и то же: поймав среди прочего невесть как вклинившиеся сюда неразборчивые вопли на английском и, кажется, немецком, он получил последнее страшное подтверждение — силы вторжения были ровно так же застигнуты врасплох этим, чем бы оно...
Оно было.
Оно менялось.
Потрескивающие разрядами края светились все сильнее — обезумевшие молнии будто бы вытачивали некую форму из скрытого за непроницаемой завесой. Мир наполнился чудовищным, непереносимым гулом — и, едва тот достиг некоей предельной точки, за которой для невольных слушателей не существовало ровным счетом ничего, кроме ослепительной боли, тьма и свет, миллионы тонн тяжести и легкость пущенного в полет перышка сошлись, скользнули друг в друга, отверзая разлом.
Завеса схлынула, позволяя увидеть.
Оно парило в небе, купаясь в сиянии молний — кольцо из сотен, тысяч туго скрученных нитей: каждая толще самого тяжелого и прочного троса, каждая плотно свита с другими прядями, чередуясь по две, четыре и даже по шесть пар. Кольцо исполинское — одна только попытка осознать, охватить разумом его кажущиеся нереальными размеры тут же пробуждала головную боль пополам с тошнотой. Кольцо, налитое ослепительным светом, кольцо, бешено кружащееся, кольцо, в считанные мгновения теряющее всякий намек на материальность, становясь лишь едва заметной дымкой среди черного неба — и вновь прораставшее в реальный мир во всем своем невыносимом серебряном блеске.
Нереально. Неправильно. Так не бывает. Так просто не может...
Вот они, самые верные, самые подходящие здесь слова. Объект подобного размера попросту не мог не быть замеченным за многие и многие мили до того, как приблизился бы к острову. Не мог двигаться сам по себе, плыть по небесной глади столь плавно и вращаться с такой безумной силой, не испуская при этом даже самого слабого звука. Проклятое кольцо просто не могло существовать и — от этой мысли Шипова ощутимо тряхнуло — судя по всему, и правда отсутствовало в привычной реальности каких-то две или три минуты назад. Некая бесконечно чужая, немыслимая, непредставимая сила подвесила его средь облаков с той же легкостью, с которой на елку водружают игрушку, с той же простотой, с какой можно было бы нарисовать его на листке бумаги.
Шипов встрепенулся, сумев, наконец, оторвать полный ужаса взгляд от повисшей высоко в небе громады — последняя все еще казалась чем-то невозможным, чем-то, выскочившим из сна, чем-то, на что вот-вот — прямо сейчас, ну же, ну! — будет дано исчерпывающее объяснение. И все вернется на свои места. И все станет...
Оно все еще было.
Ткань ночи вспороли, излившись вверх, лучи прожекторов. "Атропа" и суда вторжения очнулись, похоже, разом — и на незваного, невозможного, нереального гостя обрушился настоящий шквал ракет и снарядов. Циклопическое кольцо — сквозь такое без труда прошли бы, не ломая строя, минимум три корабля из тех, что были посланы к берегам Второй Площадки — вновь показалось из-за облаков, материальное до дрожи в коленях. Вновь стал нарастать, наливаться мощью уже знакомый гул — эфир вторил ему пронзительными воплями и путаными приказами.
Нужно было развернуться. Нужно было забыть обо всем. Нужно было послушаться своего страха, последовать тем советам, что подкидывал мучимый жестокой лихорадкой, почти уже отказавший рассудок. Нужно было броситься прочь, кинуть машину вниз и вглубь острова — на форсаже, на последних оставшихся силах, на последних секундах до того, как он окончательно рехнется, глядя на это.
Но он мог только смотреть.
Казалось, гул исходил не от кольца, но от самого пространства, в него пойманного — воздух...нет, реальность как таковая вскипала смешением дьявольских энергий, чистейшим хаосом, что удерживал в своих границах, не давая до поры излиться прочь, колосс из серебряных нитей. Клочок ночного неба, им окольцованного, бурлил, клокотал...выпаривался, будто вода в кастрюле, истирался без следа, уступая место куску ядовито-синего, морозного...
Так не бывает.
Яркого, словно днем.
Яркого, словно с той стороны светило разом два солнца.
Что-то едва различимое
моргнуло
шевельнулось внутри кольца.
Смертоносная лавина прервала свой пусть, испарившись в охваченном фальшивой грозой небе.
Родилась вновь, явилась из пустоты — и обрушилась на головы тех, кто послал ее.
