Сухой треск и очередная вспышка, хлестнувшая младшего теневода по левому глазу, дали Сиррэ понять, что последние выводы были явно поспешны. Алса вывалился в реальность практически обезглавленным — сделав пару неловких шагов вперед, тело воина-миража рухнуло, подымая в воздух клубы белого пара. Во имя Ослепшего солнца, как они...
Рассыпаться! Сокрытие!
Собственную команду Сиррэ поспешил исполнить даже раньше, чем Лаи и Аэля: нырнув чуть вниз и в сторону и разминувшись с очередным градом пуль, что изуродовал вместо него покрытую изморозью стену, младший теневод всем телом вжался в нее, замер, не позволяя себе шевельнуть и пальцем.
И лишь сейчас, обернувшись назад, увидел.
По дальним углам, укрываясь за поваленными стеллажами, торчали сорняковые фигуры, обряженные в какие-то несуразные, громоздкие костюмы. Ни одного из них жертвоискатель не пометил в качестве цели. Ни одного из них он, Сиррэ, не заметил, когда ворвался, следуя за своими воинами, в зал.
Осознание немедленно переросло в страх, а последний еще живее сжал железной хваткой его внутренности. Их провели как последних глупцов. Но ведь это возможно только если...
Орудия сорняков смолкли: не способные отыскать своих противников, что распластались сейчас по стенам, невесомые, незримые и неслышимые, твари явно сообразили, что стоит поберечь оставшийся боезапас. Прислушиваясь к собственному неровному дыханию, Сиррэ лихорадочно перебирал возможные варианты.
Эта убогая ловушка могла стать возможной только в одном случае — те, кто ее расставил, откуда-то знали о том, что воины-миражи будут полагаться больше на свои приборы, чем на зрение и слух. Идея замаскировать испускаемое их неказистыми телами тепло не могла явиться в головы сорняков сама по себе: кто-то из них, вероятно, уже пережил столкновение с охотничьим осколком и...
Нет, нет, что за глупость? Чтобы сорняки — и сообразили так быстро? Так быстро и в такое время — сразу после внезапного удара по их суденышку, когда должны были прятаться по углам, дрожа, словно испуганные детеныши? Нет, нет, исключено. Но тогда выходит, что...
Страх пробирался все дальше и дальше — в теле Сиррэ не осталось, наверное, и клеточки, которую он собою сейчас не заполнил. Сорняки все знали. Знали, что их атакуют. Знали, что в этот зал ворвутся. Знали, что если часть из них отвлечет внимание воинов-миражей на себя, другие, укрытые за этими примитивными защитными покровами, смогут постепенно привыкнуть к их движениям и по мельчайшим следам в воздухе определить, где они находятся. Смогут ударить в ответ.
Следовало признать, что сорняковый план был неплох. Для отвлечения они выбрали, наверное, каких-нибудь рабов или слабейших из своего воинства — принужденные жертвовать собой, они давали остающимся в укрытии изучить манеру действий воинов-миражей. Невесть откуда взявшуюся мысль, что сорняки могли это делать добровольно, Сиррэ немедленно отмел как насквозь абсурдную: при всей своей примитивности, они считались разумными существами, а ни одно обладающее разумом создание никогда не будет рисковать собою ради других — это попросту немыслимо. В конце концов...
Нет, нет, он снова думает совершенно не о том! Сорняки откуда-то знали — и либо они очень быстро учатся, либо...
Во имя Ослепшего солнца, их предали!
Захлебываясь от страха, Сиррэ чувствовал, что в этот раз его рассуждения угодили точно в цель. Другого объяснения всей этой немыслимой череде неудач и ошибок — начиная, конечно же, с той, по которой они сошли не на тот корабль — и быть не могло! Кто-то из Клубка, обладающий достаточной властью, чтобы все это организовать, достаточной силой, чтобы вмешаться каким-то образом в ритуал Незакатных...
Нет, нет. Они бы не смогли. Наверное, это сами Незакатные выясняли отношения между собой: кто-то стремился избавиться таким манером от своего соперника, а под удар в итоге попали все! А может, все еще хуже? Может, кто-то из них...
немыслимо, просто немыслимо
спелся с сорняками?
Сиррэ судорожно вдохнул. Исход действительно был предрешен, вот только охота велась вовсе не на этих тварей. Их заманили сюда на верную смерть, смерть от убогого оружия убогих сорняков, но кто бы ни стоял за этим коварным замыслом, он просчитался — младший теневод Сиррэ все разгадал в мгновение ока! И теперь...
Нужно было немедленно что-то предпринять. Еще немного, еще один или два дважды меньших цикла — и глаза сорняков смогут их различить, обнаружить.
Нет, никаких "их" больше нет. Только "его".
Решение пришло к Сиррэ почти мгновенно — все-таки он, как и положено старшему в своем осколке, разительно отличался от низших мудростью и скоростью реакции. Хватило одной-единственной мысли, одного импульса, посланного его разумом по каналу связи, чтобы тенеплеты Аэля и Лаи, повинуясь приказу, отключились.
Сорняковые орудия заговорили лишь мгновением позже, чем младший теневод сорвался с места, ныряя в спасительный дверной проем.
Истошные крики его воинов остались позади довольно быстро. Скользя пустыми коридорами полумертвого корабля, Сиррэ продолжал размышлять над ответом, который придется давать Бессонным. Следовало решить, кого из павших назначить виновником трагедии — сей вопрос занимал младшего теневода ничуть не меньше, чем собственное выживание.
-Отбились...
То было первое произнесенное слово — во всяком случае, первое из печатных. Дым еще никуда не делся — по правде сказать, его становилось лишь больше. Дымом истекали тела убитых людей, белым паром — пробитые пулями одеяния тварей. Последние, едва только из них выкипала вся влага, тут же вспыхивали ярче любого факела — и прогорали до пепла в считанные минуты.
Дышать в изолирующем тепло костюме было почти нечем. Не в силах больше сдерживаться — пусть его прикончат, но он хотя бы позволит себе вдохнуть хоть разок — Шиловский принялся судорожно сдирать с себя элементы облачения, которое едва не удушило его...и спасло ему жизнь.
Впрочем, не ему одному. Алексеев, автор плана, порожденного чистым отчаянием, быстрым — и откуда только силы берутся? — шагом двинулся из своего угла к центру зала, по пути стаскивая шлем. Справившись, наконец, со своим собственным, майор сделал было пару шагов за ним, но первый же необдуманно глубокий вдох едва не бросил его на колени — воздух, забитый вонью горелой плоти и смрадом той жидкости, что лилась из черных одежд напавших на корабль существ, словно опалил грудь изнутри. Борясь с тошнотой, от которой никак нельзя было разрешиться — его бы непременно уже вывернуло, если бы только осталось, чем — и болью — в затылке, в глазах, в спине, да, наверное, и во всем остальном теле за компанию — Шиловский кое-как доковылял до центра зала, где уже собиралось, осторожно покидая свои укрытия, их изрядно поредевшие воинство.
План действительно был продиктован чистейшим отчаянием — и сработал, по мнению майора, лишь чудом: но никакое чудо бы не помогло, не встреть их троица других выживших. Чуть больше дюжины людей, переживших первые, самые кошмарные минуты вторжения — и не позволивших страху взять над собой верх, облегчить их врагу задачу. Несколько матросов из команды "Биа", три оперативника Второй Площадки, двое из которых, как и Алексеев, были единственными уцелевшими из своих отрядов — и он, единственный офицер во всей этой пестрой компании, что в сложившейся ситуации, впрочем, особой роли не играло: не имея такого опыта, как штурмовики "Атропы", Шиловский счел разумным оставить командование тем, кто мог предложить пусть безумный, пусть отчаянный, но все же выход. Оставить и постараться дожить до момента, когда и он сможет действительно пригодиться.
Теперь же, глядя на бойню, учиненную бледными тварями, майор еще ярче, еще острее прежнего чувствовал, как его захлестывает бессилие — и злость, им порожденная. Он ничем не мог здесь помочь, поскольку помогать попросту было некому: раненых оружие незваных гостей не оставляло принципиально. Тела, прожженные насквозь или вовсе обгоревшие до костей, почерневшие от яда лица и канатами вспухшие вены, широко распахнутые глаза, навечно устремленные в пробитый пулями потолок...ему никак не удавалось понять, решить для себя, какое зрелище все-таки хуже, страшнее — это или те, кто принес на корабль всю эту боль. Чувствуя, как колотится неровно и нервно и без того настрадавшееся сегодня сердце, Шиловский прикрыл на миг глаза, пытаясь отстраниться от того, что в них так и лезло — но теперь вынужден был вновь переживать минуты заведомо неравного боя, когда все, что он и ему подобные могли — пытаться разглядеть своего врага среди лавины ускользающих образов, поймать в прицел участок выгнутого, перекошенного воздуха — и выстрелить, руководствуясь одной лишь удачей.
Сделал ли он все, что мог? Сделал ли он, сразивший всего одну тварь, достаточно?
Шиловский открыл глаза. Заглянул, более не пытаясь отвернуться от того, во что так не хотелось верить, в лица тех, кто стоял рядом.
В живых, включая его самого, осталось лишь шестеро.
Погубил ли прочих враг? Или само желание остаться и принять бой? Не лучше ли было бежать — бежать без оглядки, бежать как можно дальше от всего этого?
Бежать, бежать, бежать...
-Бежать, — вовсе не сразу майор понял, что то были его собственные слова. — Мы должны бежать.
Молчание казалось невыносимым — к счастью, продлилось оно не очень долго.
-Бежать, значит? — Алексеев одарил его тусклым взглядом. — И куда же, интересно?
-Да куда угодно, — вдруг подал голос один из матросов. — Можно внизу переждать. Там их нет больше.
-А кто сказал, что снова не заявятся? — тут же осадил его другой. — Мы даже не знаем, какого лешего им тут надо.
-Нас порезать, что ж еще.
-Никто не уйдет. Никто.
И вновь — молчание: слова Горелкина, который, к удивлению майора, не только сумел дожить до этой минуты, но и записал на свой счет целых двух тварей, словно разом лишили дара речи всех остальных. Сил, чтобы вести спор — уж точно. Утерев пот с лица, Алексеев отвернулся, направившись к ближайшему дохлому созданию — и легонько пнул затянутое черной "тканью" тельце носком тяжелого ботинка.
-Их можно убить. Вы все видели.
-Можно, — вздохнул, повернувшись к нему, майор. — Но какой ценой?
-Цена не важна, — штурмовик "Атропы" говорил сухо, со злостью. — Еще не дошло, что ли? Мы не знаем, кто это и откуда. Не знаем, сколько их и только ли сюда они заявились. Не знаем, насколько ядовита та дрянь, которой до отвала тут надышались, — он наградил дохлую тварь очередным пинком — и в воздух тут же поднялся очередной клуб белого пара. — Мы, скорее всего, и так уже не жильцы...
-Хорошенькие дела, — буркнул кто-то. — Очень, мать их, хорошенькие.
-...но кое-что мы еще можем. Вернуть связь и сообщить на Площадку. Они должны знать.
-Но...
-Это не маги, — перебил говорящего штурмовик. — Не что-то из их закромов — таким бы попусту светить не стали. Это не маги...
-...но маги могли их призвать, — проговорил майор. — Не так ли?
-Могли, не спорю. Только не меняет это ничего — к такому Площадка не готова. И потому должна узнать, если...если не поздно еще...
-Поздно, — эхом отозвался Горелкин. — Слишком поздно.
-Если он не заткнется, я его сам заткну, — зарычал, пихнув матроса в бок, его сосед слева. — Уходить надо, вниз уходить, это верно...
-Да? И сколько мы пройдем, скажи на милость? — тут же взвился другой. — Лучше здесь сесть. Двери заварить и...
-Двери? Да они чхать на двери хотели, не понял еще?
-То-то они из стен только поначалу перли, а потом все ножками, ножками...
-Вот и мы...
-Выходить отсюда — сдохнуть ни за грош.
-...если бегом, то...
-Сейчас главное — не умение быстро бегать.
-А что тогда? Мелко дрожать?
-У вас двоих какие-то проблемы?
-Да уж у тебя скорее. Ты вообще стрелял, когда они полезли? Или так, в угол заполз и ветошью прикинулся?
Шиловский почти что физически ощущал, как накаляется обстановка — чувство это терзало его, нестерпимым жаром разливаясь по телу. Залитые страхом глаза, покрытые потом лица. Побелевшие костяшки пальцев — тех самых, что все крепче и крепче сжимают оружие. Последнее, что им сейчас было нужно, последнее, чего только любой, желавший пережить эту ночь, мог искать — чтобы кто-то сорвался и открыл-таки пальбу — неумолимо приближалось, отсекая, один за другим, шансы разрешить все миром.
Слишком много страха. Слишком много боли.
Слишком много смерти.
Лихорадочно пытаясь измыслить хоть что-то, пока не стало — проклятые слова Горелкина все еще не шли из головы прочь — слишком поздно, Шиловский не сразу понял, что разразившийся было спор вдруг замолк сам по себе.
Нет, не только он. Все звуки словно что-то высосало без остатка.
Все, кроме тех, о которых его рассудок в целях самозащиты постарался забыть сразу после пробуждения.
Все, кроме...
Нет. Нет, нет, нет, пожалуйста, нет...
Голоса из сна вернулись — стократ отчетливей, мелодичней...невыносимее, чем прежде. Голоса явились вновь, но теперь источником их, казалось, служило не что-то бесконечно далекое, что-то
два солнца
что он, к счастью своему, забыл, едва вырвался из цепких объятий того кошмара, а его собственная голова — словно нечто коснулось его, пока длился тот ужасный сон и оставило свой отпечаток, заронило свое семя, и теперь он был обречен слышать это каждый раз как
они
то, что стояло за голосами, приближалось. Оставило в подарок невыносимую боль и безудержный, безграничный страх.
-Высокие.
Что-то было не так — то ли с его глазами, то ли со всем помещением. Потолок стал заметно выше — теперь до него, казалось, было добрых метров десять. Стены изгибались, будто зажатая меж двумя пальцами игральная карта. Воздух
-Высокие. Высокие идут.
сплошь затягивала странная рябь — майору казалось, что он смотрит на стену текущей воды.
-Высокие.
Позади что-то происходило — что-то, помимо все усиливающихся всхлипов Горелкина. Позади — майор спиной это чувствовал — началась какая-то возня, но он никак не мог себя заставить обернуться...
...да что там обернуться — он и пальцем не мог шевельнуть!
Незримый груз, навалившийся на плечи, заставил Шиловского согнуться, выпустив автомат — но вместо того, чтобы с лязгом грохнуться об пол, тот отскочил от него, словно каучуковый мячик, весело отпрыгнув куда-то в сторону. Сердце обожгло болью, в ушах под набатный бой клокотала кровь. На каждое веко, казалось, давил вес в несколько тонн, а в сами глаза, готовые вот-вот лопнуть от колоссального напряжения, словно насыпали горсть мокрого песка, забили его столько, что не было ни единого шанса их затворить.
Только испытывать боль. Только смотреть.
-Пусти! Они идут!
Смотреть за тем, как стены, изгибаясь, удлиняются, тянутся вширь и в вышину, как краска на них идет пузырями и хлопьями слезает прочь. Обнаженный металл ржавел и рассыпался, словно в одночасье минули тысячи лет.
