-Мать читала. Давно.
Он не понимал, что происходит. Он еще никогда не использовал это слово. Никогда еще не называл ее этим холодным, взрослым и отстраненным "мать". Но, глядя в усталые глаза человека с книгой, ему почему-то хотелось сказать именно так, что он и сделал. Пусть он даже до сих пор не мог понять, почему вообще с ним говорит, с этим странным незнакомцем посреди почти что безлюдного парка.
-А где твоя мать? Дома?
-Нет... — Сергей неопределенно махнул рукой в сторону, куда та ушла, где она все торчала в своей телефонной будке. — По телефону говорит.
-Понятно, — вздохнул человек. — А тебя оставила ждать, пока не наговорится вволю.
-Как вы угадали?
-Я хорошо знаю людей. К сожалению, — очередная улыбка-судорога. — Знаешь, они все врут.
-Кто?
-В сказке, о которой мы с тобой говорили. Хочешь, расскажу тебе, как было на самом деле?
-Мама скоро вернется... — сейчас, когда он догадался отвести взгляд, стало снова возможно говорить, как он говорил всегда.
-Я думаю, я успею, — произнес человек. — Скажи мне вот что. Как ты думаешь, разве могут простые слезы вымыть из глаза осколок? Как ты думаешь, разве можно вытащить его из сердца, чтобы то не остановилось, потому что уже к нему привыкло? Если оно уже стало с ним одним целым?
Каждое слово человек выговаривал медленно и четко, с нажимом, с такой невероятной усталостью и болью, что Сергей даже испугался — и ничего так толком и не ответил.
-Мы с тобой знаем ответ, — продолжил человек. — Нельзя. Зря они обманывают.
-Вы кто?
Простой, простой и понятный вопрос. Почему он догадался задать его именно сейчас? И где же его мать?
-Я уже сказал свое имя, разве нет? Я складывал свою вечность из осколков, и, в конце концов, сложил, — грустно ответил человек. — И мне не очень понравилось то, что я увидел, когда завершил работу.
Он...он явно какой-то странный. Как там...сумасшедший, точно. Надо уходить. Надо немедленно уходить, позвать мать...
-Я ничего тебе не сделаю, — словно прочтя его мысли, вздохнул человек. — Только расскажу свою сказку. Она короткая. Знаешь, о чем?
-Н-нет.
-Каждый человек всю свою жизнь сидит на двери. Эта дверь есть у всех, но очень мало кто ее открывает.
-Почему?
-Потому что открывать ее вовсе не стоит.
-Но...что за дверью?
-Ты не сможешь этого увидеть, пока не научишься видеть, как я.
Он не мог точно сказать, что изменилось в человеке, но страшным он больше не был, по крайней мере — для него. Его лицо внушало доверие, его голос был приятным и успокаивающим, он говорил этим голосом очень интересные вещи...таких не рассказывала даже мать.
-А чему я должен...
-Видеть людей, как вижу их я, — стянув с руки перчатку, человек потер правый глаз, словно туда попала какая-то соринка.
И верно, на пальце его, когда он убрал руку от лица, осталась некая блестящая крошечка — почти незаметная.
-Что это такое?
-Частичка вечности. Хочешь посмотреть?
Он не должен. Он определенно не должен.
Но почему он тогда радостно протягивает руку?
-Поднеси к своему глазу и брось туда.
-А...
-Больно не будет.
Действительно, больно не было.
Усталая женщина средних лет — заспанная, с растрепанными ветром волосами — шлепала по листьям, удаляясь от телефонной будки. Вывернув за высокую живую изгородь и, зацепившись взглядом за пустующую скамью, недовольно поморщилась. Неужели домой сбежал?
Остановив шедшего мимо человека в ветхом пальто, из кармана которого торчала книга, она поинтересовалась:
-Простите...вы не видели тут мальчика лет...
-Он открыл свою дверь. Ему не понравилось, что он за ней увидел, — не сбавляя шага, ответил человек, и, легонько толкнув ее плечом, скрылся за высоким кустарником, растворился в тишине парка, оставив ее стоять и недоумевать. Недоумение меньше чем через полминуты сменилось страхом, а тот — дикой, неконтролируемой паникой.
На крики никто не отозвался, хотя кричала она, бегая по парку, добрых минут десять, пока не сорвала голос. Но когда она забежала на мостик через речку, когда взглянула — совершенно случайно — вниз, когда разглядела тот предмет, что лежал там, на камнях, в окрасившейся алым холодной воде — то закричала так, как не кричала еще никогда.
Человек в старом пальто, с книгой, торчащей из кармана, вышел из парка, поднимая повыше воротник.
-Внутри. Всегда внутри, — печально пробормотал он, и поплелся к остановке.
Не прошло и нескольких минут, как автобус уже унес его прочь.
3. Товарищ Гергбу.
And when your time is over
And we come down to take you away
You better pray to Jesus
May the serpents of God lead your way...
(Powerwolf — Mother Mary Is a Bird of Prey).
1987 год, Польша, Ольштын.
Утро выдалось довольно-таки пасмурным — небо над Старым Мястом словно затянуло какой-то унылой серой пленкой, которая, к счастью, еще не думала прорываться дождем. Ранние прохожие спешили по своим делам, и никто не обращал особого внимания на крохотную человеческую фигурку, которая выбралась из старого, тарахтящего автобуса. Фигурка отряхнула манжеты старого темно-синего камзола от какой-то явно вымышленной пыли, и, смешно семеня ногами в стоптанных остроносых туфлях, поспешила перейти улицу.
Автобус до того протащил эту самую фигурку через довольно-таки красивые и древние места, но этого пассажира слабо волновали местные достопримечательности. Не было ему дела до старого сокафедрального собора, музея на улице Замкова и прочего — его ждало другое сооружение, выстроенное лишь пару лет назад — массивное складское здание на окраине квартала, мрачный серый четырехэтажный куб, отъевший себе также весьма внушительную территорию — все было огорожено высоким забором с колючей проволокой и грозными надписями на нескольких языках, таблички с которыми чередовались через каждые добрые пять-десять метров.
Не дойдя до склада приблизительно половину улицы, фигурка остановилась у крохотного кондитерского магазина, принявшись пожирать глазами витрину, периодически воровато оглядываясь по сторонам. Неизвестно, что было бы дальше, если бы проходившая в то время мимо женщина средних лет не заметила фигурку — хотя, скорее всего, многие люди в ближайших домах не проснулись бы раньше времени. Но фигурку женщина заметила, мало того, решила к ней подойти: ростом она была с маленького ребенка, да и никого, кроме ребенка, и не напоминала, по крайней мере, со спины. Приблизившись, женщина сделала свою главную в этот день ошибку — поинтересовалась у ребенка, не потерялся ли он, спокойным и, как ей самой казалось, достаточно располагающим тоном.
Фигурка в чудном камзоле застыла, как вкопанная. Лишь теперь прохожая могла разглядеть ее вблизи, и понять, что первое впечатление явно было обманчивым. Крохотные ручки "ребенка" были все в старых ожогах и морщинах, небольшая голова, непонятно как державшаяся на тоненькой цыплячьей шее, имела спутанные седые волосы, забранные сзади в уходящий за высокий воротник хвост, а уж когда фигурка, скрипя каблуками, повернулась, женщина аж охнула от удивления.
Стоявший пред ней коротышка был и правда похож на ребенка — ужасно постаревшего, с пятнами и глубокими морщинами по всему искаженному совсем не детской злобой лицу. Глаза карлика — покрасневшие, распухшие — смотрели на нее, как на комара, который уже успел больно укусить и сейчас определенно получит свое. Пересохшие губы маленького человечка зашевелились и он заговорил — нет, закричал жутким скрипучим голосом, который с каждым словом становился все выше и выше, до истерического визга:
-Ты, грязная посудомойка, закрой свой поганый, нечистый, прогнивший насквозь, как дыхание Цербера, съевшего нечистот из останков душ продажных предателей из самых проклятых отстойников подземного мира, рот! Как твой мерзкий, еще не усохший от гнили проклятых речей язык, посмел повернуться и назвать МЕНЯ, уважаемого человека, юным отроком, пускающим слюни и гадящим под себя? Беги же со всех своих кривых ног, сучье отродье, подлое евово племя, покуда я не уничтожил тебя, ничтожную мразь, не стер, как дерьмо с сапог, не разбил, как великий Луг — бесчисленное множество подданных Балору фоморов! Ты, ничтожная из ничтожнейших, не достойна даже была бы упоминаться в легендах, будь ты воином войска балорова, вонючая дочь пропойцы-олигофрена и сифилитичной полковой шлюхи! Проваливай, безмозглая дура, или ты познаешь на своей шелудивой шкуре весь гнев Фруаларда Теаиллы Гергбу, и ничто! Тебя! Не! Спасет!
На счастье бедной прохожей, английского, на котором визжал оскорбленный до глубины души коротышка, она не знала — но одних лишь интонаций, дерганых жестов маленьких ручек и искаженного злобой, брызжущего слюной лица ей было достаточно, чтобы кинуться наутек. Удовлетворенно хмыкнув, карлик вновь стряхнул невидимую пыль с рукавов и поспешил к воротам. Его совершенно не волновало, что эта несчастная не поняла, похоже, ни слова из его бурной речи, равно как не поняли ее и высунувшиеся из некоторых окон разбуженные воплями люди — он дал выход своему раздражению и был более чем доволен.
Впрочем, одно существо — назвать его человеком означало бы сильно поторопиться — из бывших поблизости речь карлика все же поняло, и провело несколько следующих минут за безудержным смехом. Существо, сидевшее за рулем припаркованной неподалеку старенькой машины, тоже было не особо высокого роста, но, конечно, не до такой степени — вдобавок ему хватало ума компенсировать это с помощью обуви, благодаря чему от среднего человека здесь оно не отличалось. Не отличалось существо, по крайней мере сильно, и в остальных деталях: со стороны оно выглядело как темноволосый, сероглазый молодой человек в несколько потертом темно-зеленом жилете поверх черной, в серую полоску, рубашки. Лицо его выделялось разве что практически не сходящим с него насмешливым выражением да несколько резковатыми чертами. Схватив валявшуюся на приборной панели размытую черно-белую фотографию, тип присмотрелся к изображенной на ней морщинистой морде, усмехнулся и откинул карточку в сторонку. Стащил валявшийся на задних сиденьях помятый цилиндр, и, дождавшись, пока коротышка-истерик достигнет ворот, покинул свою машину. Надевая шляпу, он воровато озирался, стараясь не упустить бесноватого карлика из виду, но тот вовсе не спешил исчезать за воротами: причиной было то, что несчастный никак не мог дотянуться ни до переговорного устройства на стене, ни до замка. Его безнадежные прыжки, сопряженные с тяжелым сопением и бормотанием под нос ругани на разных языках вызвали у человека в цилиндре очередной приступ смеха, но он быстро справился с собой и медленно проследовал на противоположную сторону улицы, завернув в пустую темную подворотню. Теперь оставалось лишь ждать.
Ждать пришлось довольно-таки долго. К воротам больше никто не подходил, прохожих на улице почти не наблюдалось — все-таки этот район был самым тихим из всех — и карлик в темно-синем камзоле, изобретающий все новые и новые попытки открыть дверь на территорию склада, зверел, кажется, не по часам, а по минутам. Наблюдавший за ним из своей прохладной темной подворотни тип в цилиндре к двадцатой минуте ожидания не мог уже даже смеяться — лишь сдавленно хрипел в ладонь. Когда же прошло чуть больше получаса, он напрягся, заметив, как к воротам приближается еще одна фигура — молодая женщина в потертом дорожном плаще, с перекинутой через плечо тяжелой черной сумкой. Блестящие темные волосы — растрепанные и неухоженные, усталое бледное лицо с желто-зелеными глазами, огромные старые очки, постоянно сползающие с носа — очки были перемотаны изолентой и скреплены несколькими большими булавками.
Человек в цилиндре уже не смеялся и даже не улыбался. Вперившись взглядом в противоположную часть улицы, в стену, в ворота, в дверь, до которой никак не мог дотянуться бесноватый карлик, он несколько раз моргнул — на третий глаза его налились краснотой — дожидаясь, пока картинка перед ним не начнет расплываться, "ехать" и изгибаться под невозможными углами, пока мир не окрасится для него в унылый серый цвет.
Теперь предстояло кое-что посложнее. Не отрывая взгляда от пляшущей, качающейся пред глазами улицы, человек в цилиндре — волосы под шляпой медленно белели, начиная с кончиков — вытянул вперед руку — точнее, что-то серое и полупрозрачное — и, протянув ее через всю улицу, ухватился за точно такую же полупрозрачную стену, колыхавшуюся, будто желе. А затем одним рывком подтянул себя к воротам, перемахнув через проезжую часть — в то же самое время оставаясь на месте, в своем темном и холодном укрытии.
Сейчас главным было не смотреть на себя, и уж ни в коем случае не закрывать глаз — но он делал это уже такое количество раз, что сейчас точно бы не сбился с ритма. Он стоял, привалившись к стене, в той подворотне, недвижимый, словно статуя — но он был сейчас и здесь, рядом с воротами. И мог наблюдать, как карлик, заметив темноволосую женщину, прекратил свои попытки открыть дверь самостоятельно. Шумно выдохнув и оправив одежду, он дождался, пока женщина поравняется с ним, после чего, скрипнув зубами, заговорил, постепенно набирая обороты:
— Госпожа Сойфер. Вы знаете, чем человек отличается от животного? — проскрипел коротышка в камзоле.
-Фруалард, я... — начала было та, но это было все, что она успела сказать, прежде чем была сметена лавиной ругани.
-Наличием абстрактного мышления и пунктуальностью, раздери тебя пес Куланна, безмозглая дрянь! — завизжал коротышка, в ярости топая своими маленькими ногами. — Где тебя носило? Какого черта я должен ждать, как полный идиот, и прыгать около этой треклятой двери? Или ты возомнила себя великой волшебницей из Эпохи Богов, которой позволено свысока смотреть на нынешних адептов магического искусства? Черта с два! Ты, заблудшая овца, чтоб Бартомелои в своей Часовой Башне всем скопом после обязательного пятичасового чая тыкали в твою наглую, хитрую жидовскую морду своими провонявшими насквозь хлыстами! Чтоб тебе ватиканские выблядки показали истинную веру в своих застенках, некомпетентная дрянь, и поверь, это будет не "Pater Noster" с мямлящим проповедником в исповедальной, чаем и елеем! Что молчишь? Сказать нечего? Правильно, чтобы хоть что-то сказать, нужно иметь хотя бы зачатки ума, а твое же место — на кухне у плиты, готовить своему толстозадому мужу-имбецилу еду, изредка поплевывая из мести в суп! Вот твой уровень, никчемная дура! Даже у цыпленка больше мозгов и меньше наглости, чем у тебя, чтоб тебя чихвостили во все щели десять криворуких инвалидов-импотентов из Могилы, чтоб она на айсберг напоролась! И это еще будет для тебя слишком милосердным наказанием за всю твою глупость, бездарность и наглость, бессовестная ты профурсетка! Открывай уже эту чертову дверь, порочное дитя современного века!
Для человека в цилиндре это было уже слишком. Концентрация пропала в момент, по глазам ударила короткая вспышка и он снова очутился в своем оставленном в подворотне теле, задыхающийся от хохота. Отсмеявшись — и с неудовлетворением заметив, что карлик и женщина в очках уже скрылись за высокой стеной — он похлопал по карманам, вытаскивая рацию. По мере того, как его чудовищно искаженное сейчас лицо возвращало себе человеческие черты и цвет кожи, речь его становилась членораздельней, так что он мог рассчитывать, что там, на другом конце, его таки поймут:
