-Слеттебакк, — скрипнул зубами Асколь. — Как тумаки раздавали, в Риме переждал, а вот за подарками выполз, выродок...
-Ты дальше слушай, — перебил Лароз. — Если болтовне гостей верить — а они, скажу я тебе, горазды языками чесать, когда думают, что рядом ни души — то с самого декабря тайную коллегию только так лихорадило. Знаешь, мне вот кожу с задницы на голову пересаживали, но у кого взаправду зады вместо голов растут — те все там собрались. И думал каждый, уж чем Господь послал, как бы на кого другого вину за наше позорище половчее сдвинуть.
-И кто нынче на коне? — мрачно поинтересовался палач.
-Массари и его крыло.
-Не удивлен. Они уже лет двадцать деканом вертят, как куклой на пальце. И следят, чтобы старый пень не забыл, как дышать полагается...
-Ты слушай, слушай. Недели через две, сам знаешь после чего, Массари сместить попытались. Да только всего двенадцать голосов набралось против сорока пяти.
-На месте этой дюжины я бы уже собирал манатки куда-нибудь в Африку. Или за полярный круг.
-Я бы тоже. В общем, им по носу надавали, чтоб неповадно было, да в конуру загнали, как обычно и бывает. Положение у нас, мягко скажем, сейчас шаткое — Ассоциации, конечно, русские тоже зубки хорошо посчитали, но мы-то вообще без штанов из Союза ушли. И если Башня с Могилой то прочуют — засадят нам аккурат по самую глотку. В связи с тем всякий разброд в рядах коллегия решила последовательно и жестко искоренить...
-Старые песенки.
-Да и рыла у микрофонов все те же, — вздохнул храмовник. — Массари, Райль...Верт.
Он старался сдержаться — Господь свидетель, старался. Но в тот самый миг, как последнее слово добралось до ушей, палача дернуло вперед и в сторону. Вцепившись в подоконник со всех сил, что еще оставила в его распоряжении бессонница, он почувствовал, что задыхается. Сердце сдавило в тисках, по стенкам черепа, казалось, принялись колотить изнутри кузнечным молотом. Даже разглядеть своего собеседника он толком не мог — пред глазами прыгали туда-сюда какие-то черные мушки...
-Жив? — наконец, выпустил на волю одно-единственное слово Асколь.
-Жив, здоров и трудится, не покладая рук, — с холодной злобой в голосе продолжал Петер. — Как и все прочие, кому Массари чистку рядов доверил.
-Чистку, значит... — все еще с трудом дыша, выдавил из себя палач.
-Мы, Кат, тут торчим не потому, что на нас времени нет. Как раз напротив — просеять нас думают через мелкое сито. Всех и каждого, кто хоть какую-то власть имел на момент операции. Кто на что-то хоть повлиять мог, кто решения принимал...как только стало ясно, что Массари сшибить с места не удалось, как только шайка его окончательно на самом верху закрепилась, так и пошла пляска. Подключили Райля. А его ведомство, сам знаешь, спешки не любит — без суеты каждого в Живодерню на чашечку чая пригласят да выспросят за все хорошее... — храмовник нервно подернул плечами. — Командора Деляну помнишь? Списали уже. Полный конвейер был, а не дело — навесили обвинений по самые брови, все ранги содрали да сослали в какую-то глушь тамошний приход сторожить. Рядовым бойцом, ага. Повезло еще, что не в печь, как некоторых...Ротбауэр так вообще, как получил от людей Райля открыточку, револьвер взял и мозгами пораскинул, лишь бы не следствие и не трибунал...
-Теперь, значит, за нас возьмутся.
-За тебя, Кат, — вздохнул храмовник. — За тебя. Нет, молчи, молчи и слушай лучше. Врачам-то запрещено было говорить, где мы вообще сидим, да вот один из парней Райля таки сболтнул лишку, когда со сторожами нашими трепался. Хельсинки. А твоих, Кат, до прошлой недели в Турку держали.
Еще пару недель назад он бы смог стерпеть. Еще пару дней назад он бы сумел взять себя в руки. Еще пару минут назад он точно остался стоять, где был, а не кинулся к Ларозу, заставив себя остановиться в каком-то шаге от храмовника.
-Держали, — прохрипел палач, вцепившись Петеру в плечи. — Прошедшее время.
-Вывезли в Рим, так я слышал, — спокойно ответил Лароз, дождавшись, пока собеседник его выровняет дыхание и отстранится. — Я не знаю, кто жив, Кат — имен люди Райля избегали. Я не знаю...
-Что тогда ты знаешь? — вновь ринулся в наступление Асколь. — Не тяни!
-Что ты — следующий, — храмовник вздохнул. — Что тебя возьмут со дня на день, улучив момент. Что если ты останешься здесь, то ничего уже не сможешь узнать о своих. Никого не сможешь спасти.
Жар накатывал волнами вместе со злобой, вместе с той колоссальной усталостью, которую никак не удавалось изгнать, изничтожить, заставить забыть о нем хотя бы на час, хотя бы на миг. Грудь словно сдавил своей тяжелой рукой как-то скрытый от глаз его великан — а следом принялся и за горло. Механически считая снующие пред глазами черные точки, он едва почувствовал боль, что прострелила ногу, взобралась вверх по позвоночнику и закончила шеей с затылком. Опершись о стену, Кат открыл было рот, но слова его потонули в сухом кашле и горькой слюне.
Коридор покачивался, намереваясь вот-вот пуститься в пляс — мысли же палача, еще более беспорядочные, чем прежде, и вовсе теперь не давали ни шанса за собой уследить. Что он должен был делать сейчас, когда узнал, наконец, то, до чего не мог дорваться дни, недели и месяцы? Что он может сделать, обретя это знание? Может ли вообще...
Имеет ли это все — задал вопрос некто незримый с голосом Кая — хотя бы мельчайшую долю смысла?
-Я сейчас поеду к нашим, — слова Лароза были словно раскаленные гвозди, что без всякой жалости вбивались ему в самый мозг. — Подниму тех, кто ходить может, да кому два раза все повторять не придется.
-Что ты...
-Потом пошлю кого погорластее к Зигмунду, на третий. Вой поднимем такой, что на ушах весь клоповник заходит. И пару морд набьем, а как же без того.
Взгляд палача остановился. Боль осталась где-то в стороне, как и ощущение, что лицо его прожаривается сейчас в раскаленной печи. У него получилось отстраниться от всего этого, но он не знал, сколько еще сможет заставлять себя концентрироваться.
Сколько еще сможет вообще ровно стоять на ногах.
-У тебя будет минут пять, может, десять, если мы очень постараемся, — холодно продолжал храмовник. — Не мне тебя учить, как из разного дерьма выбираться, так что делать того и не стану. Фургончик видишь? — Лароз кивнул в сторону окна. — Твой шанс, Кат. Скорее всего, последний. Поторопись.
-Почему? — в это коротенькое слово он вложил все, что рвалось сейчас наружу.
Лароз отвернулся к окну, какое-то время молча наблюдая за редкими снежинками, что завершали свой полет по ту сторону замерзшего стекла. Развернув свое кресло прочь, проехал немного, прежде чем вновь заговорить — уже не оборачиваясь.
-Приказ у нас был, Кат. От самого Лесажа, — храмовник говорил тихо-тихо — и каждое слово ему, кажется, давалось со все возрастающим трудом. — Как дело сделано будет, всех вас в расход, следом за Могилой и Башней. А палачей — прежде прочих. Корабли на дно пустить и уходить воздухом, по старому плану. С добычей. С ним.
Асколь сделал было шаг вперед — и остановился, отчего-то не находя в себе сил для еще одного.
-Приказ у нас был, Кат. А ты взял, да и похерил все разом. Взял, да и зачем-то...нас... — Петер вздрогнул всем телом. — Кто тебя просил, Кат? Скажи мне, кто? Кто?
Лароза колотило. Словно чувствуя, что сейчас закричит в голос, он зажал себе рот, и, минуту или две спустя, выдохнул сквозь дрожащие пальцы:
-Зачем ты отбой дал? Зачем нас вывел? Зачем ты...зачем я из-за тебя живой? Зачем я...здесь...а они...там остались...
Уронив изуродованное лицо в ладони, Петер Лароз, самый молодой маршал своего ордена за последние два столетия, захрипел — зло и холодно:
-Уходи, Кат. Уходи. Я по твоей вине живой, так что черта с два ты у меня так просто сгинешь. Уходи, Кат. Я тебя ненавижу. Ах да, чуть не забыл... — из глотки храмовника вырвался надрывный смешок. — Спасибо.
Вход на центральный вокзал сторожила пара атлантов — исполинские изваяния, вытянувшиеся по струнке вдоль массивных дверей, сжимали в своих лапищах земные шары-светильники. Каменным ликам скульптор явно стремился придать выражение максимального сосредоточения, но в том не очень-то преуспел — в каждой черточке их сквозили лишь бесконечная усталость и страдание. Остановившись на одной из верхних ступеней — достаточно очищенной ото льда, чтобы можно было без опаски переместить туда и без того нетвердо стоящие ноги — палач задрал голову, спуская с лица укрывавший его шарф. Поток холодного воздуха нырнул в глотку пучком раскаленных игл, пробуждая кашель. Утерев горящее от мороза лицо рукавом и смахивая с век уже успевшие рассесться там льдинки, Асколь всмотрелся в глубоко посаженные глаза гигантов, сам не до конца понимая, что именно ищет в этих черных провалах. Шальная мысль, прежде чем рассеяться без следа, услужливо подсказала, что то было лишь попыткой выразить старое доброе чувство профессиональной солидарности — единственное, чем могли бы поделиться друг с другом существа, обреченные на одинаково скверную работу. Против воли усмехнувшись — чего только не лезет в голову, когда та готова снарядом разорваться от набившейся внутрь усталости — он сделал еще несколько шагов вверх по ступенькам, приближаясь к заветной цели.
На часах было без двадцати шесть. Следы крови на циферблате задерживаться отнюдь не пожелали и лишь проходившая через все стекло косая трещина напоминала зачем-то о том, что раньше потертый ремешок этих самых часов опоясывал руку рыцаря Дурной головы.
Асколь не знал его имени — как и имен всех тех, кто сегодня остался в снегу.
За дверьми — высота их, наверное, удовлетворила бы и Шепот — было самую малость теплее. Расстегнув пару пуговиц пальто, палач наскоро осмотрелся, не найдя, впрочем, решительно ничего, за что его без меры усталый, но все же заточенный давними уроками взгляд смог бы зацепиться.
Не успели еще. Или, что куда хуже, он слишком вымотался, чтобы их приметить среди редких утренних пассажиров.
Последних, говоря со всей откровенностью, было еще меньше, чем он надеялся встретить — дюжина или около того — и это более чем скромное количество сужало рожденные за время бегства варианты до совсем уж неприличных значений.
Если вообще оставляло ему хоть какие-то пути...
Мысленно отвесив себе пару затрещин, он вновь взглянул на часы — и, прописав себе еще тройку за то, что бездарно истратил целую минуту, заковылял, подволакивая ногу, в сторону привокзальной уборной. Толкнув дверь плечом, протащился по свежевымытой кафельной плитке к умывальнику — и, приготовившись к худшему, заглянул в подвешенное над ним зеркало.
Увиденное там заставило разродиться определенными сомнениями по поводу всем известной поговорки — если краше в гроб и клали, то разве что в закрытый. Чудовищно распухшее лицо не выдерживало никакой критики: вновь замотав его шарфом до самых красных от недосыпа и ледяного ветра глаз, Кат переключил свое внимание на то, что располагалось ниже шеи.
В первую очередь досталось кровавому пятну на левом рукаве — пытаться как-то отмыть, отдраить успевший уже въесться в серую ткань красный сок не было ни времени, ни сил. Вытянув из кармана успевший за эту ночь омыться все той же жидкостью нож, палач наскоро познакомил его с рукавом — последствия этого самого знакомства вскоре отправились аккурат в мусорное ведро. Укоротив в той же манере и второй рукав — все равно пальто имело какое-то значение исключительно до посадки на поезд — он вырвал прочь державшуюся на одной нитке верхнюю пуговицу, кое-как разгладил вздувшийся и выбившийся из брюк свитер. Последнему, едва он окажется в поезде, тоже предстояло отправиться в первое попавшееся окно: расхаживать по вагонам с уродливым темным пятном на месте сердца было бы, наверное, не самой лучшей из идей. Ополоснув руки и опустив их в карманы, в который раз подверг последние проверке на наличие ножа и пистолета — будто бы существовала для тех возможность взять, да и испариться, оставив нового хозяина с носом.
Пять пуль — и приберечь последнюю для себя, к сожалению, никак не выйдет. Только не у него. Только не теперь.
Короткий, едва осязаемый укол боли напомнил о том, что холодный металл не был настроен отпускать влажные пальцы просто так — выдернув руку из кармана, палач несколько мгновений осоловело таращился на собственную содранную кожу.
Очень, очень кстати.
Он ведь почти уже забыл, насколько мало времени осталось в запасе.
Почти забыл, как скоро должна будет настигнуть его боль.
Растирая окоченевшие руки — отправлять их под теплую воду он больше не рисковал — Асколь лихорадочно пытался восстановить в памяти тот отрезок времени, когда были применены чары. Когда он, осознав, что не сможет больше пробежать и десяти метров, решился на последнее средство. Когда пустил по Цепям едва не разодравший тело на куски огонь и когда взял у своей боли кредит, выиграв...
Сколько? Час, может, два? Чуть больше, чуть меньше? Ответ никак не шел на ум, а значит, оставалось только надеяться на то, что расчет был верен, что он успеет дотащить свое тело до поезда, успеет до того, как все, от чего он отгородился, будет возвращено — разом и с процентами.
Позади хлопнула дверь. Асколь обернулся на звук до того резко, что едва успевший переступить порог человек инстинктивно попятился — и явно собрался продолжить в том же духе, натолкнувшись на взгляд палача.
-Все. В порядке. Все, — прохрипел Кат сквозь шарфы. — В порядке. Не нужно...
У посетителя явно успело уже сформироваться совсем иное мнение по данному вопросу: что-то испуганно пробормотав, он дернулся назад и в сторону, захлопнув за собой дверь раньше, чем Асколь сумел бы вытряхнуть из себя еще хотя бы пару слов.
Прелестное начало, чтоб тебя черти драли...
Массивные часы, подвешенные не так уж далеко от потолка, демонстрировали всем и каждому, что до шести утра осталось каких-то жалких одиннадцать минут. Не так уж и мало, если не терять времени даром. Не так уж и много, если нужно организовать себе путь на поезд, обойдясь по возможности без лишних демонстраций своего лица — и успеть это сделать до того, как откажут чары. Толкнув дверцу небольшого привокзального кафе — в отличие от дверей центрального входа, поддалась она более чем легко — палач переступил через порог, невольно прищурив глаза — свет здесь был на удивление ярким. Вновь запустив руку в карман — в этот раз интересовал его не столько пистолет, сколько небольшая сумма местных денег, вытряхнутая из кошелька все того же рыцаря, что "поделился" с ним оружием и часами — Асколь, отчетливо прихрамывая, протащился мимо нескольких пустых столиков, едва не рухнув в конце пути на стойку, залитую чьим-то чаем.
-Кофе, — прохрипел он, вытряхнув на стойку несколько измятых бумажек, отливавших ядовитой синевой. — И что-нибудь к нему.
Молодой человек за стойкой — судя по глазам, еще одна жертва бессонницы — около минуты переводил свой мутный взгляд с палача на измочаленные купюры — и, когда Кат уже почти уверился в том, что английского этот тип не понимает, медленно кивнул, поплетшись на кухню. Ожидание заняло еще пару минут — и потеря каждой из них заставляла сердце колотиться все сильнее...
