Коготь рос и сверкал, сам в себя раздувая черную, мрачную искру: огонь, что вот-вот должен был от нее родиться, никогда и никому не освещал пути — лишь слепил и заставлял сорваться в пропасть. Коготь рос и сверкал под глухое, глубокое, бесконечно темное благозвучие голоса, что сплетал завершающие слова, соединял и скреплял в одном сердце, в одной душе последние нити, за которые вот-вот предстояло потянуть.
Непринужденно, вся подобравшись, ведьма изготовилась к движению, к прыжку. Холодно, непроницаемо усмехнулась.
Час пробил.
Отныне битва вновь будет вестись на равных.
Они приходили к нему.
Они умирали.
Снопы яркого пламени вспарывали ночь, рев, вой и клекот сотрясали ее. Мир сузился до точки, заполненной адскими видениями, в нем более не осталось места ни для чего иного, кроме крови, смерти и бесконечного ужаса, что неизменно истекал из умирающих сотнями безвольных тварей, напоминая о тех, кто сжимал их поводки. Земля конвульсивно дрожала под ногами, в ледяном тумане и ночной тьме изгибались в агонии сонмища существ, одной только мыслью, беззвучной и бессердечной, брошенных на смерть. Сотни, тысячи — небольшая цена для пастырей плоти, достойная жертва за небольшую крупицу знаний о новом их враге.
Они приходили к нему.
Они умирали.
Не проходило и минуты без того, чтобы воля, стоявшая за живыми волнами, не пускала по незримой цепи новый приказ, не испытывала новую тактику. Вновь и вновь с непредставимой настойчивостью разжигалась в стае жажда убийства, снова и снова стая, изрядно уже поредевшая, швырялась в отчаянный приступ.
В который раз повторялся исход — им избранный, им предрешенный.
Они приходили к нему.
Они умирали.
Время не умело стоять на месте — бег его не могла подчинить себе ни одна, пусть даже самая чудовищная воля. Время, то самое время, что неумолимо истекало, пока он шагал вперед, хватаясь иссушенными пальцами за воздух, до предела раскрыв полыхающие синим глаза, было всецело на стороне защитников Второй Площадки, было нужно ей сейчас как ничто иное — встать, отряхнуться, оправиться от удара...изготовиться нанести свой.
Время было для них всем и каждый миг, что он двигался, не смыкая век, был неоплатен. Время было для них всем, но лишь его — искалеченный, потерянный в самом себе обломок — оно одаривало столь щедро. Час, минута...самая ничтожная, немилосердно короткая секунда питали его, отживая свое, делали его чуточку сильнее — ведь каждую секунду с того момента, как деталь, вырванная некогда из его бессмертного тела, была возвращена, он все больше вспоминал.
За неисчислимым многообразием фигур, что устремлялись со всех направлений, он все яснее различал четкую структуру, чувствовал направляющую волю. В калейдоскопе кошмарных образов — тех, что являлись к нему и тех, что творил он сам одним только взглядом — все явственнее становился смысл, все проще было осязать суть. Каждый раз, извращая до предела шедшую в наступление плоть, он отмечал, холодно, словно машина, недостатки ее форм и содержания, механически, не отвлекаясь от убийства, выносил решения и делал пометы на будущее.
С прорезавшейся в какой-то момент глухой, отдаленной грустью констатировал общее для всех несовершенство.
Он не знал, сколько лет уже минуло с того горького дня, когда впервые была предпринята попытка, когда его настигло поражение. Не представлял себе вовсе, как сотрясалась от жарких споров старая кофейня, место встреч и заседаний Директората, сколько копий было сломано прежде, чем судьбоносное решение — даровать ему свободу и силу — оказалось принято. Мог только догадываться о том страхе, что испытал каждый из его былых пленителей, ставя под страшным приказом свою подпись.
Все это было лишено смысла, все это меркло пред одним-единственным фактом, начисто обесценивающим то, что к нему подвело.
Он был свободен. Он помнил.
И, капля по капле, все отчетливее осознавал, что вскоре свершит.
Остров кишел жизнью во всех возможных проявлениях. А с жизнью — об этом стоило бы помнить тем, в Ленинграде — никто лучше его не умел обращаться.
Разве что...
Поначалу он не поверил — вероятность этого была столь мала, что самым разумным решением было бы списать все на ошибку чувств. Сперва он не придал возникшему вдруг ощущению большого значения — ошибиться и в самом деле было проще простого, к тому же большая часть сил его в первые минуты уходила на то, чтобы отбивать новые и новые атаки, направляемые пастырями плоти, снова и снова демонстрировать ту пропасть, что лежала меж их жалким искусством и его волей. На первых порах величайшей глупостью было бы отвлекаться на нечто столь зыбкое, едва различимое, особенно когда...
Но с каждым ударом сердца терзавшее его чувство становилось сильнее.
Организмы-охотники рвались к нему, распадаясь в пути на части, уже не способные удержать в себе волю хозяев. Осыпали его гроздьями костяных игл, но боль от них, едва тело вспоминало пережитое во время сращения, становилась чем-то сродни комариным укусам — раны, едва успев открыться, затягивались без единого звука и следа. Его окуривали ядами, которых хватило бы уморить целый полк, призывали на его голову целые ливни органических кислот — одни он с хрипом вдыхал полной грудью, другие встречал с радостью, словно первый после долгих месяцев жары прохладный дождь. Полумертвый от ужаса человечек, что первое время бежал за ним, укрывая голову, давно отстал, сгинул во тьме — но Живец, двигаясь лишь вперед, не подарил этому хнычущему существу ни единой мысли. Здесь и сейчас значение имело лишь одно — чувство, что ширилось, взрастало внутри, подчиняя себе все его существо, жестко задавая верное направление по земле, устланной останками армии Могилы.
Это не было ни цветом, ни звуком — к запаху и вкусу оно тоже имело ничтожно малое отношение. Нечто большее, чем части целого, совокупность ощущений, которая, вспухая в мозгу, сплетало короткую, прямую, бесконечной важности истину.
Среди всей той плоти, что бродила по этому жалкому клочку суши, совсем близко была частица, несущая на себе знакомый отпечаток — встретить нечто подобное он, пробуждаясь ото сна, и помыслить не смел. Краткий миг ясности ума и целей пред бездной безумия, в которую он обратил когда-то жизнь свою — разве можно было просить о большем? Разве можно было подумать, что судьба, столь жестоко подшутившая над ним в прошлом, возьмет да и сменит гнев на милость?
Разве можно было представить, что тут, совсем рядом, окажется последний компонент, которого ему когда-то не достало?
Эксперимент обернулся провалом, обрек его на вечность блужданий по острым осколкам собственного разума. Эксперимент стал равно его величайшей победой и крахом — и след в след за ним, ни на секунду не оставляя без своих леденящих касаний, вышагивал страх — страх нового забвения, отступления едва собранного по кускам сознания в омут беспамятства, возвращения к существованию, наполненному бесконечным, зудящим глубже чем кожа, плоть и кости, желанием смерти.
Эксперимент обернулся провалом. Но здесь и сейчас в каких-то сотнях шагах от него маячил новый шанс.
Царь Земли двигался к нему — тело исполина заслоняло луну без остатка. Черная плеть, раскрутившись, хлестнула по земле пред собой, размалывая меньших тварей в кровавую кашу. В облаках белого пара, исторгаемого из наростов и трубок на могучей спине, колосс шагал, стряхивая с себя орды беспрестанно визжащих существ, вминая в землю все, что не успевало убраться с пути разъяренного божества.
Иссушенное лицо Живца задергалось, пытаясь пробудить к жизни такую давно забытую за ненадобностью вещь, как улыбка.
Ярость, которой пылало циклопическое создание, говорило обо всем и больше того. Последние сомнения отпали, словно корка с затянувшейся раны.
По ту сторону тоже свершилось узнавание. Корона, творец жизни, первый из встреченных родом человеческим чудесных существ, на которых ныне поставили сухую, не передающую и мельчайшей капли их могущества и значения, печать — планетарный терминал — тоже взглянул, тоже узнал во враге своем частицу себя.
И пришел в неистовство.
Черная плеть, способная разметать по клочкам армии, вновь вознеслась для удара — удара, что не оставлял цели иной судьбы, кроме влажного пятна на стылой земле.
Живец продолжал улыбаться.
Плеть опустилась.
Дождь из крови и блестящего черного мяса обрушился на землю.
По ушам ударил оглушительный рев, на время лишая Живца даже подобия слуха. Зверь-исполин, завывая от боли — могучий хвост, что отбрасывал с пути танки, словно старую ветошь, осыпался в снег изодранными клочками — заметался, закрутился на месте: никогда еще, за всю долгую жизнь ее, тварь не терпела подобных ран. Меньшие организмы-охотники бросились врассыпную, но приказ был отдан пастырями плоти слишком поздно — и без того поредевшее воинство Могилы несло новые сокрушительные потери, сотнями издыхая под ногами гиганта.
Из глотки Живца вырвался хриплый смешок. Шагнув вперед, проведя руками по залитому кровью лицу, отбросив прочь волосы, он рассмеялся вновь — и этот сухой, надтреснутый звук будто бы долетел до находящейся в сотнях метрах от него твари, заставив разом забыть обо всем, что не касалось убийства мага, посмевшего причинить ей боль. Невыразимо огромное тело все пригнулось, будто бы желая невозможного — распластаться по земле. Десятки, сотни мелких черных глаз, усеивавших тушу гиганта, уставились на далекую фигурку — в сравнении с тварью та была ничуть не больше клопа.
Пасть раскрылась, голодной бездной втягивая в себя холодный воздух. Лапы-столпы, подобные высотным домам, подогнулись, уходя в грязь почти по укрытые панцирем колени. Взревев вновь — от звука этого, казалось, обречены были полопаться все стекла мира — гигант сделал шаг, другой...
До безумия плавно для столь огромного тела переходя на бег.
Лицо мага исказила чудовищная гримаса — в каждой черточке его, равно как и во взгляде, проступала бешеная, неподвластная хозяину жажда. Шагнув вперед — тощие руки, раз вздрогнув, повисли безвольными плетьми — Живец до крайнего предела распахнул глаза, полыхнувшие голубоватым светом. Засмеялся — хрипло, надрывно, с вызовом — захлебываясь горящим внутри желанием.
Ближе. Ближе.
Необъятное тело неслось вперед все быстрей — бешенство и тупая настойчивость вели его к цели. Среди всех вариантов творец гиганта, тот, чьей составной частью являлась колоссальная туша, избрал самый простой — и могущий наиболее близко подобраться к успеху. Сила, украденная магом, та самая сила, об которую, словно волны о камень, раскололось вдребезги воинство пастырей плоти, все же имела свои пределы — и даже она не могла остановить столь великого врага.
По крайней мере — не сразу.
Исполинская фигура несла с собою бурю — и армия Могилы, подхваченная ею, стремительно таяла. Топча меньшие организмы сотнями, Царь Земли продолжал набирать скорость — казалось, лишь самой малости недоставало для того, чтобы неизмеримое тело пробило земной покров своими ногами-колоннами, будто игла, входящая в тонкую бумагу. Усеянная отростками спина источала густой белый пар — твари, что карабкались вверх по костяным пластинам, ища спасение от шагов великана, издыхали, едва вдохнув его, гроздьями осыпаясь вниз, уступая место иным, обреченным повторить их судьбу. Под громовой раскат шагов колосс рвался к своей жертве, сокращая расстояние — но каждый из тех шагов приносил зверю все большую боль, за каждый пройденный метр приходилось платить все большую цену.
Живец стоял на пути бури — недвижимый, неизменный. Воздев руки, заговорил — с трудом, с болью, не скрывая титанического напряжения, что грозило растянуть его тело по швам, словно скверно сшитую куклу. Не скрывая желания принести ту же судьбу тому, кого терзал сейчас его страшный взгляд — и, овладев этой плотью, распустить ее, зарыться поглубже, изыскать и выдернуть столь давно и столь тщетно искомую сердцевину.
Царь Земли приближался. Черная кожа слезала пластами, мертвенно-серая плоть вспухала и пузырилась, то стекая, будто воск, то воском же застывая, не проделав и половины пути. Реки едкой крови сбегали вниз, спадая на снег, превращая его в горячий пар. За власть над телом зверя боролись две одинаково чудовищные силы, перетягивая измученное создание меж собой подобно канату — и каждая новая рана, что не спешила затворяться, каждый стон существа, каждое пятно крови, оставшееся на снегу и дрожащей земле там, где промчался исполин, говорило о том, что канат тот с минуты на минуту будет оборван.
Царь Земли приближался...нет, он уже почти настиг свою добычу — столь ничтожную с ним рядом, сумевшую причинить ему столь великие муки. Теряя плоть, уступившую изменениям, целыми комками, каждый размером со взрослого человека, зверь содрогался от непредставимой боли, но продолжал продвижение. Разве могло его, созданного для сокрушения целых воинств, сдержать столь смехотворное препятствие? Разве мог он, вырывавший для хозяина победу в поединках с иными Прародителями, быть остановлен чем-то столь малым? Всего лишь магом, всего лишь...
Четыре сотни метров. Три. Тяжелый смрад катился вперед зверя, оглушая, заставляя глаза отчаянно испускать потоки слез.
Две сотни. Полторы...
Исполинская тень спала на мага.
Живец, в который уже раз, улыбнулся.
Чудище накренилось. Одна из гигантских лап, надломившись, несколько готовых показаться вечностью мгновений еще держалась на спутанном ворохе надорванных мышц. Влив все силы в последний отчаянный рывок, гигант качнулся вперед — тяжело, грузно...
В месте надрыва забил, захлестал кровавый водопад. Качаясь из стороны в сторону, поверженный зверь начал заваливаться вперед — и рухнул с грохотом, на миг заглушившим все прочие звуки мира. В последний раз отчаянно лязгнула гигантская пасть, клюнула землю, уходя глубоко-глубоко в нее, непомерная морда. Плоть поползла прочь слоями, усеивавшие спину трубчатые наросты с мерзкими звуками лопались, источая слизь, исторгая дым. Контроль был утрачен — и Живец, позволив себе моргнуть лишь раз, сгоняя налипший снег и слезы — шагнул вперед, продолжая свое непредставимо тяжелое дело.
Контроль был утрачен. Царь Земли обернулся тем, чем было для мага каждое создание, жившее под этим солнцем, под этой луной — не более чем плотью. Материалом для лепки. Сделав еще несколько шагов к распростертой на земле исполинской туше, Живец вновь опустил на нее страшный взгляд.
Плоть задрожала, затряслась, неохотно принимая новую волю. Тело низвергнутого зверя, тело, сотворенное мертвым терминалом, сопротивлялось до последнего — но не было таких тех, какие не могла подчинить себе эта сила. Если он хотел преуспеть, то должен был торопиться — забвение грозило явиться в любой миг, безумие было за спиной, всегда за спиной, наступая на самые пятки. Простерев руку над содрогающейся тушей, Живец...Извольский захрипел первые строфы заклятья...
Удар был быстрее звука, живее мысли. Сильнее всего того, что претерпевшее в былом, казалось, все мыслимые и нет мучения тело Живца только помнило. Удар настиг его, разлил по каждой клеточке его доселе невиданную боль и, почти изорвав на два отдельных клочка, отбросил изломанное тело далеко назад, в тающий снег и взрытую землю.
