Петр Крестов ничего не сказал. Только руки его неловко обняли дочь, словно с трудом вспоминая нужные движения.
-Я тогда себе сказала, знаешь...с телом что хотят, пусть то и воротят, но я под них не согнусь. Сдохну, а не согнусь. По вине моей у отряда ни один контролер долго не жил, как давал кто слабину — сразу им кровь выпускала. И знаешь, тот, последний...ненавижу я его. Ненавижу, потому что он...потому что сделал он что-то...что не могу я с ним так же. Не могу прикончить, да забыть. Ничего я ему не обещала, дурню этому, но без него я бы здесь не стояла, — Анна подняла голову, нашла взглядом его глаза. — Война сейчас идет. И ему, я точно знаю, с той войны бежать тоже некуда...нет у него ничего, кроме нас...
Резко вырвавшись, отступив назад, "стрела" заговорила вновь — звенящим от напряжения голосом:
-Не могу я с тобой остаться. Сейчас — не могу. Но ты жди...скоро, скоро уже. Со дня на день бардак начнется. Жди. Как заиграет тот концерт, я их под шумок выведу. Всех. Я, знаешь, не самая-то и умная, но даже я чую — кончается их время. Умирать им пора настала за то, во что верили столько. А такие, как мы... — Анна усмехнулась. — А ведь я тоже, выходит, верю.
-И во что же?
-Мы будем жить.
-И все-таки...кто вы?
Человек в белом костюме обратил свой взор на Снегового. Лицо его, и без того не пышущее здоровьем, в свете дневных ламп выглядело бледнее любого полотна.
-Ткач, — в тихом голосе здоровья было ничуть не больше — казалось, гость с трудом справляется с самыми простыми словами, рискуя при этом грохнуться в обморок.
-Это я уже слышал, — ворчливо произнес специалист по гибридным особям. — До настоящего имени, я так понимаю, снисходить вы не собираетесь?
Гость молча двинулся вкруг стола — в какой-то миг ноги почти подвели его, и пытаясь удержать равновесие, он вцепился в край этого самого стола хрупкой рукой. Свет коснулся грубо сработанного кольца на указательном пальце.
-Боюсь, что не могу того сделать, — грустно улыбнулся гость. — На мне лежат определенные запреты.
-Рассказать, наконец, где именно вас выкопал Лихарев, тоже под них попадает?
-Боюсь, что так, — сдержанно кивнул Ткач. — Но вам не стоит попусту беспокоиться. Нам нечем и незачем вам угрожать. Ни вам, ни вашей организации.
-О которой вы подозрительно много знаете, — фыркнул Снеговой. — Равно как и о Церкви.
-Смею ли я предположить, что предоставленные нами материалы оказались полезны Ленинградскому Клубу? — вкрадчиво поинтересовался гость.
-Честно? Да вся верхушка "Атропы" с них кипятком ходит. Даже их разведка не забиралась так глубоко. Никогда.
-Я очень рад, что мы смогли оказать посильную...
-Практически полная картина деятельности тайной стороны Церкви в Европе и за ее пределами, — оборвал Ткача Снеговой. — Вся структура как на ладони, едва ли не поименно. Исследовательские центры и хранилища Ассамблеи, тренировочные лагеря рыцарей. Основные семьи служителей Восьмого таинства, подробнейшие сведения по воспитанию и обучению палачей, их тактике и вооружению, в том числе магического характера... — он перевел дух. — Я вынужден еще раз задать вопрос. Кто вы такие?
-Не более чем заинтересованные лица, — мягко произнес Ткач. — И прежде всего мы заинтересованы в том, чтобы крестовый поход "Метелица" понес как можно более существенные потери. В идеале — был разбит вами наголову. Я полагаю, в этом наши интересы сопутствуют друг другу и...
Договорить гостю не удалось — его вновь качнуло назад и в сторону, словно пьяного. Вновь уцепившись за стол, он кое-как устоял, но его ноги, похоже, грозили разъехаться в любой момент.
-Быть может, присядете уже? — нахмурившись, пробормотал Снеговой. — Сдается мне, в третий раз вы точно свой череп о стол расколете.
-Благодарю, — выдохнул Ткач, медленно, по шажку, подбираясь к свободному креслу. — Я должен извиниться за свое неподобающее поведение...
-Что с вами такое? — прямо поинтересовался специалист по полукровкам, вглядываясь в костлявое лицо гостя. — Вы больны?
-Болен? — вскинул брови Ткач. — О нет, нет. Вам не стоит о том беспокоиться, — опустившись, наконец, в кресло, он несколько секунд переводил дыхание. — Как я уже говорил, на мне лежат определенные запреты. И обязательства. Но это, поверьте мне, никоим образом не относится к делу, о котором я хотел бы поговорить с вами.
-Сдается мне, кое-что вы все же напутали, — прохрипел Снеговой. — Если вы хотите что-то от "Атропы", помочь вам сможет только Щепкин.
-Я уже беседовал с полковником, — кивнул Ткач. — Мы предоставили вашему руководству всю информацию, которую могли раскрыть без вреда для себя. Мы читаем лекции вашим бойцам, пытаясь хоть немного подготовить их к тому, что грядет. Мы искренне желаем, чтобы вы одержали победу в этой битве. Но, пусть даже сама мысль о том, чтобы просить что-то взамен, причиняет мне великую боль, я вынужден выполнить поручение, с которым прибыл в вашу страну. И обратиться к вам с этой просьбой.
-Опять-таки, почему — ко мне? — настороженность в голосе Снегового и не думала никуда пропадать. — Как я уже сказал, Щепкин...
-Я уже беседовал с полковником, — вновь произнес гость, чьи губы тронула тихая, едва заметная улыбка. — Теперь же пришел ваш черед.
Медленно вытянув из кармана небольшой, плотной бумаги конверт, Ткач положил его на стол, аккуратно толкнув в сторону Снегового.
-Союз, частью которого мы являемся, заинтересован в получении следующих материалов, — тихо, почти срываясь на шепот, произнес гость. — У вас, насколько нам известно, имеется к ним полный доступ.
Провозившись около минуты, специалист по гибридным особям, наконец, совладал с конвертом, выдернув наружу лист дорогой бумаги.
Глаза Снегового расширялись с каждой попавшей под взгляд строчкой.
-Вы...вы с ума спятили? — резко выдохнул он, уставившись на гостя. — Да никто вам...ни за какую цену...
-Боюсь, здесь вы ошибаетесь, — вздохнул Ткач, меж пальцев которого что-то тускло блеснуло. — Есть на свете цена, которую примет любой.
Владивосток.
Окно распахнуто во двор — где-то там, внизу, играют сейчас дети. За недолгую жизнь свою Лин успел побывать во многих городах, и — так уж отчего-то совпадало — часто становился свидетелем таких вот детских войн. Настоящие, как ему иногда казалось, были в чем-то неуловимо схожи с ними — до той поры, пока не ранят. Когда же это случалось в первый раз, человек словно обретал некое знание, которым ни с кем не мог поделиться, сколь бы отчаянно того не желал.
У окна — высокий шкаф черного дерева, макушкой своей почти касающийся серого от времени потолка в паутинке трещин. Остановившись рядом, он срывает перчатку, медленно проводит рукой по пыльному стеклу. Взгляд соскальзывает с одного предмета на другой — и никак не выходит взять себя в руки и прекратить это, заставить себя остановиться.
Газетные вырезки, сложенные в аккуратные стопки — кое-где они все же сбились, и это порождает с великим трудом сдерживаемое желание немедленно все исправить, рассортировав и разложив как следует. Жестяные банки с отслоившимися наклейками, фотоаппарат в потертом кожаном чехле с именной бронзовой табличкой, россыпь значков, булавок, каких-то документов. Будто бы что-то вспомнив — что именно, правда, объяснить себе так и не удается — Лин осторожно распахнул стеклянные дверцы, извлекая под тусклый свет небольшую картонную коробку. Ворох покрытых лаком обломков заставляет внутри что-то дернуться, но, увы, слишком слабо для того, чтобы измученная лекарствами память смогла подарить хозяину полноценный ответ.
-Я ее не стала выбрасывать, Юра...
Скрипка, точно — вот чем были когда-то эти несчастные кусочки. Скрипка, что принадлежала, кажется, его деду со стороны матери. Отец сломал ее об колено.
-Думала, ты когда-нибудь...
Юрий попытался представить такое развитие событий, при котором в его руках оказалось бы не оружие, а этот странный инструмент. И почти мгновенно пришел к выводам не особо утешительным: посмей он коснуться чего-то подобного — мир оглох и ослеп бы, вне всяких сомнений.
-Они сказали мне, что тебя больше нет. Вот что они мне сказали...
Обернувшись на этот тихий, едва слышный голос, Лин уставился на мать, машинально поправляя сползающие с лица шарфы. Вгляделся в глаза, изгнать из которых страх и неверие так до конца и не удалось — пусть и прошло больше пяти часов с того момента, как он вдавил, стоя на пороге давно забытого дома, кнопку звонка.
-Сказали, чтобы я тебя не искала. Сказали... — она вздрогнула. — Сказали, что ничего...не осталось.
В стене, что выстроили вокруг его разума "Аврора" и ее сестра с каждой секундой появлялось все больше и больше трещин. Не было нужды в вопросах, не было нужно и заставлять себя вспоминать: все то, что было, казалось, навечно погребено под курсами экспериментальных препаратов, выбито из головы жестокими тренировками и запечатано коркой из засохшей крови — крови, пролитой им, своей и чужой — теперь возвращалось само, с невероятной, попросту невозможной легкостью разрушая один барьер за другим. Воспоминания ручейками вырвались сквозь свежие бреши в той стене — и недоставало, как Юрию думалось, всего лишь одного крохотного шажка, одного небольшого усилия, чтобы те ручейки слились воедино, обратившись в бурный поток.
Решиться на то усилие он, однако, все еще не мог.
Последние часы прошли словно в тумане. Он помнил, как мать отступила назад, как дрожащая рука ее, скользнув по ползущим вдоль стены проводам, ухватила лишь воздух. Лишенное красок лицо дернулось, губы попытались вытолкнуть наружу какое-то слово или два. Кинувшись вперед — действие это было сродни рефлексу — он не дал ее телу коснуться пола, когда обморок взял себе власть. Пока руки Юрия механически искали пульс — частый-частый, но едва позволявший себя прощупать — и крохотную, занимавшую едва ли четверть своего кармашка, продолговатую скляночку — эта алхимическая гадость поднимала на ноги и тяжело раненых, не давая им шанса прекратить борьбу за собственное тело, отступив в лучший мир — мысли его были слишком далеко и от себя, и от матери.
Зачем лейтенант это сделал? Зачем отправил его сюда, зная, какая встреча ждет в конце пути? Зачем заставил его вспомнить все, что обе Площадки с таким жаром вынуждали забыть? Зачем принес столько хаоса в мир, живущий по законам простым и понятным, мир, где не существовало ничего, кроме "стрел" и дела, для которого они были созданы? Для которого — единственно для того — им была оставлена жизнь?
Ответ никак не желал приходить — нет, он, наверное, сам не желал того ответа. Действия его были уверенными и лишенными лишней суетливости, но мысли, словно бы назло, уже разобрали места на бешеной, безумной карусели. Что он делал здесь? Имел ли право вообще здесь быть, право сюда возвращаться? Он, проливший здесь первую свою кровь, он, понявший в тот безнадежно далекий день, чем на самом деле является — и как далеко это что-то отстоит от человека?
Средство сработало лучше любого нашатыря — сказать по правде, мать очнулась даже раньше, чем он успел до конца откупорить ту несчастную склянку. Очнулась, и, зайдясь в кашле, тут же дернулась прочь — но не совладала с собой и добраться смогла лишь до дверей комнаты, где и сползла на пол с затихающим стоном.
Юрий не был до конца уверен, сколько же времени они провели так, в коридоре: она — съежившись у порога, с глазами, до краев налитыми страхом, он — прямо напротив, раз за разом открывающий рот, чтобы что-то вымолвить и раз за разом терпящий в этой своей затее горькое поражение.
Она, наверное, ждала, что он заговорит первым — но что мог сказать он, не сумевший за все прошедшие годы найти ни одного нужного слова?
Она, наверное, ждала, что он что-то сделает — но что тут мог сделать он, так хорошо умевший убивать и почти неизбежно пасующий пред ситуацией, с которой в мире, отгороженном от него "Атропой", совладал бы и ребенок?
Однако, нашлось все же нечто, на что он оказался способен. Руки сделали это сами, словно бы и не нуждаясь в команде мозга, сделали, словно то было единственно правильным поступком в данную минуту.
То, что скрывалось обычно под маской, не было его лицом — но другого она не знала. И потому он медленными, неуверенными движениями, что происходили, кажется, в полном отрыве от его воли, размотал шарфы до конца, сбросив на пол.
Это не было его лицом — ведь оно было слишком неправильным.
Это не было его лицом, но она должна была узнать. Должна была успокоиться.
А вместо того из глаз ее отчего-то рванулись наружу слезы.
-Прости меня, — эти слова Юрий слышал уже далеко не первый раз за последние часы, казавшиеся ему едва ли не днями. — Прости, что ничего не сделала. Что не искала тебя. Прости, что я поверила...поверила им...
Он глядел на нее, такую маленькую и слабую, и никак не мог увидеть иначе, пусть и желал того до боли. Он глядел на нее и видел их, шедших по пустой, продуваемой всеми ветрами осенней улице. Видел себя, ворошившего дурацкими, на два размера больше, ботинками, алую и желтую листву. Видел ее лицо, на котором еще не проставил несмываемую печать страх, светлые волосы без следов седины. Видел ее улыбку. Видел и вспоминал по малой капельке то самое чувство, которое одолевало его в детстве, оставшегося наедине с пустой и холодной комнатой. Чувство, что она действительно могла ему помочь. Что у нее — да и у него тоже — были силы сотворить все, что только захочется, что они действительно что-то могут сдвинуть с места в этом застывшем мире.
От этого чувства его излечил еще отец. Как и ее — от тех редких улыбок.
-Ничего нельзя было сделать, — наконец, произнес Юрий. — А когда ситуацию нельзя разрешить полностью, нужно просто выйти из нее с наименьшими потерями.
Когда он что-то говорил, она отчего-то вздрагивала — почти каждый раз, пусть лицо его и было уже давно скрыто за шарфами. Речь его, несомненно, казалась матери чужой и страшной — но каждый раз, когда он хотел заговорить чуть иначе, кто-то невидимый, сидевший внутри, со всей силы рвал на себя стоп-кран.
-Ты одна? — глядя куда-то в коридор, пробормотал Лин. — Я помню, что это была коммунальная квартира...
-Они...они все устроили, — мать отчего-то опустила голову. — Расселили еще тогда...к тому же, никто не захотел бы...здесь...
Стоило догадаться, стоило вспомнить — в тот день он познакомил с болью не одного только отца. Стоило вспомнить...но, наверное, он просто не хотел вспоминать.
-Они угрожали? — коротко поинтересовался Юрий. — Они делали что-то...
Хлопни в ладоши три раза с закрытыми глазами, шесть с открытыми. Потом три раза с открытыми, шесть с закрытыми. Иначе она умрет. Три раза с открытыми, шесть...шесть...
-Нет, — еще тише, чем прежде, ответила она. — Они даже...помогли...немного...
-Сказали, что все устроят. А ты должна забыть.
-Я...
-Ты поступила правильно, — перебил мать Юрий. — Они могли попросту зачистить память, а это не всегда проходит бесследно. Бывали случаи, когда свидетель после зарабатывал довольно тяжелые расстройства, пытаясь совместить замещенные воспоминания с уцелевшими частицами истинных. Однако, странно, что они не захотели...риск, в конце концов, так куда меньше...
