Понимала, всей собою, что делит то чувство с убийцей.
И что эта фальшивая бесконечность, растянувшаяся для них из пары-тройки ничтожно коротких мгновений, вот-вот оборвется.
Равно как и существование другой фальшивки — той, что с минуты на минуту реальность выдавит из себя прочь, едва только та будет осознана миром в полной мере.
Нечистый сердцем, ступающий путем змеи, будет осужден и будет извергнут...
Вымаранные из старых дневников слова в одежде из лихорадочных мыслей продолжали свою дикую пляску. Другие слова, столь важные сейчас, застревали в горле, собственный шаг казался сбитым и сорванным — отчасти она даже удивлялась, что кровь до сих пор еще бежит, еще пульсирует.
Решимость вернулась к ним одновременно, расколов омертвелую скорлупу бездействия. Опустив меч, убийца коротко свистнул — и, впервые на памяти ведьмы повысив голос, рявкнул какое-то короткое, сжатое в комок слово.
Слово, по которому из ночи — там, где ее еще не пожрало, не распустило по нитям ослепительное зарево, в кое был облачен новорожденный ангел — выскользнул зверь, кинувшись к хозяину по истерзанной земле. Черный кот бежал стремительными прыжками, отбрасывая непомерно длинную тень.
Тень росла. Тень обгоняла хозяина.
-Взять! — проревел Асколь, простирая свободную руку. — Порвать!
Тень поглотила зверя и извергла наружу лавиной янтарно-желтых глаз, ураганом когтей. Сотней, тысячей призрачных пастей, нацеленных на одну-единственную добычу. Неисчислимым смертоносным потоком, устремившимся на врага с такой быстротой, что глаз успевал уловить лишь слабый намек на движение, некую складку пространства.
Резким рывком Леопольд обернулся, вздымая меч.
Она ждала его.
Времени оставалось ничтожно мало — там, позади, уже схлестнулись спущенные ими с поводков силы. Желание узреть исход этого, несомненно, редчайшего в своем роде противостояния, было велико — превышала его разве что вовсе не имеющая пределов жажда разделаться, наконец, с утратившим свой главный козырь врагом.
Через то, равно как и через другое, ей пришлось переступить.
Леопольд приближался — и в лице его она прочла, что цель почти достигнута, лед почти расколот: впервые с самого начала поединка сыскалось что-то, что сумело если не выбить каменного убийцу из колеи, то хоть немного поколебать, удивить. Леопольд приближался — пламя более не сопровождало каждый взмах грозного клинка, но и длань черного железа — расколотая, изрытая трещинами — лишь едва тлела, истекая дымом.
Леопольд приближался — зная, как знала и она, что силы обоих ныне на исходе.
Зная, что решить все должен был самый простой из путей, самый короткий.
Но — уверенность в этом крепла с каждым мгновением — не слыша, не видя, вовсе не ощущая того, что стало новым, стократ более сильным, чем все прежде, источником тревог для Стальной ведьмы.
Времени оставалось мало — и уж точно его не доставало для того, чтобы попусту гадать, кто или что должен быть записан в виновники грядущего. Пробуждение меча, вырванный из своих снов на бездонной глубине времени коготь, запретное перерождение, на которое графиня обрекла Таль — или, быть может, пришествие зверя, что хранил жизнь главы дома Асколь...
Слишком много чар, слишком много для одной ночи. Чудовищно, непростительно много — а вспомнить, только лишь вспомнить, что они не одни, вспомнить о том, что в эту же ночь — здесь, сейчас — творилось вокруг...
Времени оставалось мало — ничтожно мало для того, чтобы постичь, что же именно послужило толчком, кто из них сегодня перешагнул грань, кто пролил последнюю каплю, которой недоставало для того, чтобы мир, не выдержав творимого над собою насилия, дал трещину.
Времени оставалось мало. Леопольд приближался.
Как приближалось и что-то еще.
Злое предзнаменование, боль и холод. Реальность, что была поколеблена, выгнута прочь их стараниями, выпрямляться отнюдь не спешила — и если только своему чутью, своей боли можно было верить — что-то
приближалось
теперь давило на нее с другой стороны.
Пыталось пройти со все возрастающей силой.
-Ты погибнешь, ведьма.
Леопольд приближался.
-Ты погибнешь, судья. Но не от моей руки.
Шаг, еще один.
Черный коготь рванулся вверх, к горлу ведьмы.
Шаг. Еще один — один до удара.
-...выручай...
Слов убийца более не слышал, лишь ничего не значащие обрывки.
-...кровь возьми и крылья дай!
Черный коготь уколол — глубоко, до ослепительной, готовой вытряхнуть прочь сознание, боли.
Шаг. Удар.
Лицо ведьмы разом утратило краски, стремительно посерев — за долю секунды до того, как меч достиг своей цели, оно уже провалилось внутрь, осыпалось невесомой пылью. На землю повалились изодранные черные одежды — с оглушительным треском их вспорола дюжина отточенных лезвий, рванувшихся вверх...взмывших в ночное небо стальной птицей.
Реакция Асколя была почти мгновенной: одно резкое движение отправило в полет короткий кинжал. Разминувшись с орудием на какой-то волосок, птица язвительно каркнула напоследок — и, взяв еще выше, окончательно затерялась в чернильных небесах.
Ночь и не думала утихать — грохот орудий, шелест крыльев, стоны ветра и шум взбесившихся волн переполняли ее до краев.
Ночь и не думала гаснуть — пламя пожарищ там, внизу, разгоралось все сильней.
Ночь вовсе не думала кончаться, но для Стальной ведьмы — крохотной, тонущей во тьме точечки, что скользила средь потоков ледяного воздуха куда-то в сторону горизонта — она, наконец, добралась до своего долгожданного финала.
Издали оно походило на огромную манту — и пусть даже тех массивных рыб Шипов видел безнадежно давно, да и то — лишь на фотографиях в какой-то книге — сходства нельзя было не заметить. Отливавший изумрудной зеленью диск ромбовидной формы, в ширину достигавший добрых десяти-двенадцати метров, игриво скользил по воздушным потокам, взмахивая грудными плавниками, словно крыльями. Желтоватые пятна, покрывавшие спинную поверхность твари, беспорядочно мерцали, будто перемигиваясь меж собой, рыло заканчивалось длинным плоским выростом, обрамленным зубцами — ежесекундно по костяной пиле весело пробегали яркие искры.
-Красивая, сука...
Пробившийся сквозь помехи голос Юрченко породил вполне оправданное желание — коротко, но отнюдь не стесняясь в выражениях намекнуть ему, что эфир все-таки следует держать в чистоте. До стадии реализации оно, впрочем, не дотянуло — времени на лишние слова у Шипова не было вовсе, к тому же...
И правда ведь, красивая.
Еще б не стояло пред глазами, что она сделала с четвертой машиной...
Небо над Второй Площадкой, еще недавно кишевшее всеми формами, на которые хватило фантазии — и безумия — пастырям плоти, становилось чище — благодарить за это, если верить сбивчивым переговорам, следовало очередного недоумка с разбухшими сверх меры Цепями, которого командование держало, как водится, в очередном защищенном по высшему слову чуланчике, выпуская погулять по большим праздникам. Его же — пусть Шипову и не верилось, что один-единственный маг был в состоянии управиться с расползшейся от самого берега до середины линии Ахерон заразой — следовало за то проклинать: будь ситуация прежней, их бы не подняли сейчас в воздух, не бросили на перехват этого...этого...
Того, что превратило истребитель Арефьева в пылающий комок из смятых листов корпусной обшивки, битого стекла и кровавых брызг вперемешку с дымом.
Внизу что-то полыхнуло — подобного, конечно, вовсе быть не могло, но все выглядело так, словно в разгромленном подчистую девятом секторе вдруг зажглось маленькое солнце. Тварь, преследуемая тремя истребителями, нырнула вниз и с удвоенной силой понеслась вперед — что-то несомненно подгоняло ее, какой-то неслышимый, невесть откуда истекавший, приказ...
Забывать о врагах, впрочем, ей явно не стоило.
В этот раз атаку начал Яворский — две ракеты вышли, оставляя за собой быстро тающий белый узор. Диковинное создание вильнуло в сторону и чуть вверх, без усилий разминувшись с короткой, посланной без особой веры в успех, очереди из авиационной пушки. Желтые огоньки на спине твари замерцали еще сильнее, еще чаще. До цели ракетам оставалось каких-то жалких, два, может, три метра, когда это случилось вновь, уже четвертый раз на памяти Шипова.
Четвертый раз — но поверить в то, что открывалось взору, было так же трудно, как и в самый первый.
Достигнув предельной частоты, мерцание резко оборвалось — свет, заточенный в крошечных окошках, что усеивали спину "манты", стал ровным, спокойным. И, мгновение спустя, весь без остатка выплеснулся наружу.
Ракеты просыпались вниз, спали во тьму дождем быстро затухающих, растрескавшихся обломков.
-Да его ничто не берет! — вновь напомнил о своем существовании Юрченко.
-27-ой, разговорчики, — едва разжимая зубы, процедил Шипов. — Заходим еще раз...
Еще раз. Еще. Сколько их уже было? Сколько ракет и снарядов уже ушло на эти тщетные, не имевшие никаких отличий друг от друга — разве что в количестве горькой, бессильной злобы, разбухавшей внутри каждого из них — попытки? Сколько еще будет продолжаться этот лишенный всякого смысла цирк?
Времени на лишние мысли, впрочем, не оставалось, как не было его и для пустых слов. Последняя атака привлекала внимание твари — и та, круто развернувшись...
-В сторону!
Надеясь на то, что ума последовать его приказу у оставшихся в живых пилотов достанет, Шипов направил свою машину аккурат на "манту". Резкий вираж, заложенный диковинной тварью, не дал ему даже толком начать — проделав разворот не менее простой, чем до того продемонстрировало существо, он предпринял очередную попытку сесть тому на хвост. "Манта" скользнула вправо — секунду спустя она уже оказалась аккурат под его самолетом. Живо помня, чем подобное закончилось для машины Арефьева, он в отчаянии кинул истребитель вниз, как выяснилось очень скоро — более чем вовремя: оставшаяся там, наверху, вспышка и резкий хлопок, пробившийся сквозь кабину, дали понять, что со смертью едва удалось разминуться.
Холодно. Как же здесь было холодно. Одеревеневшие от напряжения руки ощущались как нечто чужое, едва знакомое, каждое движение казалось запоздавшим на вечность или две, каждый приказ — пустым сотрясанием воздуха. Холод не проник извне, он словно родился здесь — в кабине, в нем самом — и продолжал расти, набираться сил. Холод говорил с ним, шептал что-то неразборчивое, холод требовал сдаться, бросить все и всех, рвануться прочь из этой заведомо проигранной битвы, разогнавшись до предела...
Неразборчивый крик Юрченко оказался как нельзя кстати, чтобы сбросить налипшее оцепенение. "Манта", свалившись на его машину сверху, упрямо висела на хвосте — передачи со стороны 27-ого становились тем отчаяннее, чем больше возрастал гул, исходящий откуда-то из глубины твари: под этот угрожающий звук, что ежесекундно крепчал, наливался силой, по пилообразному костяному наросту пробегали, все чаще и чаще, яркие молнии.
-27-ой, спокойно, левее давай...
-Не стряхнуть! Почти...
Машину Юрченко затрясло — ослепительные разряды прошили крылья, опалили хвостовую часть. Слово, которому так и не суждено было стать произнесенным до конца, потонуло в крике — теряя высоту, машина стремительно превращалась в неуправляемую огненную стрелу, слишком яркую, чтобы на нее смотреть. Узнать, когда пламя добралось до кабины, было относительно легко — крики в этот момент окончательно утратили связь со всем человеческим.
Несколько следующих мгновений оказались без остатка заполнены тем, за что какой-то другой, прежний Шипов — пропавший невесть где и невесть отчего — определенно напомнил бы вновь о чудовищном засорении эфира — Шипову нынешнему, впрочем, было уже глубоко наплевать. Захлебываясь от бешенства, бормоча сквозь стиснутые зубы нечто, что, несомненно, изрядно обогатило бы лексикон даже видавших виды штурмовиков "Атропы", он обратился к прицельной системе — только чтобы увидеть, как тварь устремилась куда-то вниз, будто бы вовсе позабыв о том, что у нее еще осталось целых два живых противника. Там, внизу, творилось и вовсе нечто чудное — два не похожих ни на что, не имевших даже подобия формы объекта, источавших одинаково неприятное свечение, стремительно сближались, разгораясь все сильнее. "Манта" скользила туда, и даже налипшая на сознание пелена чистейшей, ни с чем не сравнимой ярости, не помешала тому разродиться простым выводом — происходящее внизу для управлявшего тварью определенно было стократ важнее расправы с какими-то двумя пилотами. В конце концов, что вообще можно было с них взять? Разве могли они чем-то помешать, разве стоили хоть ничтожнейшей доли внимания?
Холод никуда не делся, но теперь он был почти желанным гостем. Холод, растекаясь по телу, более не спутывал движений, но придавал им бесконечно необходимое сейчас спокойствие. Холод не боролся с кипевшей внутри злобой, но придавал ей форму, делая из резких, бешеных волн ее ледяные глыбы, затачивал их до смертельной остроты.
"Манта" ушла вниз — и Шипов, теперь уже в полном согласии с холодом — бросил самолет за ней, собираясь до дна выскрести образовавшийся шанс.
Или умереть, пытаясь.
Внизу в очередной раз полыхнуло — два светящихся пятна столкнулись, почти мгновенно рассыпавшись целым океаном ослепительных брызг. Тварь, словно по команде, спикировала, очередной разряд сорвался с зубчатого "рога", обрушившись на какую-то мелкую, едва заметную с воздуха, точечку. Испепелив назначенную ему цель, создание изящно взмыло вверх, явно намеренное, развернувшись, заняться преследующими его машинами...
Что-то блеснуло.
Со стороны могло показаться, что "манту" только что наградила мощным толчком некая огромная, невидимая рука — плавный ход создания сорвался, рыбовидную тушу резко занесло куда-то вбок.
Что-то блеснуло. Там, вдалеке.
Создание дернулось вновь — в каждом движении его ощущалась страшная, потрясающая до самых глубин боль. Усеивавшие спину желтые пятнышки — оконца, глаза? — истекали паром и грязной, густой кровью.
-Пыль, это Лучина, — в голосе, что добрался до ушей Шипова, отчаянно мерещилась какая-то издевка. — Виноваты, задержались — уж больно юркая скотинка попалась, все пляшет да пляшет, поди разбери, где тут у него глаза...
"Манта" отчаянно вертелась, закладывая все более безумные виражи — но каждый неизбежно прерывался очередным незримым толчком. По истрепанным плавникам заскользили, срываясь вниз, грязно-красные ручейки.
-Пыль, целебные прижигания закончили, — затрещало в шлеме. — Работайте.
Холод был с ним. Холод направлял его.
Прямо к цели.
-За смертью вас посылать, да и та ждать за...
Остатки собственных слов он почти не слышал: они, равно как и все прочие звуки, потонули в треске стартовавших ракет, грохоте вновь ожившего орудия.
Тварь все пыталась выровнять движение. Желтые пятна — целых осталось меньше десятка — задрожали, нервно вспыхнули.
