Позови нас, маг.
Подобно игле, впившейся в сгнившую от времени ткань, голос прошил всю суть его, до дна выпивая последние капли свободной воли.
Позови нас и мы явимся вновь. Позови. Позови нас...
Подняться на ноги было не самой простой задачей, но он совладал с собой даже быстрее, чем рассчитывал. Еще бережнее, чем прежде, стянул кольцо с пальца, вновь нашептывая заученные еще в далекой юности слова.
Кольцо все теплело — его становилось откровенно больно держать. На очередных строках Каранток почувствовал, что спутник его, наконец, пробудился.
Завершающие слова — самые долгожданные из всех — они проговорили уже вместе.
-Тебе, моя королева...
На краткий миг коснувшись губами кольца, Каранток размахнулся — и со всех сил, что были еще при нем, зашвырнул его в распахнутое оконце, в черные воды, что приняли вещь из иного мира с поистине чудовищным равнодушием.
Захлопнув иллюминатор, лорд-надзиратель на одеревеневших ногах поковылял к кровати — разговор, не длившийся и десятка минут, вымотал его больше, чем мог бы самый страшный поединок. Едва коснувшись лицом успевшей уже остыть подушки, Каранток почувствовал, как смыкает свои объятия сон. И, не видя больше причин для страха, сдался ему без боя.
Кольцо из материала, так похожего на серебро, отчего-то никак не желало тонуть — словно законы этого мира были писаны отнюдь не для него. Кружась все быстрее и быстрее, раскаляясь добела, оно поднялось над волнами. И, не найдя для себя иных препятствий, устремилось вверх, в траурно-черное небо.
Интерлюдия 17. Трибунал
25 февраля 1988.
Сил бежать больше уже не оставалось. Говоря откровенно, они изначально были не слишком-то велики — но тогда, в первые минуты кошмара, ему еще удавалось себя обманывать, убеждать себя в том, что, быть может, у него все-таки получится.
Лед подбирался со всех направлений. Мертвенный блеск сжимавшихся все живее и живее стен слепил глаза, заставляя прикрывать их окровавленной рукой, спотыкаться, падать и вновь вставать, подниматься, сдирая с ладоней последние жалкие ошметки кожи. Оставляя за собой цепочку алых следов — одна нога, впрочем, давно уже перестала кровоточить и вся почернела — он бежал, с каждым судорожным вдохом впуская в легкие сотни, тысячи, тысячи тысяч раскаленных игл — и ни одна из тех не упускала своего шанса побольнее ужалить.
Вертолет был уже близко. Вертолет, невесть каким чудом умостившийся на том черном камне, что так призывно маячил впереди, казалось, можно было уже потрогать перепачканной в крови рукой — и желание присохнуть к тому металлу, не разлучаться с ним больше никогда, не дать ему снова отдалиться, было самым жестоким, самым болезненным, самым неотступным в жизни.
Еще пара шагов. Еще немного. Еще совсем...
Лед наступал. Лед не собирался ждать или делать поблажек. Лед был везде — и треск, хруст его, растущего, множащего свои полки каждое мгновение, рвал уши ничуть не хуже, чем жестокий, бешеный вой ветра — того самого ветра, что толкал его сейчас в спину, что сдирал с лица кожу, а с головы — с корнями и кровью — волосы.
Лед кричал. Лед проклинал. Лед приказывал остановиться и принять кару.
Тысячу, сотню тысяч раз им заслуженную.
Еще пара шагов. Еще немного. Еще чуть-чуть и он...
Черный камень все ближе — так близко, что сейчас он может различить на нем каждую трещинку, каждый след, что оставили века и тысячелетия. Черный камень совсем рядом — и вот он уже делает последний рывок, одним махом взбираясь в машину, которая сейчас поднимется и унесет его вверх, в небо, бесконечно далеко ото льда — и от всего, что он содеял.
С потолка капает кровь — чудно, конечно, но его это не пугает. Пилот на своем месте, пальцы его уже перебирают по каким-то кнопкам и дергают рычаги. Пилот на своем месте — а место, с ним соседствующее, он спешит занять, падает в кресло, выкашливая на приборную панель кровь вперемешку с маленькими острыми льдинками. Утирая рот рукой — и оставляя на ладони лоскуты кожи с обмороженных губ — он поворачивается к пилоту, который отчего-то все не торопится поднять их в воздух. Он кричит, приказывает, и, наконец, умоляет.
Красные ручейки бегут из щелей, спеша сорваться вниз, спеша насмерть разбиться и раздаться во все стороны брызгами. Красные ручейки крепнут, набираются сил — и вот уже в салоне по колено крови.
Он кричит, он хватает пилота за руки, за плечи, трясет его, словно соломенное чучелко. Заставляет повернуться к себе. Откинуть с лица зеркальную маску, по которой размазано его собственное, перекошенное от страха и боли лицо.
Он видит за маской глаза без зрачков, залитые синевой.
Он видит в руках своих его руки — хрупкие, слабые, бесконечно холодные.
Он видит обломок Ключа.
И кричит, ведь дальше
Дальше — это.
Кровавое болото уже достает до самых плеч. Лучше не сопротивляться. Лучше нырнуть туда, лучше закрыть глаза и забыть, забыть, забыть...
Это все, о чем он просит — так почему, почему его единственная искренняя мольба за долгие годы никак не достигнет адресата?
Возможно, тот просто слишком занят. Возможно, не интересуется судьбами единиц или просто еще не наигрался в свои куклы.
Возможно, там просто некому отвечать.
Пнув ногой какой-то крохотный рычажок, он вынуждает кресло откинуться назад, погружаясь в алый океан — такой теплый, такой спокойный.
Кровь смывает все. Кровь уносит прочь горящие вертолеты и ломающиеся, словно яичная скорлупка, корабли. Кровь начисто сносит огневые точки и минные поля, растворяет в себе ракеты, танки и пули. Кровь принимает без вопросов и возражений в свои объятья солдат всех сторон и убаюкивает, успокаивает навсегда.
Кровь смывает все. Кроме этих глаз, этих рук. Кроме того, что
Это.
Отчаявшись найти покой там, где таковой дарован всем прочим, он заставляет себя плыть наверх — так же, как заставлял до того бежать, в самое мясо сдирая руки и сбивая ноги, по снегу и льду. Заставляет себя вынырнуть, заставляет взглянуть в белое, злое солнце, больше не пряча от него своих глаз.
Заставляет себя проснуться.
За окном — выкрашенная снегом в молочно-белый цвет пустошь, чьи куски то здесь, то там выхватывают из ночной тьмы фонарные столбы. За окном покоятся под сугробами машины, стелются куда-то прочь скверно расчищенные дорожки, стонет ветер и рычит застывший у ворот грузовик. За окном сыплются вниз, смешно кувыркаясь, снежинки — и только тронув холодное стекло рукой, только проведя в покрывавшей его пыли пальцами две кривые борозды, он вспоминает, что преграда никуда не делась, вспоминает, что пусть здесь и нет прочных решеток, как двумя этажами ниже, свободы это вовсе не означает.
Где именно находился госпиталь, Кат бросил гадать еще в первые недели — с таким же успехом можно было пытаться прикинуть, во сколько встало его изъятие у настоящих владельцев и оснащение всем необходимым, включая замену прежнего персонала теми, кто не обучен распускать попусту язык. Задавать вопросы не имело ровным счетом никакого смысла: медицинский персонал строго, до точки, соблюдал спущенное сверху распоряжение о полной информационной блокаде — один из многих способов держать их, недобитков, в узде. В роли иного способа, куда как более действенного, выступали рыцари Дурной головы — по тройке на каждом этаже и дьявол знает, сколько еще снаружи.
В былое время это не стало бы проблемой.
Времена менялись.
Пробуждение не получалось назвать приятным при всем желании, но, по крайней мере, оно было самую малость лучше сна. Затекшую во время последнего руку, казалось, успели тайком вскрыть и насовать внутрь ваты — коснувшись лица, стирая с него холодные капли пота, он почти ничего не чувствовал. Какое-то время глазам потребовалось, чтобы привыкнуть ко тьме — когда же те, наконец, соизволили воспринять очертания набитой под завязку больничной палаты, настала пора ставших почти привычными уже пыток.
Спустить ноги с кровати. Сглотнуть горькую слюну и сжать зубы.
Первый шаг — сложнее всего. Первый шаг — это то, от чего так и хочется бросить все и взвыть в голос, уподобляясь какой-нибудь недорезанной свинье. Первый шаг — боль такая, какой не испытывали его Цепи в свое время от вынужденного соседства с Каем.
На шаге втором прошибает пот, на третьем — хочется за что-то ухватиться. Дальше уже чуть легче. Дальше остается только отвесить себе мысленный подзатыльник — говоря откровенно, совсем не лишним был бы тут и настоящий — и, постепенно ускоряя шаг, двинуться прочь, оставляя позади холодную, смятую койку.
И постараться все-таки не взвыть — да и зубами скрежетать потише.
Исцелить перелом при помощи чар — не такое уж и трудное дело, особенно если речь идет о специалисте Ассамблеи. Сделать реабилитацию отдельно взятого палача чуть менее болезненной, когда в той же палате — далеко забираться не нужно — без труда отыщутся несчастные, растерявшие часть обязательного для человеческого существа комплекта конечностей — хороший повод для шутки, и только. Да и кому, в конце-то концов, может прийти в голову волноваться о палаче? Пустое это дело. Палач, то и круглый дурак скажет, что собака: кусает, на кого натаскали, сторожит от тех, от кого повелят. И раны на палаче сами зарастут — разве может иначе быть?
Зарастает оно, как же. Так зарастает, что будь силы — отгрыз бы уже ту ногу да проводил до ближайшего окна, в самый снежок.
Во тьме помещение кажется каким-то бесконечным — сколько не вглядывайся, а дальней стены так толком и не увидать. Пахнет потом, спиртом, еще какой-то химией — вонь до того резкая, что странно, как вообще кто-то здесь умудряется спать. По мере продвижения к двойным дверям — безупречно белый цвет их приказал долго жить, познакомившись с чьей-то кровью — и без того не самый приятный букет пополняется ароматами очередных лекарств, дезинфицирующих средств, табака и заброшенного в угол, под самую батарею, чьего-то белья. Какой уж тут сон — впору удивляться, что кто-то из них все еще дышит.
Белые стены размывают без остатка все различия, не оставляют камня на камне от когда-то значивших так много чинов, званий и заслуг. Пара скомканных коек — все, что ныне отделяет храмовника от бетлемита, тевтонца от одного из разбойников Фортебраччо, палача от мага из Ассамблеи. Белым стенам безразлично ремесло того, кто по прихоти судьбы оказался в них заперт, им нет дела до имен и скрытых за ними жизней, желаний, планов, просьб и молитв. В белых стенах все почти на равных играют в бесконечно старую игру, тщась еще хотя бы на день, хотя бы на час обогнать неизбежное, успеть отвернуться, успеть закрыть глаза раньше, чем удастся разглядеть то, что рано или поздно ждет каждого. Некоторым везет — и, оставляя за собой этот раунд, они прощаются со стенами, полагая, наверное, что возвращаться к игре им никогда больше не придется. К иным судьба чуть менее милосердна — для таких стены становятся последней в жизни картиной, а среди слов, что говорят о них после, нет-нет, да и проскользнет старое, до тошноты ненавистное каждому "сделали что могли".
Уйти из жизни за пару-тройку дней, а то и быстрее, тоже, впрочем, считалось несказанной удачей — среди тех, для кого были разыграны самые скверные карты.
Молодой контуженый рыцарь на третьей от входа койке спит крепко, словно ребенок — день за днем он либо давит бритой головой подушку, либо сидит, поджав ноги и внимательно разглядывая стену напротив, словно там скрыт ответ, зачем он пошел на эту, первую в жизни своей, войну. Если таковой ему и удалось найти, то выдавать его соседям по палате рыцарь не спешит: то ли не может до конца вспомнить, как создавать слова, то ли "Метелица" научила его, что нет в них больше смысла. Сосед его слева, перебинтованный, словно мумия, напротив, сон имеет беспокойный и какой-то рваный — ворочается, бормочет что-то о смягчении наказания, дергает руками, словно отмахиваясь от каких-то невидимых мух, впивается ногтями в ветхие простыни и дерет их на клочки. Напротив зычно храпит изуродованный осколками великан из Дурной головы — кровать не смогла вместить его целиком и перевязанные ноги частью вываливаются в проход. Спит, сжав кулаки, Свидетель Святой Смерти — поговаривали, что когда его нашли, он точно так же пытался удержать, собрать воедино то, что осталось от его лопнувших глаз. Сосед рыцаря справа, напротив, сохранил власть лишь над одними глазами — все остальное отобрал паралич, сделав из человека жутковатое подобие магазинного манекена. Ноги, ампутированные чуть ниже колена, руки, отхваченные по локоть. Обожженные, обваренные, иссеченные осколками лица, спрятанные за бинтами. Грязные, посеревшие перевязки, тускло поблескивающие пластины в пробитых черепах, капельницы, безмолвными часовыми дежурящие у постелей, тиски аппаратов для пассивной разработки суставов, больше походящие на пыточный реквизит...
У постели пилота палач, как и всегда, остановился, вслушиваясь в мерный шум, издаваемый аппаратом искусственной вентиляции легких. Взглянул в то, что когда-то имело право зваться лицом — ныне же мешанину трубок, заплат и какой-то хитрой проволоки, из которой лишь пару дней назад смогли извлечь последний кусочек лопнувшего шлема. Постоял рядом еще какое-то время, глядя на человека, накачанного обезболивающими до той черты, за которой уже никак нельзя было быть уверенным, на каком ты свете. Человека, который вывел их из ада, обгорев в процессе так, что с трудом нашлось место для игл внутривенного питания.
Чуть дальше по коридору, за палатой — единственная на этаже уборная, из которой позабыли убрать зеркало. Дотащив до раковины свое протестующее всеми возможными способами тело, он плеснул в лицо ледяной воды, смывая остатки сна. Поднял глаза на собственное отражение, с мрачным удовлетворением отмечая, что выглядит ровно так же, как и себя ощущает. Возникший после сотрясения мозга отек снимали чарами, добившись, среди прочего, резкого выпадения волос — средство же, предложенное сотрудником Ассамблеи для исправления этой небольшой проблемы, разукрасило всю голову сыпью, чья бешеная краснота только в последние дни стала понемногу спадать. По осунувшемуся, отощалому, заросшему щетиной лицу расплывались здоровенные синяки, из левого виска топорщились нитки, спаявшие в свое время жуткого вида рану — чуть-чуть глубже и зашивать уже ничего бы не пришлось вовсе. Слабым утешением было то, что он не мог рассмотреть свою распоротую до мяса спину — хватало и того, что спать на ней до сих пор было не самым приятным в мире занятием. Ненароком перенеся вес на больную ногу — и тут же о том пожалев — Кат попытался улыбнуться: улыбка вышла до того паскудной, что так и подмывало зарядить чудищу из зеркала в морду.
Сие желание — палач был в том почти уверен — должна была делить с ним добрая половина палаты. Ошибкой было бросать его сюда — его, отделавшегося столь малым там, где другие платили сполна. Ошибкой было оставлять его, сохранившего способность говорить, ходить, видеть, среди тех, к кому "Метелица" оказалась не настолько добра. Дни и ночи сменяли друг друга, и хуже глаз, что приходили к нему по ночам, глаз того, кто давно уже был мертв, были только глаза живых. Глаза тех, кто вместе с ним шел на бойню, тех, кого он, едва заметив слабый отблеск ничтожнейшего из шансов, попытался оттащить от края. Глаза, в которых день за днем видел одни и те же немые вопросы — родившиеся давным-давно, наверное, еще после первой в мире войны.
