-Вам назначено?
Вопрос был чистой воды формальностью — никто, не имевший на то специального дозволения, никак не мог оказаться на этом этаже, особенно — во время внеочередного заседания тайной коллегии. Будь в теле Гвидиче хотя бы пара-тройка Цепей, будь он одним из тех, кого готовило соответствующее крыло Ассамблеи, а не простым секретарем, он бы — Гаспар был в том свято уверен — вовсю бы корчился сейчас от боли, на собственной шкуре познавая мощь многочисленных охранных Таинств, паучьей сетью опутавших этаж. В который раз порадовавшись тому, что Господь избавил его от этой заразы, Гаспар осторожно передал палачу документы: в чудом не отклеившуюся от дождя фотографию убийца всматривался настолько пристально, словно и не было никаких звонков, словно никто на этом, последнем посту и не был извещен заранее о посетителе. Вернув, наконец, крохотную книжечку владельцу, палач что-то удовлетворительно буркнул, отодвинувшись в сторону — ровно настолько, чтобы Гвидиче сумел протиснуться в дверной проем.
И замереть вновь, не без испуга рассматривая находящихся в приемной людей. Еще один палач, выглядевший чуть моложе своего коллеги, но с лицом едва ли не более хмурым, курил в распахнутое окно, на диванчике у дальней двери сидел, уставившись в книгу без обложки, белобрысый тип с тусклыми рыбьими глазами — серый костюм-тройка и крохотные запонки в виде крестов выдавали в нем одного из людей архиепископа Райля.
-Кого еще принесло? — человек в сером недовольно взглянул на Гаспара. — Вы...
-Ваутерсов мальчик на побегушках, — бросил, опережая Гвидиче, седой палач. — Нам звонили же.
-А, этот... — моментально потеряв к гостю интерес, человек Райля вновь уткнулся в книгу. — Ну пускай, пускай...
Откровенно пренебрежительный тон не задел Гвидиче — к подобному обращению он давно уже успел привыкнуть. Перестать удивляться тому, с каким ничтожно малым, если не вовсе достигающим величин отрицательных, количеством почтения говорили они о кардинале Ваутерсе, было отчего-то куда сложнее. Впрочем, напомнил себе Гаспар, удивляться тут все-таки не стоило — для этих людей не существовало ровным счетом ничего святого. Подойдя к дальним дверям, Гвидиче вновь замер у порога, раздумывая над тем, соответствует ли нынешний его внешний вид правилам приличия хотя бы частично — и чуть не подскочил, когда человек в сером легонько ткнул его в бок.
-Свет загораживаешь, — пробормотал обитатель дивана. — Пройди уже хоть куда-нибудь, сделай такую милость.
Оставив без ответа подобное нахальство — в конце концов, смелости на то, чтобы подобный ответ сформировать, у Гаспара отродясь не водилось — Гвидиче только сдержанно кивнул, потянув на себя очередную дверную ручку, на которую ушло такое количество золота, что человеку вроде него было откровенно страшно к ней прикасаться. И, сглотнув слюну вместе со всеми теми словами, выпустить которые на волю у него не хватало духа, вошел.
Зал, где по обыкновению своему заседал Священный внутренний секретариат — большинство посвященных для экономии времени именовали его просто тайной коллегией — не просто утопал в роскоши, но давно уже отправился под грузом ее на самое дно. Роскошные люстры чистейшего хрусталя и убранные золотом лампы на стенах изливали на помещение такое количество света, что у любого вошедшего непременно начинало резать глаза. Длинный стол, за которым без труда могли уместиться все пятьдесят семь членов коллегии, был, как и окружающие его высокие стулья, сделан из редчайших, запрещенных к вывозу разновидностей эбена, на отделку арочных окон с резными кронштейнами пошли почти исчезнувшие чьими-то стараниями виды амаранта, креслам же, что стояли у стен, над которыми в свое время поработал не один живописец эпохи Возрождения, досталось, в основном, африканское черное дерево. По натертому до блеска полу было жаль даже лишний раз ступать, но причиной, по которой Гаспар Гвидиче замер, успев сделать лишь два шага от порога, было вовсе не это.
Тайная коллегия собиралась в полном составе лишь в двух случаях: самых больших торжеств и величайших бед. День сегодняшний таким отнюдь не являлся, и потому насчитать в зале Гаспару удалось лишь чуть больше дюжины людей.
И почувствовать, как ноги его буквально врастают в пол, как тело его начинает разбирать мелкая дрожь.
Как и всегда, когда он оказывался здесь. Как и всегда, когда он задумывался обо всей той власти, что была собрана, скоплена в руках этих людей и удерживалась их мертвой хваткой. Задумывался о том, что если Земля продолжала крутиться, то лишь потому, что сидящие за этим черным столом были в том заинтересованы.
Во главе стола, заполняя собою все кресло без остатка, восседал Алессандро Соле, декан Священного внутреннего секретариата. Девяностодвухлетний старец, глухой как тетерев и обладавший зрением столь острым, что едва разбирал очертания собственных рук, безмятежно спал, уронив взлохмаченную седую голову на впалую грудь — и лишь время от времени вздрагивал, тем не менее, до конца не просыпаясь. С обеих сторон от декана, разбившись на две неравные группы, расположились, подтащив поближе стулья, остальные. Сделав несколько несмелых шагов вперед, Гвидиче пригляделся, постепенно узнавая тех, кто занимал места по правую руку от Соле — и чувствуя все больший страх по мере того, как к ним приближался.
Субдекан Алоизио Массари сидел, чуть сгорбившись и подперев голову костлявыми руками. Обилие света немного смягчало почти угловатые черты его лица, но линия тонких твердых губ оставалась все такой же жесткой. Одного взгляда было достаточно, чтобы решить — им никогда не доводилось целовать ничего, кроме крестов и перстней, а уж насколько далеко подобное суждение отстояло от истины, достоверно знать мог только сам кардинал. Слухи ходили всегда, путешествуя через тайные письма и темные углы, в которых нет-нет, да и раздавался чей-нибудь шепоток, но один факт оспорить было никак нельзя — с внешней стороны Массари был безупречен.
Чего нельзя было, конечно, сказать о его репутации.
Слухи ходили всегда — и делиться некоторыми было чуть более опасно, чем другими. Истории о молоденьких девушках, одурманенных наркотиками, которых время от времени поставлял кардиналу его личный секретарь Карбони не были чем-то из ряда вон выходящим — в конце концов, мало было на свете вещей, которые не мог позволить себе второй человек в тайной иерархии Церкви, особенно за надежно закрытыми дверьми. Не вызывали никакого удивления и россказни о том, как ловко обирал Массари живых и даже мертвых, отправляя в собственные сейфы немалую часть средств, что под надежным прикрытием Института религиозных дел выделялась на некоторые тайные проекты. Куда большей опасности подвергались те, кто позволял себе пошептаться, например, о спрятанной в одной из стран третьего мира крохотной лаборатории — и о гомункулах, выращиваемых там на материале кардинала только для того, чтобы пожертвовать ему свежие органы взамен успевших уже поизноситься. Из своих долгосрочных поездок, совершавшихся каждые пять-шесть лет, Массари действительно возвращался будто бы помолодевшим, но хорошее настроение и общее улучшение самочувствия, не могли, конечно, сыграть роль повода для начала внутреннего расследования — и слухи оставались лишь слухами. Вещью еще более опасной было обсуждение в где-либо пределах Рима судьбы предшественника Массари: пусть даже отравители субдекана Тонто Верстратена, выловленные в рекордный срок, во всем признались и были незамедлительно казнены, некоторые слухи продолжали свое хождение даже спустя десятки лет — например, о том, что с казнью отчего-то слишком уж поспешили...
Вокруг Массари сгрудились ближайшие его сторонники, его, как выразился в свое время в одной частной беседе кардинал Ваутерс, черные волки: в большинстве своем — члены наиболее жесткого и реакционного крыла тайной коллегии. Архиепископ Райль, глава Секции дознания, обработки и регистрации, хранил на своем обрюзгшем лице печать крайнего уныния, время от времени постукивая себя по губам изжеванным до непотребного вида карандашом. Райль, вне всяких сомнений, был последним, от кого желал бы получить письмо любой член тайной коллегии или кто-либо из нижних чинов: человек, облеченный властью чинить внутренние расследования среди посвященных, определять меру пресечения ими полномочий и выискивать тех, для кого Восьмое таинство из средства становилось целью, должен был обладать особым характером и складом ума — и архиепископ, несомненно, отвечал этим требованиям. Имевший прямой выход на Бюро и заведовавший не только целой армией шпионов и доносчиков, но и Живодерней, Райль, как любили говорить коллеги, не сумел бы отыскать жалость даже в словаре. Рядом с Райлем приткнулся пузатый, коротконогий человечек — кардинал Лука Ладзари, знаменитый, прежде всего, тем, что умудрялся укладывать в свой карман едва ли не больше, чем сам субдекан. Любивший побаловать себя изысканными блюдами, Ладзари держал при себе четырех профессиональных поваров — его обеды, как поговаривали, обходились казне до четырех миллионов в год. Остальные сторонники текущего субдекана были Гвидиче незнакомы — хотя вон тот старикашка с бельмом на месте левого глаза и тростью в сухих, узловатых руках, кажется, заведовал архивами — и, если слухи не врали, лично задушил ради этой должности своего предшественника.
Нетвердо шагая к своей цели, Гаспар обратил взор на тех, кто расселся по левую руку от Соле. Этих было немного — лишь шестеро — а знакомых Гвидиче среди них оказалось и того меньше. Плешивый тип, что чиркал что-то в блокноте, кажется, был одним из наблюдателей за рыцарскими орденами, рядом с ним же уместился кардинал Антонио Карлетти, сидевший так, словно на стул его насыпали иголок. После гибели Золы от рук русских агентов — изловленных ко всеобщему удовлетворению уже три дня спустя и казненных после обстоятельного допроса — триумвират, начальствующий над палачами, дал трещину: терпевшие друг друга лишь из-за наличия общего врага кардиналы насмерть перессорились сразу же, как отгремела одинаково позорная для всех "Метелица". Тощий как спичка, Карлетти был законченным невротиком: одного из своих врагов, как рассказывали, он не прекратил преследовать и после смерти последнего, выкопав из могилы, приволочив домой и разыграв целое представление, в котором выступил разом судьей, обвинителем и палачом. Избив покойного хлыстом, отрезав ему три пальца и затянув на шее петлю, Антонио утопил страдальца в реке — некоторые заканчивали историю здесь, а другие, в свою очередь, продолжали, намекая, что Карлетти, если слухи о его склонности к некрофилии были правдивы, успел надругаться над телом и иначе. Вперив в Ладзари и только в него одного взгляд воспаленных от недосыпа глаз, кардинал Карлетти, казалось, вовсю проигрывал в голове сцены расправы — сначала над живым врагом, а после и над мертвым.
Последний знакомый Гаспару человек — и самый важный для него из всех, присутствующих в зале — сидел через одно место от Карлетти. Невысокий и сухой, с неаккуратными, кое-как подстриженными седыми волосами, кардинал Яспер Ваутерс казался чужеродным элементом на фоне всей местной роскоши. Лицо его, уже давно успевшее разжиться морщинами, многим казалось строгим и суровым, но тем, кому доводилось пробыть рядом с Ваутерсом достаточно близко и достаточно долго, открывалось истинное его выражение — до грани измученное. Каждые несколько минут взгляды Ваутерса и Массари пересекались — в такие моменты каждый из них напоминал фехтовальщика, выискивающего в обороне противника едва заметную брешь.
Гвидиче не находил в том ничего странного. В конце концов, оба кардинала в свое время метили на один и тот же пост.
Тайная коллегия была сосредоточием власти — выше нее был, как иногда позволял себе думать Гаспар, лишь Тот, чьему имени она служила. Подняться до подобных высот дано было немногим, и в их число входили, вне всякого сомнения, лишь самые могучие разумом, верой и духом — равно как и самые хитрые, расчетливые и безжалостные люди, какие только оказывались на скрытой от простых смертных стороне Церкви. Век за веком Рим диктовал свою волю внушительной части мира, но лишь собравшимся здесь было суждено выбирать, куда повернет ладья святого Петра. Век за веком по воле Рима проливали кровь — лилась она и здесь, лишь самую малость менее щедро. Самый призрачный шанс сесть когда-нибудь за этот стол становился для многих поводом душить и потчевать ядом, лгать, изворачиваться, как не смогла бы никакая змея, развязывать войны и обрекать на верную смерть миллионы и миллионы, забывать самое себя и свершать такие предательства, что устыдился бы и Иуда.
Век за веком люди, что собирались за этим столом, хранили мир от гибели — и по праву считали его своей собственностью. Век за веком они решали судьбы прочих — и грызлись за это право как стая оголодавших собак за последнюю кость. Век за веком они правили, постепенно привыкая к тому — и когда настало время перемен, вознамерились сделать все, что было в их силах, когда-то казавшихся безграничными, чтобы не дать остаткам былой власти утечь сквозь пальцы словно песок.
Одной из отличительных черт тайной коллегии была любовь к эвфемизмам — и услышав официальные названия некоторых ведомств, за которые отвечали ее члены, Гвидиче нередко оставалось только дивиться цинизму, с которым они сочинялись столетия назад. Если среди слов, за которыми притаился отдел Райля, еще можно было разглядеть его пробиравшую до дрожи сущность, то приют палачей, большинству посвященных известный под именем Дом Резни, в бумагах обозначался не иначе как Секция пресечения разногласий — от подобного Гаспара частенько разбирал нервный смех. Досталось и стократ более ужасному Бюро — в тех редчайших случаев, когда о месте работы сотрудников похоронного класса вообще приходилось упоминать на бумаге, звалось оно достаточно безобидно — всего лишь Секцией дисциплины погребальных обрядов. Два крупнейших отдела Ассамблеи, что составляли ее ядро, также не сумели избежать одежды из изящных словес: охотники за древностями, кои должны были быть скрыты от глаз и тем более рук обывателей любой ценой, оказались в свое время прозваны Секцией выявления и регулирования злоупотреблений в отношении священных реликвий, те же, кто имел дело с Таинствами и, ни много ни мало, с иными магическими системами, ничтоже сумняшеся именовались Секцией составления, регулирования и пересмотра отдельных элементов церемониала.
Кардинал Яспер Ваутерс последние два десятка лет занимал руководящий пост именно в ней.
-Как я уже говорил, инцидент в Ольстере требует нашего немедленного внимания, — дергая от крайнего возбуждения головой, бормотал Карлетти. — Нет, не так. Скажу прямо — немедленного ответа. Протестантские псы окончательно забыли свое место и мы должны как можно скорее им его напомнить.
-И кто же напоминать будет? — хмыкнул Ладзари. — Уж не вы ли?
-Имело место грубейшее нарушение как границ, так и договоренностей...
-Аластор Келлер — подпечатник, если вы запамятовали. Башня выписала Приказ еще лет тридцать назад, наш собственный ордер на уничтожение отстоял от него лишь лет на пять. И я не вижу ничего дурного в том, что в конечном итоге работу доделали наши англиканские...друзья.
