-Знаю. И все равно...пятерых из тех, кто дошел до его покоев, мне пришлось казнить лично. Они совершенно спятили от увиденного, понимаете, они о том почти умоляли... — палач скрипнул зубами. — Мы бы не победили, даже с ядом, даже спалив его логово...мы бы ни за что не победили, если бы у жирного ублюдка в тот момент не разыгралось застарелое психическое расстройство. Думается, моя отрава его и подстегнула, — Герхард злобно усмехнулся. — Пока выродок решал, кто же он на самом деле — Похамба или один из тех магов, что он когда-то поел, мы смогли найти и окончательно расчленить ту примитивную систему, что питала его чары. Я все еще помню, как выли и истекали кровью те тотемы, что мы разнесли по щепочке, помню, как взлетел на воздух сам дворец. Дальше...дальше было уже проще, — тяжело вздохнул он. — Я оставил выживших с наказом сжечь все дотла, и пустился за Похамбой. Гнал эту проклятую гориллу до самого Парагвая, молясь только об одном — чтобы он не вспомнил толком, кто такой на самом деле и на что способен...
-Я сожалею, что вновь заставил вас пережить этот кошмар, Герхард, но, думаю, теперь вы куда как лучше поймете, о чем я хочу повести речь. А говорили мы, кажется, о Стальной ведьме.
-Точнее, об опасности, что от нее исходит, — прищурился палач. — И, насколько я вас понимаю, вы готовите все необходимое для превентивного удара.
-В чем разница? — вдруг резко спросил Асколь.
-Что, прошу прощения...
-В чем разница? — уже тише повторил Леопольд. — Взгляните сами, Герхард, взгляните и подумайте. По одну сторону пусть у нас станет полуграмотный людоед, озабоченный только тем, чтобы набить свое брюхо человечиной и присовокупить к своей коллекции новые Метки, бесноватое животное, единственное устремление которого в жизни — увеличивать свою силу и власть до бесконечности. По другую же поставим Стальную ведьму со всем, что у нее есть. С принадлежностью к древнему дворянскому роду, превосходным образованием, знанием множества языков и наук, как магических, так и людских, существо, чей опыт и ум было бы опрометчиво недооценивать. Казалось бы, пропасть между ними непреодолима, как и должно быть, когда речь идет о человеке почти первобытном и ком-то, вроде графини. Но так ли это? Что у вашего Похамбы, что у ведьмы нет никаких принципов и норм, кроме тех, которые они сами возведут для себя. Если что-то отвечает их интересам — оба так и поступают, и совершенно не важно, идет ли речь об убийстве или чем-то неизмеримо худшем. Они оба пишут свои правила и меняют их, как только возникает нужда. А что до целей, устремлений...вам процитировать еще раз девиз рода Базилевских, или вы и без того поняли, к чему я веду?
-Не слишком ли строго? — не удержался Герхард. — Пока что ее сиятельство все еще с нами заодно...
-Лишь до той поры, пока мы будем ей нужны, — пожал плечами Леопольд. — Она предавала уже не раз, вы сами то прекрасно знаете. Мое мнение насчет предателей...что ж, за меня уже все давно сказал Данте. Eperche tu piu volentier mi rade le nvetrieate lagrime dal volto, sappie che, tosto che l`anima trade come fec `io, il corpo suo l`e tolto da un demonio, che poscia il governa mentre che `l tempo suo tutto sia volto (3)...— Асколь поправил очки. — А очищать мир от присутствия демонов — наша прямая обязанность, вы же знаете. Я не нарушу соглашения первым, если вас это волнует, но если...нет, как только это сделает Стальная ведьма, я приду за ней. И буду судить.
Когда двери распахнулись, несильно ударившись о стену, Татарьев, успевший уже задремать, что не подскочил на своем месте. Поначалу тот факт, что он не был приглашен на финальный этап совещания, почти оскорбил бывшего агента Клуба, но уже через полтора часа он успел оценить то, как ему повезло, по достоинству: еще нескольких часов утомительных споров без всякой возможности прерваться Татарьев бы точно не вынес. Всего дело заняло три с лишним часа — начали они сразу, как графиня соизволила, наконец, явиться — и сейчас он, продирая глаза, наблюдал, как в коридор по очереди вываливаются участники переговоров.
Первыми шли ведьма и вызволенная по ее приказу из неволи каббалистка — говорили они мало того, что тихо, так еще и на французском: Татарьеву оставалось лишь вычленять из речи те обрывки, которые он мог бы хоть как-то усвоить.
-...готово не позднее, чем через неделю. Никакого доверия им и быть не...
Обе женщины прошли мимо, не удостоив его и взгляда. Небольшая, всего лишь в пару минут длиной, пауза — и в дверях показался Леопольд, сопровождаемый каким-то высоким человеком, что скрывал лицо за плотным капюшоном. Эти говорили уже по-итальянски, в результате чего Татарьеву снова достались лишь жалкие крохи — как, впрочем, и радость, что он успел, когда было время, нахвататься верхами из столь многих языков.
-...позвонишь в крепость и передашь мой пароль. Передашь, чтобы немедленно распечатали для меня Декалог и Первые Ключи. Заедешь за ними лично, на все у тебя меньше недели, так что...
-А Кат...
-Твой брат делает свое дело. Не стоит о нем...
Эта пара Татарьева также проигнорировала, равно как и епископ, что вышел из кабинета предпоследним. Запирать двери же остался Герхард — и, сделав это, старый палач заковылял, стуча тростью, прямо к агенту. Татарьев дождался, пока тот опустится в кресло рядом, после чего позволил себе заговорить.
-Как все прошло?
-Сами полюбуйтесь, — осторожно вытащив из кармана небольшой сероватый футляр, палач отвинтил крышку, извлекая на свет внушительных размеров бумажное полотнище — ничем меньшим назвать это просто не получилось бы. — Я сделал все, что мог, но она торгуется ничуть не хуже. Осторожнее с моим экземпляром...
Татарьев медленно развернул бумажный свиток, скользнув взглядом по выписанному от руки тексту. Взгляду тому было довольно бы сложно не заблудиться в нагромождении разнообразных тонкостей, уверток, уточнений и канцелярских — к тому же безбожно устаревших для любого языка — фраз, если бы тот взгляд не был уже опытен. Оставив без внимания большую часть юридической шелухи, Тататрьев сразу перешел к сути дела. Спустя несколько минут после проникновения в последнюю, он, не сдержавшись, выругался.
-Вы вообще старались?
-Вы даже представить не можете, как, — огрызнулся Герхард. — Это самые приемлемые условия, на которые удалось сторговаться. Она сдает нам всю оборону Второй Площадки, все, что знает, а мы...
-Сам все вижу, — зло произнес Тататрьев. — Ликвидация "карательного аппарата", последующий передел сфер влияния...установление контроля...могу я спросить?
-Конечно.
-Как так вышло, что я, оставив вас на пару часов поболтать, дал поделить мою страну как пирог?
-Вспомните первого секретаря, — буркнул старый палач. — Это наилучший вариант из всех, что сейчас...нет, даже не так. Пока он жив и на своем посту, и вариант в сотню раз более страшный для вас должен быть благом. Вы должны понимать.
-Эта кампания перечеркнет почти все, чего добился Клуб за годы своего существования. Вы понимаете...
-Понимаю. И не скажу, что не питаю по этому поводу некоторого облегчения, — Герхард чуть понизил голос и огляделся по сторонам. — Вот еще что. Триумвират вынес свое решение касательно Стальной ведьмы...
Вытащив из кармана крохотную полоску бумаги, палач осторожно показал ее Татарьеву. Всего лишь на несколько секунд, но разглядеть отпечатанное на ней "Ex. 22:18" тот успел превосходно.
-Это их окончательное...
-Да. Как только она предоставит нам формальный повод, мы должны будем это решение исполнить.
Татарьев тяжело вздохнул — взгляд, его, впрочем, был еще тяжелее.
-Разодрать то, что не принадлежит никому из вас, переделить чужое меж собой, а после, еще до того, как остынут трупы, вбить заранее наточенные ножи друг в дружку. Что-то мне это напоминает...
-Мне это нравится не больше вашего, можете...
-Пакт Базилевской-Хельденклингена, — ядовито произнес Татарьев. — Не знаю, как вас, а лично меня уже тошнит.
11. Реальность
Человек в пальто за моим окном
Это видимо новый мой враг ...
(Nautilus Pompilius — Чужой)
Пару раз по пути машина ненадолго останавливалась — от этих толчков он, словно по команде, вздрагивал. Это было не меньшим притворством, чем старательно изображаемая до того дремота: еще в самом начале пути поймав себя на мысли, что сидит со слишком ровной спиной, Асколь постарался развалиться в своем кресле — не слишком сильно, конечно, но достаточно, чтобы войти в роль человека, который встал ни свет ни заря и теперь готов спать даже в трясущемся на каждой кочке грузовике.
Если бы то было нужно, он бы мог и в самом деле заставить себя уснуть — как-никак, это приходилось делать и в худших условиях, когда над головой вместо темной крыши грузового контейнера было разве что холодное ночное небо и ветви. Продолжительность каждой остановки следовало запоминать — возможно, после ему очень пригодится знание того, сколько занимает очередная проверка перед въездом в запретную зону. Быть может, конечно, они попросту стоят сейчас у очередного светофора — им, набитым в кузов, того знать не дано, но даже если так, расслабляться точно не время.
Шум города давно уже остался позади, и проникают к ним теперь совсем иные звуки. Грохот железнодорожных составов где-то поблизости, гулкие хлопки дверей при очередной остановке, чьи-то едва слышные разговоры...вполне достаточно, чтобы воображение начало рисовать все остальное.
Когда машина останавливается последний раз, кто-то из его соседей умудрился уже задремать всерьез: легонько пихнув того локтем — не тормози процессию — он выбирается без лишней спешки, следом за остальными. Кто-то продирает заспанные глаза, кто-то вертит головой, разминает с хрустом затекшие конечности. Пользуется возможность покрутить головой и он, обнаруживая себя в огромном, страшно холодном ангаре. Под потолком дурачатся птицы. У массивных белых дверей хмурые люди при оружии, один, более мрачен только тот, что в углу, да с метлой. От строгих табличек рябит в глазах. Вход воспрещен. Все пропуска предъявлять в развернутом виде. Сектор номер...
От группы людей с оружием отделяются двое, направляются к ним неспешной походкой. Один обходит их и грузовик кругом, заглядывает в пустой уже, нагретый дыханием контейнер. Удовлетворенно кивает.
Очередь формируется быстро. Заняв свое место — за два человека до конца — палач задержал взгляд на тощем человеке в форме, что вдавил какую-то кнопку во впечатанном в стенку переговорном устройстве. Белые двери распахиваются чудовищными челюстями, проглатывая того, кто в очереди был первым, и почти беззвучно затворяются вновь. Тишину портит лишь тяжелое дыхание да воробьиный визг под потолком. Снова вдавливают серую кнопку — Асколь успел отсчитать три минуты — снова распахивается массивная пасть...
Когда он оказался за порогом, то все-таки не смог сдержать удивления при виде мудреной системы из клапанов и перегородок, в которую был превращен проход, за тем порогом начинавшийся. Ни один из тех, кого пропустили до него, не мог бы уйти далеко, и тем не менее, в коридоре, который открылся его взору, не было ни единой живой души. Каждому из них открывали, похоже, отдельный путь, и то, что все это делалось ради крохотной группки людей, которым предстояло исполнять роль простейшей рабочей силы, уже наводило на вполне определенные мысли. И — приходилось это признавать — заставляло чувствовать себя более чем неуютно. Шагая по расчерченному красными, синими и черными линиями полу — часть из них упиралась в опущенные перегородки, оставляя ему единственно возможный путь — Асколь никак не мог прогнать мысль, что больнично-белые стены с каждой секундой сжимаются, намереваясь раздавить, раскрошить его, так и не дав добраться до цели. Сдерживать внешние проявления можно было сколько угодно, но от самих мыслей это не избавляло: он добровольно вошел в самое сердце Первой Площадки, вошел один, вошел без какого-либо оружия и даже — черт бы с ним, с оружием — без мало-мальски связного плана. На таких объектах все едино — неважно, в какой они стране и кто их хозяин. Любой шаг в сторону мог окончиться смертью или чем-то худшим — ведь в это заковыристое уравнение вписаны и маги...
Когда дело касается магов, можно считать невероятной удачей, если знаешь о цели хоть самую малость. Когда дело касается магов, в общем-то совсем неважно, сколько ты знаешь на самом деле — этого все равно никогда не хватит, как никогда нельзя быть готовым к такой встрече до конца. Право на это знание зарабатывалось кровью, что оставалась на стенах всех тех кошмарных мест, куда его заносил очередной приказ — и ни одну из тех картин нельзя было просто взять и прогнать из памяти прочь. Замок Ладислава Сохора — безумный, перекрученный лабиринт, квинтэссенция больного воображения алхимиков, не могущих создать ни единой детали без того, чтобы она не оказалась частью понятной только хозяину символики. Башня Ульрика Лютри — устремленная в небеса спица, что внутри вдесятеро больше, чем снаружи, родной дом для сотен, если не тысяч, кошмаров. Площадка для вампирских игр в Центральной Африке, куда птенцы Четырнадцатого сбросили чрезвычайно важного пленника, и откуда его вытаскивала много позже "Догма" в неполном составе — вытаскивала человека, что обставил Прародителя в карты, вогнав в полную прострацию больше чем на месяц. Та стена из глаз в Роттердаме, прилепившийся к обрыву старый дом, чей владелец поднял из земли ту безумную машину...
Это место разительно отличалось почти от всего, что ему довелось видеть. Каждый род магов или конкретный его представитель имел, как правило, свой, особенный почерк — и пусть даже далеко не все выпячивали такие характерные особенности, он умел замечать следы. Здесь все было иначе. Не знай палач, с кем приходится иметь дело — это приходилось признать — он бы никогда не подумал на магов. Слишком уж стерильно. Слишком уж до грубости функционально и современно.
Слишком уж похоже на то, как стараются вести дела они сами — по крайней мере, в последние десятилетия.
Быть может, было уже слишком поздно? Быть может, система, создание которой они проворонили, из года в год занимаясь лишь своей кровавой рутиной, теперь и вовсе неуязвима? Неуязвима, готова к работе, готова по первому сигналу пожрать их всех?
Когда приходили такие мысли, вместе с ними, что было вполне закономерно, являлась и застарелая, холодная злость. Каждый раз одно и то же. Каждый раз они отводят угрозу до поры до времени, и каждый раз все начинается сызнова. Когда на горизонте появлялась возможность сделать хоть самую чуть больше, шагнув при этом в сторону — он почти никогда не задумывался над тем, чтобы сделать этот шаг. Его было за что ненавидеть, и не только магам, чьих друзей и близких "Догма" отправляла в ад прямой дорогой, ему было за что желать смерти — и не только магам, на чьи земли, в чьи дома они приходили, оставляя после себя лишь боль и смерть. Было ли за что его благодарить? О таких вещах думать не хотелось — и не только лишь потому, что от подобных мыслей их всех старались отучить еще в детстве.
