О насквозь ложном чувстве безопасности, что дарят слои брони. О том, как десантные машины теряют маневренность, подходя к берегу, о том, как нелепо будут смотреться их огромные туши в лучах прожекторов, как хорошо — в прицелах. О том, что под интенсивным огнем некому обычно спасать тонущие суда и тех, кто замурован внутри. О том, что...
Нет, лучше уж действительно просто кричать.
Свет слепит глаза. Ровные, точно по линейке, ряды храмовников в полном облачении. Каждый рыцарь — живая скобяная лавка: ранцы, ножи, подсумки для магазинов и гранат, дымовые шашки, фонарики, сигнальные ракеты, фляги с водой, короткие мечи, ремни...офицерам, закупоренным в тяжелые доспехи, алые кресты поверх белой ткани лишь добавляют сходства с какими-то чудными насекомыми при серо-сизых панцирях — ни дать ни взять предупреждающая окраска. Чуть поодаль, взобравшись на перевернутый металлический ящик, торчит над рядами бойцов, словно вымазанная мелом жердь, фигура Лароза: то и дело сверяясь с наручными часами, маршал бросает неодобрительные взгляды на свое воинство — последнее отстает от графика уже почти на целую минуту. Настроение Петера передается его подчиненным не иначе как с воздухом: лишь раз заглянув в его глаза, сержанты — их накидки легко отличить по черному цвету — тут же переходят с редких окриков и тычков на бешеный рев и суровые затрещины.
-Быстрее, быстрее, быстрее! — молодой рыцарь оступился и зацепил своим огромным пулеметом какую-то выступающую скобу на борту десантного катера — за чем немедленно последовал крепкий подзатыльник. — Шевелитесь, выродки! Беременные бабы быстрее размещаются!
Губы Лароза трогает тонкая, едва заметная улыбка. Предназначение храмовника — сражаться и умирать, ничего более. Все многолетнее воспитание будущих рыцарей строилось на этом. Когда магистр говорил, что передаст под его начало лучших из лучших, Петер уже догадывался, с кем придется иметь дело: отученные от самостоятельных рассуждений и всякой инициативы вообще, замордованные командирами почти до бессознательности, люди, что занимали сейчас места в транспортах, были давно и накрепко обращены в простые автоматы, приставленные к оружию и привыкшие к мгновенному исполнению приказов — или наказанию, что последовало бы в обратном случае. Увидеть среди этих лиц, сосредоточению которых позавидовал бы и каменный истукан, хоть одно, в чьих глазах еще тлели какие-то огоньки понимания, дорого стоило — пусть даже обладатель такого лица и сбивался порою с шага, вызывая праведный гнев вышестоящих.
-Тейс, паршивец, какого хрена ты тут мнешься? — буквально заталкивая в транспорт незадачливого пулеметчика, продолжал греметь обладатель черного плаща. — Я тебе, стервятине, сейчас найду занятие, вместе с Якобсом!
Лицо молодого рыцаря — до самого места его сопровождал раскатистый хохот товарищей — расцвело красными пятнами гнева. Лароз, в который раз глянув на часы, вновь позволил себе едва заметно улыбнуться. Увидеть кого-то по-настоящему живого всегда приятно, а что до остального...
Сбиться с шага — не страшно. Такие все равно погибнут первыми, просыплются, как песок сквозь шестерни — механизм же продолжит работу, даже того не заметив.
Если тяжелая пехота храмовников, навьюченная килограммами амуниции и боеприпасов, выглядела грузными серыми жуками, то Свидетели Святой Смерти, собравшиеся сейчас на последнюю молитву у вывалившего язык-рампу "Чинука", были в сравнении с ними легкокрылыми бабочками. Отродясь не ведавшие ни формы, ни строя, не знавшие единообразия даже в оружии, многим эти разодетые в красочные лохмотья воины казались просто бестолковыми варварами — и еще больше смертельно удивилось бы, ознакомившись со списками блестяще завершенных ими операций. Изукрашенные причудливыми татуировками, нередко в шифрованном виде описывающими весь их жизненный путь и текущее положение в ордене — большинство коллег предпочло бы использовать здесь слово "шайка" — пришивающие жуткие трофеи прямо на свой истрепанный, лоскутный камуфляж, прежде прочего известны они были своей свирепостью — и потому любое нелицеприятное мнение, что возникало у кого-то из чужаков, обычно держалось последними при себе. Принося последние клятвы и завершая ритуалы, один за одним они ныряли в раскрытые пасти громадин-вертолетов, десяток за десятком растворялись во тьме.
Над головами гремел, громом разносясь по ангарам, голос. Голос хриплый, голос дрожащий от возбуждения, голос, налитый яростью, голос, знакомый всем и каждому, голос, от которого негде было укрыться и которого никак нельзя было избежать.
Голос епископа Верта.
-...и власти, коею облечены мы, должно простираться на весь мир. Пусть воля ваша, воинство Христово, будет бесстрастной, непоколебимой и неумолимой, как суд Его, который призваны вы ныне осуществить на земле. Дабы помнили вы всегда о высоком назначении своем, начертаны над вами слова писания — "как страшно сие место! Это не иное что, как дом Божий, врата небесные!"(10). Пусть никто и ничто, никакие размышления о милосердии духа не собьют вас с пути, на который вы ступили...
Во втором ангаре готовится к бою орден Малатесты. Четыре из шести рот — две другие разместились на "Людвиге II" и "Барбароссе" соответственно — по двести человек в каждой заполняли раздвинутый магией зал от края до края — и людское море, разлившиеся по ангару, спокойным отнюдь не было.
Откровенно говоря, море истинное не знало никогда подобного неистовства.
Над людской массой туманом клубился пар — до того густой, что соседи с трудом могли различить лица друг друга. Пот, хрип, треск. Гневные крики, толчки. Четыре роты, кое-как построенные на максимально возможном удалении друг от друга за два-три неосторожных шага грозили слиться в одну огромную, неразделимую уже кучу — ведь где сумел сдвинуться в сторону один, там же напирала следом и вся толпа.
-Не думайте, что Я пришел принести мир на землю. Не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня, и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня... (11)
Голос епископа повсюду, голос звенит, голос рикошетит от стен и бьет без жалости в каждую голову.
-...и пусть слова эти будут нынче для вас примером. Пытайте без жалости, терзайте без пощады, истребляйте отцов, матерей, братьев, сестер, всех, кто не предан слепо католической, апостольской и римской церкви...
Лица, мокрые от пота. Лица, перекошенные от злости. Лица, искаженные, словно у мертвецов. Бригадир первой роты, Паскуале Гало, закутанный в плащ из разноцветных лоскутов, деловито обходит ряды — при каждом шаге его бряцают кинжалы, крючья и цепи. Бригадир третьей, Криштоф Могила, взгромоздившись на пару ящиков, пересчитывал своих бойцов издали, по головам, то и дело поправляя при этом монокль.
Люди стоят плотно, как стены. Мечи, ножи, крючья. Рассованные по кобурам пистолеты, автоматы на кожаных ремнях. Брезентовые плащи, меховые шапки, в ярости сдираемые с раскрасневшихся, влажных лиц.
Ян Пароди, бригадир шестой роты, истово, с жаром, крестится — во все стороны при каждом движении летит белый порошок. С утробным звуком запрокидывает голову — белым сплошь измазано лицо, белым припорошены волосы — и воет, содрогаясь всем телом, воет, раскрыв до предела возможного налитые кровью глаза:
-Сделаем их! Дурная голова готова!
По рядам, из рук в руки, путешествуют небольшие, выкрашенные ярко-желтым, баллоны с ингаляторами на толстых шлангах. Три вдоха — и передал другому. Три вдоха — и ты уже боец, как шутят старожилы, передавая драгоценный груз тем, для кого эта операция — первая, и, быть может, последняя в жизни. Три вдоха — и тебе уже все равно. "Самсон-девятый", психоактивное вещество, разработанное в недрах Ассамблеи, в восьмидесяти процентах случаев вызвало длительное ощущение прилива энергии, повышало физическую выносливость на порядок, притупляло одинаково хорошо как усталость, так и запреты, выставленные сознанием, в тридцати процентах — вызывало состояние психоза, острую паранойю и неконтролируемую жажду убийства.
-Идет! Идет!
Людские волны колышутся, дрожат. Под нестройный хор и едва не перебивающую его музыку, что рвется наружу из десятка развешанных по ангару динамиков, узкой тропинкой, полоской суши в океане из потных, грязных, одуревших от жары и ярости тел, ступает небольшая процессия. Во главе — усатый, сероглазый человек в огромной, сплошь в перьях, шляпе.
-Никколо! Никколо!
Хор подхватывает имя, качает его, возносит до белоснежного потолка и вдребезги разбивает об пол. Лязг мечей и выстрелы в воздух воедино сливаются с надрывным воем шести сотен глоток — не слышно уже ни музыки, ни окончания речей епископа.
-Никколо! Никколо!
Александер Бур, бригадир четвертой роты, вышагивает по правую руку от капитана-тирана. За ними, подгоняя в голые спины штыками, волокут на цепях пленных. Захваченные еще во время октябрьской операции, немногие из них ныне напоминают людей: тощие, обнаженные тела, покрытые коркой из грязи и пересохшей крови, избитые, исколотые, исхлестанные до полусмерти, бездумно переставляют ноги, инстинктивно стремясь уйти от очередного удара, от очередной порции боли, что ждет их там, позади. В воспаленных, истекающих гноем глазах одного нет уже и слабейшего проблеска сознания, нет понимания того, кем он был и кем стал, лишь одна только боль — да желание, чтобы та побыстрей оборвалась. Соседу его было стократ хуже: он не только полностью осознавал происходящее, но и явно пытался найти хоть какой-то выход, разглядеть хоть какой-то шанс на спасение, натыкаясь повсюду лишь на вопли, рев страшнее звериного, на перекошенные от злости лица и налитые кровью, лезущие из орбит глаза.
-Никколо! Никколо!
Капитан-тиран восходит на сооруженный специально для него деревянный помост. Капитан-тиран рывком вздымает руку. Прокатившийся по ангару гул стихает, но толпа, орда, океан людской лишь только набирает силы для нового крика.
-Ну что, молодцы мои, а поработаем?
От поднявшегося воя, кажется, вот-вот задрожат, лопнут и рассыплются ледяной крошкой корабельные стены.
-А повоюем?
Толпа заводится все больше. Толчки, крики. Ингаляторы рвут из рук, боясь не успеть. Шланги трещат, желтоватый газ со свистом выбирается на волю из баллонов, окуривая лица, вытягивая на поверхность каждого чистейшую, первобытную ярость. Выстрелы в потолок — длинными, бездумными очередями. Дышать нечем от газа, от пота, от злобы. Люди, спрессованные в одну сплошную массу, подаются вперед, к уготованным им транспортам. Накачанные своими собственными наркотиками в придачу к обязательным для всех экспериментальным стимуляторам и подавителям боли, одуревшие от тягостного ожидания, от близости врага, от речей, что лупят по ушам ежеминутно, они готовы добираться до противника хоть на бревнах, хоть вплавь — и, добравшись, грызть, драть его на клочки зубами и ногтями.
-А пограбим?
Зычный голос Фортебраччо, усиленный прицепленным к воротнику микрофоном, ни одному не оставляет шанса сохранить себя, не затеряться, не раствориться в этом бесконечном, безграничном, лишенном всяких сомнений и страхов океане.
На помост выталкивают пленных. Александер Бур, бригадир четвертой роты, выдергивает из ножен огромный пламевидный клинок.
-Знаете вы, зачем мы здесь, — приняв меч из рук подчиненного, Фортебраччо вбил его в помост, оперся на рукоять и подался чуть вперед. — Знаете вы, что предстоит нам. Знаете вы, что каждый второй из нас сдохнет сегодня, как собака!
-И каждый третий озолотится! — колыхнувшись вперед, проревела толпа.
-Знаете вы наш закон?
-Победителю — все! Побежденному — смерть!
-Знаете вы наш закон?
-Что взял — твое! Кого взял — твой!
-Знаете вы наш закон?
-Коли призвали нас, нет больше законов!
-А знаете вы... — капитан-тиран махнул рукой в сторону пленных. — Кто стоит здесь пред вами?
От крика — нет, от животного воя — закладывало уши. На лица было невозможно смотреть без ужаса, да и не было то уже лицами: перекошенные, побелевшие маски — и глаза, вытаращенные, словно стекляшки.
-А знаете вы, что делать с ними?
Толпа напирает, толпа орет. Советники в кожаных плащах с трудом сдерживают натиск волн ее.
-Вот скажу вам слово о достославном нашем зачинателе, о Волке Романьи. Шел против него поход крестовый. И вот был день, и строилось войско, и ждало битвы. И знал каждый, что не видать им победы. И пришел легат папский со свитой, и упрашивать начал, и увещевал, и грозил, наконец. А знаете, какой ответ дал ему праотец наш?
Толпа тяжело дышит. Толпа подходит, подплывает, к последнему своему пределу.
-А кинул того на колени, да отодрал перед всем войском!
Морды ревут, морды хохочут. Нет в них больше ничего человеческого.
-Но мы-то с вами, молодцы, люди цивилизованные. Мы-то с вами воинство Христово, мать его всеми способами, да и время наше поджимает. Так я еще раз спрошу — знаете вы, что с ними делать?
-В Москву! В Москву их! — захлебываясь, визжит толпа.
Грязное, дрожащее, почти околевшее уже от страха и холода тело мощным ударом бросают на колени.
-В Москву!
Поплевав на руки, капитан-тиран Фортребраччо рывком вынимает меч из пробитой насквозь доски.
-В Москву!
В два шага подходит к пленному.
-Ну, в Москву, так в Москву, — ухмыльнувшись в усы, он без труда вздымает меч — и столь же легко опускает, почти не встречая сопротивления.
Обезглавленное тело валится с помоста. За ним, смешно подпрыгивая, катится к ногам стоящих в первом ряду рыцарей, какой-то окровавленный, измятый кулек с налипшими на него светлыми волосами.
-В Москву! Всех в Москву!
Пленных сбивают на пол. Швырнув тяжелый меч бригадиру, капитан-тиран отходит чуть назад — и неотрывно смотрит за тем, как обезумевших от ужаса людей окружают, поднимая мечи, крюки, пилы.
Старая традиция. Старше, наверное, чем сам орден. Старше, чем вера, которой он служит.
Изгнание страха. Изгнание зла.
Зло недостаточно просто убить — и потому ему должно причинить боль. Должно мучить его, чтобы оно больше не посмело вернуться.
Вопли убиваемых взметаются к безразлично-белому потолку. От потолка до пола зал залит голосом — монотонным, дрожащим от напряжения голосом епископа Верта:
-Кто не разъярится гневом от их подлости? Кто устоит в своей ярости против этих исчадий? Где, я спрошу вас, рвение Моисея, кто в один день истребил двадцать тысяч язычников? Где усердие первосвященника Финееса, кто одним копьем пронзил иудеев и моавитян? Где рьяность Илии, кто уничтожил служителей Ваала? Где старание Матфея, истреблявшего иудеев? Воистину, даже если бы земля, звезды и все сущее поднялось против них и изничтожило целиком, невзирая на возраст и пол, то и это бы не было для них достойной карой! Коли не желают они образумиться и вернуться покорными, необходимы меры самые суровые, ибо где лечение бессильно, должно вступить в дело огню и мечу, мясо гнилое должно быть вырвано! (12).
